н  первый  вновь
поднял такого рода дело против сестер Окулат; однако даже он не  допустил,
чтобы исполнили  приговор,  он  смягчил  его,  предоставив  сестрам  самим
избрать себе смерть.
   Что он  сделает  теперь?  Что  будет  со  всеми  любимой  и  почитаемой
Корнелией? Неужели он осмелится?


   Вечером, после того как господа жрецы из Судебной коллегии удалились, в
обширном Альбанском дворце остались только император и гофмаршал Криспин.
   Криспин сидел, ссутулившись,  в  своем  кабинете,  праздный,  терзаемый
нестерпимой тревогой. DDD весь этот день не допускал его к себе, и  теперь
Криспин в страхе ждал,  когда  же  император  его  вызовет.  Обычно  столь
элегантный   Криспин   имел   весьма   жалкий   вид.   Куда   делось   его
аристократическое  надменное  бесстрастие,   та   пресыщенность,   которая
придавала  его  тонкому   лицу,   худому   и   удлиненному,   подчеркнутое
высокомерие? Теперь это лицо было  расстроенным  и  нервным,  на  нем  был
написан только страх.
   Снова и снова возвращался он к случившемуся, не понимал его, не понимал
самого себя. Какой злой дух внушил  ему  мысль  пробраться  переодетым  на
мистерии Доброй Богини? Ведь даже малый ребенок мог бы  сказать,  что  при
Домициане, несмотря на всю их дружбу, такая штука не пройдет. Любой  порок
простил бы ему император, но только не кощунство. При этом Криспин даже не
помышлял об оскорблении богов, он  только  потому  пробрался  на  праздник
Доброй Богини, что не видел иного способа приблизиться к Корнелии. Так  же
поступил некогда и Клодий, знаменитый щеголь  времен  Юлия  Цезаря,  чтобы
приблизиться к жене Цезаря, доступ к которой был очень  затруднен.  Клодию
все сошло с рук. Но тогда была либеральная эпоха. К сожалению, наш DDD  не
понимает шуток, когда речь идет о религии.
   Однако какие же можно найти против него, Криспина, улики? Никто его  не
видел, когда он в женском платье крался  на  праздник  Доброй  Богини,  на
котором не имеет права присутствовать  ни  один  мужчина.  Только  Мелитта
могла бы дать показания, эта  вольноотпущенница,  которая  была  с  ним  в
сговоре. Но она исчезла, а сама Корнелия имеет все основания молчать. Нет,
против него нет никаких улик. Или все-таки есть? У Норбана сотни  глаз,  а
если  дело  касается  его,  Криспина,  то  их  зоркость  еще   обостряется
ненавистью.
   Криспин надеялся, что возврат императора как-то прояснит его положение.
Но ничто не прояснилось, DDD обошелся с ним ласково и  непринужденно,  как
обычно. Однако он  знал  своего  DDD,  понимал,  что  это  еще  ничего  не
доказывает, ужасная  тяжесть  угнетала  его  по-прежнему.  Ему  все  время
чудилось, что земля вот-вот разверзнется и  поглотит  его.  Красивое  лицо
Криспина осунулось, он должен был держать себя в  руках,  чтобы  вдруг  не
замолчать среди разговора, не уйти в себя. Самое  вкусное  кушанье,  самая
модная женщина, самый хорошенький мальчик - все  потеряло  для  него  свою
прелесть. Он не смотрел на одежды,  которые  ему  приготовлял  камердинер;
парикмахер мог перепутать духи - он бы и этого не заметил. Друзья  уже  не
были друзьями, и когда он по ночам лежал без сна, ему представало  ужасное
виденье - всегда одно и то же: он видел себя, его тащат на Бычий  рынок  в
присутствии десятка тысяч зрителей, забивают в колоду и секут  кнутами  до
смерти, как того требует закон. И, удивительное дело, у каждого из  десяти
тысяч зрителей было его лицо, - даже у чиновника, распоряжавшегося казнью,
даже у палача было его лицо, - и все они говорили его голосом.  Он  слышал
самого себя - это больше всего пугало его, - слышал, как он сам  на  своем
элегантном греческом языке, пришепетывая,  отпускает  колючие  шуточки  по
поводу невыносимых, смертельных  мук,  причиняемых  этой  жестокой  пыткой
медленного умирания.
   Сегодня  в  Альбане  весь  долгий  день,   пока   совещалась   Коллегия
пятнадцати, ощущение предстоящей гибели становилось  все  более  гнетущим,
словно надвигалась гора и медленно на него оседала, чтобы в  конце  концов
раздавить его; это ощущение было  настолько  реальным,  что  он  временами
начинал задыхаться. Он бродил по бесконечным коридорам и переходам дворца,
по громадному парку, по цветникам и теплицам, между  клетками  зверей,  но
ничего не видел; если бы его спросили, где  он  побывал,  он  не  смог  бы
ответить.
   Затем наступила ночь, и он тайком следил, как уезжали  члены  Коллегии.
Прежний Криспин, какие-то остатки его, с озорной иронией отметил, как  эти
господа, садясь в экипажи, старались, чтобы  их  нелепые  белые  войлочные
шляпы не  слетели  с  головы.  Но  одновременно  новый  Криспин,  которому
угрожала смерть, думал: "К какому же они пришли решению?"
   И вот он сидел, ссутулившись, в своем кабинете,  охваченный  бессильным
гневом, сознавая, что от  пустого  произвола  этих  по-дурацки  наряженных
типов зависит приговорить его к  позорной,  мученической  смерти,  -  его,
прославленного Криспина, всемогущего министра императора. Сделали они это?
Осмелились ли? Руки у него стали как у мертвеца, в голове  вертелась  одна
мысль: "Приговорил он меня? Осмелился ли? Приговорил  он  меня?  Осмелился
ли?"
   Наконец его позвали к Домициану. Камердинеру, прислуживавшему  ему,  он
велел подать парадную одежду и башмаки  на  высокой  подошве,  он  отдавал
приказания резким и нетерпеливым тоном, но голос его не слушался, и  когда
он, следуя за слугами со  светильниками,  зашагал  по  длинным  коридорам,
колени у него дрожали. Он старался смотреть на свою  угловато  двигавшуюся
тень, желая отвлечься, позабыть свой страх и предстать  перед  императором
со спокойным лицом. Даже в мыслях Криспин больше не  называл  его  DDD,  а
только "император".
   Император лежал на широком  диване,  мясистый,  вялый,  утомленный.  Он
протянул вошедшему руку, и Криспин поцеловал эту руку осторожно, чтобы  не
запачкать ее губной помадой.
   - Утомительный день был сегодня, - сказал Домициан, позевывая. - Да,  -
продолжал он, - нам пришлось признать ее  виновной.  Для  меня  это  удар.
Столица и империя были в запущенном состоянии, когда я принял власть.  Это
одичавший сад, выпалываешь, выпалываешь и видишь,  как  растут  все  новые
сорняки. Отчего  ты  так  молчалив,  мой  Криспин?  Скажи  мне  что-нибудь
утешительное!  Владыка  и  бог  Домициан  жаждет  сегодня  услышать  слова
утешения от своих друзей.
   Криспин не знал, как понять эти речи. Если Корнелию  осудили,  то  лишь
из-за того, что произошло на празднике Доброй Богини, а тогда, значит, он,
Криспин, - соучастник преступления. Чего же хочет император?  Может  быть,
это одна из его жестоких шуток?
   - Я вижу, - продолжал Домициан, - у тебя язык отнялся. Это мне понятно.
Со времен Цицерона ни одну весталку  больше  не  казнили.  А  при  мне,  -
подумай, сначала сестер Окулат, а теперь эту. Нет, боги не помогают мне  в
моем трудном деле.
   Криспин спросил с усилием, и собственный голос показался ему чужим:
   - Что ж, есть доказательства?
   Император улыбнулся; это  была  долгая,  многозначительная  улыбка,  и,
увидев ее, Криспин понял, что погиб.
   - Доказательства?  -  переспросил  Домициан,  пожал  плечами  и  слегка
протянул к Криспину руки, ладонями вверх. - Что ты  хочешь,  мой  Криспин?
Наш Норбан собрал ряд фактов, - косвенные  улики,  как  они  называются  у
юристов, решающие косвенные улики. Но что такое  доказательства?  Если  бы
допросили Корнелию и тех мужчину и  женщину,  которых  Норбан  обвиняет  в
соучастии,  то  эти  трое  обвиняемых,  наверно,  привели  бы  столько  же
контрдоводов  и  не  менее  решающих.  Что  такое  доказательства?  -   Он
выпрямился,  наклонился  к  Криспину,  который  сидел  неподвижно,  словно
оледенев,   и   доверительно   сказал   прямо   в   лицо:   -   Существует
одно-единственное доказательство. Оно перевешивает все, что Норбан мог  бы
сказать о Корнелии, и все, что Корнелия и ее соучастники могли бы привести
в свое оправдание. И господа  жрецы  из  моей  Коллегии  сочли  эту  улику
достаточной. Дело в том, что  я  -  тебе-то  я  могу  сказать  прямо,  мой
Криспин,  -  я  недоволен  результатами  Сарматского   похода.   Боги   не
благословили моего оружия. А почему?  Именно  поэтому!  -  Он  вскочил.  -
Потому, что город Рим погряз в грехах и распутстве. Когда  Норбан  сообщил
мне о том, что произошло на празднике  Доброй  Богини,  у  меня  открылись
глаза. Я понял, почему Сарматский поход не принес той жатвы, на которую  я
надеялся. А что ты думаешь на этот счет, мой Криспин? Скажи честно, выложи
все до конца: разве это не решающая улика?
   - Да, - пробормотал Криспин; когда поднялся император, он тоже вскочил,
и стоял теперь, слегка покачиваясь, его колени дрожали,  худое,  красивое,
смуглое лицо  позеленело  под  слоем  румян.  -  Да,  да,  -  бормотал  он
запинаясь, уже не в силах  держать  себя  в  руках,  -  но  кто  же,  смею
спросить, кто эти соучастники?
   - А это уже другой вопрос, - ответил император хитро,  но  все  тем  же
тоном дружеской искренности. - Речь, конечно, идет о том, что произошло на
празднике Доброй Богини. Да это ты сам, наверное,  знаешь,  -  заметил  он
словно мимоходом, как нечто  само  собой  разумеющееся,  и  Криспин  опять
почувствовал дрожь ужаса, когда император бросил  ему:  "Да  это  ты  сам,
наверное, знаешь". - То, что натворил этот негодяй, опозоривший  праздник,
- продолжал император, - в сущности, только невероятно  глупое  подражание
проделке Клодия во времена Юлия Цезаря. И потому я  до  сих  пор  не  могу
поверить рассказу Норбана, как  бы  ни  были  серьезны  имеющиеся  у  него
основания. Мне  просто  не  верится,  что  в  нашем  Риме,  в  моем  Риме,
кому-нибудь могла взбрести в голову  такая  дурацкая  затея.  Не  понимаю.
Мужчины той эпохи могли простить  Клодию,  но  моя  Коллегия  жрецов,  мой
сенат, - это должен был сказать себе каждый, у кого есть хоть капля ума, -
я и мои судьи, мы такие преступления не прощаем.
   Однако тут Криспин лишился сил, ноги у него подкосились, и он опустился
на пол перед императором.
   - Я не виноват, мой владыка и бог Домициан,  -  заскулил  он,  стоя  на
коленях; и повторял без конца, воя, ноя: - Я не виноват.
   - Так, так, так, - отозвался император. - Значит, Норбан ошибся. Или он
клеветник. Так, так, так. Занятно. Это занятно. - И  вдруг,  заметив,  что
Криспин, лобызая полу его халата, измазал ее краской с губ и щек, Домициан
побагровел и разразился бранью: - И еще загадил мне платье своими  подлыми
губами, ты, проказа, ты, сын суки и пьяного ломового! -  Он  перевел  дух,
отошел от Криспина, продолжавшего лежать  на  полу,  забегал  по  комнате,
злобно забормотал себе под нос: - Вот благодарность тех, кого я вытащил из
грязи. Моя Корнелия! Они готовы испакостить самое лучшее, что у нас  есть.
Они оскверняют наших дочерей. А ты, верно,  не  знал,  -  боги  тебе  дали
пустое яйцо вместо головы,  -  что  весталки  -  это  мои  дочери,  дочери
верховного жреца.  Ты  даже  не  понимаешь,  египетский  выродок,  что  ты
натворил. Ты порвал мою связь с богами, ты, падаль, ты, трижды  проклятый.
Уже не раз ты восстанавливал против меня богов. - И тут этот  медлительный
мститель излил все, что в течение семи лет таил в своем сердце.  -  И  это
ты, зараза, отброс, жалкий шут, втянул меня в спор  с  богом  Ягве  тогда,
семь лет назад! Только  ты  виноват  в  том,  что  я  заставил  верховного
богослова так долго ждать! Разве  не  твое  дело  было  указать  мне,  что
следует его принять? А теперь ты испохабил мою весталку,  ты,  шакал,  ты,
египтянин!
   Криспин забился в  угол.  Император,  покряхтывая,  двинулся  на  него,
мясистый, грузный. Криспин прижался к стене, император пнул его ногой.  Но
эта босая нога в сандалии не была сильна, пинок не причинил боли.  Все  же
Криспин вскрикнул, и страх его был непритворным. Вздернутая  верхняя  губа
императора изогнулась еще презрительнее.
   - Ни капельки мужества нет у этого шакала, -  бросил  он  и  отошел  от
Кристина.
   Потом неожиданно опять вернулся, наклонился  к  скулившему  министру  и
совсем тихо, шепотом, приблизив губы к самому его уху, спросил:
   - Ну и как? Хоть получил удовольствие? Какая она была, эта девственница
Корнелия?  Очень  было  сладко?  Вкусно?  В  самом  деле  у  этих   святых
девственниц другой вкус, чем у остальных? Говори!  Говори!  -  И  так  как
Криспин лепетал: "Я же не знаю, я же..." - император снова  выпрямился.  -
Ну ладно, конечно, - сказал он свысока, надменно, - Норбан тебя оклеветал,
ты ни в чем не повинен, бедняга, ничего не знаешь. Ты мне уже все  сказал.
Ладно. - И вдруг, отвернувшись, бросил ему через  плечо:  -  Можешь  идти.
Останешься в своей комнате. И советую принять ванну.  Ты  весь  обмарался,
трус.
   - Подари мне жизнь, мой владыка и бог Домициан!  -  вдруг  снова  завыл
египтянин. - Подари мне жизнь, и я  отблагодарю  тебя,  как  еще  никто  и
никогда не благодарил.
   -  Такая  куча  навоза!  -  сказал  Домициан,  не  глядя  на  него,   с
отвращением, с беспредельным высокомерием. - Смотри не  вздумай  сам  себя
прикончить, слышишь? - приказал он еще. -  Да  ты  все  равно  на  это  не
способен.
   Криспин был уже в дверях, Домициан,  снова  обретя  все  свое  величие,
заявил:
   - Что касается твоей жизни, это зависит не  от  меня.  После  того  как
выскажется Коллегия, будет решать сенат.
   Но в то время,  как  император  тоном  судьи  произносил  эти  бездонно
иронические слова, вдруг появился карлик Силен,  вероятно  прятавшийся  до
сих пор в углу, и, встав позади императора, начал повторять его  жесты.  И
когда  Криспин  в  те  немногие  дни,  которые  ему  еще  осталось   жить,
представлял себе Домициана, то в мыслях своих уже не мог отделить  карлика
Силена от императора. Ибо это был последний раз, когда  министру  Криспину
было  дано  лицезреть  Домициана,  и  те  торжественно-насмешливые   слова
оказались последними, которые он услышал из его уст.


   Келья Корнелии была вторая налево от входа. Как и во всех шести кельях,
обстановка в ней была очень простая: только занавес отделял ее от большого
зала, в конце которого находилась трапезная.  Уже  несколько  недель  тому
назад замещавший императора жрец Юпитера сообщил ей, что она  отрешена  от
обязанностей и не имеет права выходить из кельи. Из-за плотно  задернутого
занавеса она слышала, что обычная  жизнь  продолжается.  Правила  служения
Весте были определены вплоть до ничтожнейших мелочей: как принести воду  в
кувшинах, которые никогда не должны были касаться земли и  поэтому  дно  у
них делали заостренным, как выливать эту священную воду, как  поддерживать
девственный огонь, - каждый шаг и жест в этом простом старинном  святилище
был предписан заранее. Поэтому Корнелия знала любой миг протекавшего  мимо
нее дня, ей было известно, кто из  ее  подруг  сейчас  несет  стражу,  кто
совершит жертвоприношение, кто испечет  священный  хлеб.  Она  знала,  что
после ее исключения всех трех весталок, вступивших в святилище позже  нее,
повысили в ранге. Скоро, как только император вернется, двадцать  девочек,
- все моложе десяти лет, и у всех родители из древнейших  родов,  -  будут
представлены в  качестве  кандидаток,  и  одну  изберут  на  место  шестой
весталки, взамен выбывшей Корнелии.  Вступление  в  святилище  Весты  было
одной из высочайших почестей, которыми могли награждать  боги  и  империя.
Девушки из самых древних родов добивались этой  почести,  вокруг  той,  на
кого падет жребий, шла ревнивая борьба. Придется ли еще  Корнелии  узнать,
кто заменил ее?
   Но кто бы ни была эта новая, Корнелия  заранее  завидовала  той  жизни,
которую будет вести она и которую раньше вела сама Корнелия, -  эта  жизнь
была прекрасна. Ровно двадцать лет провела Корнелия в святилище; это  были
однообразные, строго размеренные годы, где  были  расписаны  каждый  день,
час, минута. И все же - какими чудесно-волнующими были дни этой жизни; они
текли тихо,  равномерно  и  все  же  были  непохожи  друг  на  друга.  Она
чувствовала себя подобной  реке  -  так  плавно  все  шло,  так  все  было
направлено, налажено, подчинено высшему закону.
   Тихое, благочестивое веселье, которое народ  читал  на  лице  Корнелии,
когда по большим праздникам весталки шли вместе с процессией,  это  тихое,
благочестивое веселье, за которое ее предпочитали остальным пяти весталкам
и она стала любимицей всего города, отнюдь не было маской.  С  первого  же
дня,  когда  ее  восьмилетней  девочкой  привели   в   храм   Весты,   она
почувствовала  себя  здесь  как  дома.  Подавленности,  порой  как   будто
угнетавшей других девочек в сумраке святого  храма,  она  не  испытала  ни
разу.  И  не  ощутила  никакого  страха  во  время  пышной   торжественной
церемонии, когда ее отец Лентул передал ее верховному жрецу - им был тогда
Веспасиан - и она с детским  усердием  повторяла  за  хитро  и  приветливо
улыбавшимся стариком формулу обета, который давала  богине  и  империи,  -
сохранить душу чистой и тело непорочным. Затем в  течение  десяти  лет  ее
наставницей была ласковая и серьезная Юния, старшая весталка. Обязанности,
возложенные на нее, были нетрудны, но их оказалось очень много,  ибо  если
государство хотело избежать гнева богини, то не  следовало  упускать  даже
самой ничтожной мелочи. Все же десять лет -  долгий  срок,  и  можно  было
настолько все изучить, что каждое движение становилось  естественным,  как
вдох и выдох. К тому же Корнелия училась  усердно;  ей  нравился  нехитрый
смысл, скрывавшийся в нехитрых обрядах. Девушки учились наполнять  кувшины
с заостренным  дном,  следить  за  пламенем  в  очаге  и,  следуя  строгим
правилам, поддерживать его, учились плести венки, чтобы на празднике Весты
украшать ими ослов светло-серой масти, которых приводили мельники, учились
приготовлять освященное тесто, охранявшее женщин от беды и  болезней.  Все
эти обязанности были легки, но их следовало исполнять с достоинством  и  с
грацией, ибо многие обряды совершались на глазах  у  всего  народа.  Когда
девственницы, посвятившие себя Весте, поднимались на Капитолий, когда  они
занимали свои почетные места в театре или в цирке,  всегда  десятки  тысяч
людей смотрели сперва на императора, а потом сразу же на них.
   Корнелия любила обряды, и ей было приятно показываться  на  людях.  Она
умела, как никто, служить богине с благоговейным и веселым видом, словно и
не ведая, что на нее устремлены сотни тысяч глаз.  В  душе  же  испытывала
глубокую радость оттого, что глаза  эти  устремлены  на  нее  и  что  она,
Корнелия, никого не разочарует.  Сознание  того,  что  она  -  центральная
фигура прекрасного, священного и веселого зрелища, наполняло ее  радостью,
а мысль о том, что она  совершает  обряды  собранно  и  строго,  как  того
требует благо государства, согревала ей душу.
   Они, эти шесть девственниц, посвященных Весте, как бы воплощали в  себе
простую торжественность и непорочное достоинство древнего  римского  дома,
они были хранительницами очага, их защите был доверен палладий и важнейшие
документы государства. Непорочность  и  бдительность  стали  для  Корнелии
естественными свойствами ее существа.
   Весталки носили многие почетные титулы. Ей, Корнелии, дороже всего  был
титул Amata, Любимица,  и  она  считала,  что  носит  его  по  праву.  Она
чувствовала себя любимой  не  одним  каким-нибудь  человеком,  но  богами,
сенатом и народом Рима. Конечно, между шестью девушками, постоянно жившими
вместе, не обходилось  без  вспышек  ревности;  но  даже  в  кругу  сестер
весталок она была самой любимой.
   Разве  что  одна  Тертуллия  будет   чуть-чуть   злорадствовать   из-за
случившейся с Корнелией беды. Тертуллия ее всегда терпеть  не  могла.  Как
она злилась, например, когда на Капитолийских играх  ей,  Корнелии,  выпал
жребий об руку с императором  подняться  по  ступеням,  ведущим  к  статуе
Юпитера. И как раз эта церемония