д ли смог бы  проглотить
и забыть такие обиды. Он бы  раздумывал  над  ними  месяцы,  годы,  он  бы
возненавидел тех, кто над ним  издевался.  Маттафия  глумление  школьников
скорее, видимо, изумляло, чем ранило, он не принимал его близко к  сердцу,
он дрался с  ними  и  с  ними  веселился,  а  в  общем,  недурно  ладил  с
товарищами. Только фраза, сказанная этой маленькой Цецилией, засела у него
в памяти. Но, по сути дела, Иосиф очень доволен. По сути дела, он доволен,
что его мальчик честолюбив.
   Повозка поравнялась с всадниками. Некоторое время Иосиф  едет  рядом  с
Марой. Он полон нежности к жене, он любит и остальных своих детей -  Иалту
и Даниила. Как  же  это  вышло,  что  он  ощущает  теперь  такую  глубокую
привязанность к сыну Маттафию, более сильную, чем ко всем  остальным?  Еще
год назад он почти не вмешивался в воспитание подростка. Теперь он сам  не
понимает, как это было возможно. Теперь в нем шевелится ревность, когда он
вспоминает, что так надолго отдал мальчика  матери,  сердце  переполняется
при мысли, что эту зиму он проведет с ним наедине. Как  это  выходит,  что
один из детей вдруг становится тебе настолько дороже  остальных?  В  былые
дни господь благословил его Симоном, Мариным первенцем, но он упустил  это
благословение,  безрассудно  расточил  милость  господню.  Тогда   господь
покарал его и проклял Павлом. Ныне он снова благословляет его - Маттафием,
и на этот раз он не расточит господней милости.  Этот  мальчик,  Маттафий,
станет его свершением, его Цезарионом, безупречным сочетанием эллинства  и
еврейства. Ему не повезло с Павлом, но на этот раз ему повезет.


   Они прибыли в Брундизий через два дня. Корабль  "Феликс"  был  готов  к
отплытию - завтра рано утром он выйдет в море. Еще раз, в  двадцатый  раз,
Иосиф  говорит  с  Марою  обо   всем,   что   надо   помнить   и   решить.
Рекомендательные письма к губернатору в Цезарее он ей уже передал,  свиток
с ценными наставлениями Иоанна Гисхальского, над которыми ей предстоит еще
раз поразмыслить вместе с управителем Феодором, - тоже.  Главное  -  чтобы
она помогла Феодору  сделать  из  Даниила  хорошего  хозяина.  Даниил  был
спокойным  мальчиком,  не  слишком  глупым  и  не  слишком  умным,  он   с
нетерпением ждал переезда в Иудею, в поместье Беэр Симлай; когда Иосиф сам
приедет в Беэр Симлай весною, он найдет  там  хорошего  помощника.  Но  ни
единого слова не было сказано в этот последний день о  том,  что  касалось
лишь их двоих, что привязывало Иосифа  к  Маре.  Они  так  много  пережили
вместе - и хорошего и дурного; Мара не владела тем глубоким знанием людей,
которым был одарен Иосиф, и не могла следовать его философии, но она знала
его лучше, чем кто-либо другой в целом свете, и он это  понимал,  понимал,
что она любит его женской и материнской любовью,  которая  видит  все  его
слабости, исподволь с ним борется и мирится с ними.
   Мальчик Маттафий сразу же облазил весь корабль. Славное судно, надежное
и  вместительное,  но,  по  его  мнению,  слишком  тихоходное.  Он  горячо
объясняет это отцу и брату Даниилу; он очень надеется, что,  когда  весною
они с отцом тоже отправятся в путь, у них  будет  корабль  побыстрее,  чем
этот "Феликс". Мчаться вперед под ветром  на  всех  парусах  на  стройном,
узком, невероятно быстром судне - он думает об этом с восторгом, его глаза
сияют.
   На другой день "Феликс" уходил. Иосиф и Маттафий стояли на  набережной,
а Мара с детьми стояла у борта. По-прежнему дул приятный бодрящий ветерок,
но-прежнему в небе хлопотливо бежали маленькие белые  облака.  Вокруг,  на
судне и на набережной, было шумно и оживленно. Потом бортовые перила стали
медленно поворачиваться, удаляясь от берега, и с ними - лица Мары и детей.
Иосиф стоял на набережной, он смотрел, пристально всматривался в  эти  три
лица у борта, его взгляд впитывал их черты, и он думал, обо всем  хорошем,
что пережил за многие годы своего союза с  Марой.  С  корабля  донесся  ее
голос.
   - Приезжай весною с первым же судном!  -  кричит  она  по-арамейски,  и
слова ее уносит ветер, они тонут в гомоне толпы.
   Но вот корабль уже далеко от  набережной  и,  вопреки  неблагоприятному
суждению о нем Маттафия, быстро уходит с попутным ветром.
   Иосиф смотрел ему вслед до тех пор, пока лица у борта не слились и глаз
уже не улавливал ничего, кроме скользящего по  воде  контура,  и  все  его
мысли в это время были с Марою и полны нежности  к  ней.  Но  затем,  едва
только он отвернулся, как вместе с очертаниями судна словно бы  исчезла  и
она сама; в мыслях у Иосифа была лишь радостная зима в Риме, которая ждала
его, - зима вдвоем, с сыном Маттафием.
   Весел и приятен был их обратный путь. Иосиф и  его  сын  ехали  быстро,
конюх на дрянной наемной кляче остался далеко позади. Иосифу было легко  и
покойно, он не ощущал своих лет. Он болтал с мальчиком, и  быстро,  светло
прилетали и улетали думы.
   Как он любит  его,  этого  Маттафия,  теперь  и  в  самом  деле  своего
старшего! Да, ведь Симон мертв, а Павел еще более недосягаем, чем мертвый.
Иосифа пробирает дрожь при мысли, что Мара едет  в  ту  землю,  где  живет
Павел, теперь враг, злейший враг - злее на придумаешь.
   Но у него есть его Маттафий, всю зиму Маттафий будет рядом с  ним.  Как
сильно отличается открытая натура его Маттафия от  его  собственной,  если
говорить честно! Откровенность Маттафия словно отмыкает людей, завоевывает
сердца; напротив, он, Иосиф, никогда не умел соблюсти меру и, изливая душу
перед посторонним, иной раз убеждался, что этот  посторонний  отшатывается
от него, неприятно задетый такою несдержанностью.
   Как же все-таки вышло, что вся любовь Иосифа разом обратилась на него -
на Маттафия? Все эти годы мальчик прожил бок о бок с  ним,  а  он,  Иосиф,
собственно, его и не видел! Теперь  он  видит  его,  и  он  понимает,  что
Маттафий далеко не так одарен,  как  Павел  или  даже  как  Симон.  Почему
теперь, когда его план вырастить Павла продолжателем и свершителем  своего
дела позорно и жестоко провалился, почему он верит, что ему должно повезти
с этим мальчиком, с Маттафием, и все свои надежды, всю любовь отдает ему?
   Почему? Вот и Маттафий тоже все время задает этот вопрос, и очень часто
ни один смертный не в силах на  него  ответить.  Иосифу  приходится  тогда
отделываться   неопределенными,   уклончивыми   словами   или   же   прямо
признаваться: "Не знаю", - и, слыша этот ответ, Маттафий испытывает то  же
чувство, что когда-то так часто испытывал  сам  Иосиф  в  высшей  школе  в
Иерусалиме. Там, если поднималась проблема, вызывавшая между учеными споры
в течение десятков, а то и сотен лет, как часто тогда -  и  именно  в  тот
миг, когда острота и сложность дискуссии достигали предела, - Иосиф должен
был  довольствоваться  ответом:  "Кашья".  А   это   означало:   проблема,
нерешенная проблема, окончательных выводов нет, разъяснению не подлежит.
   Они добрались до Рима быстрее, чем ожидали. Когда Иосиф  принял  ванну,
перевалило далеко за полдень,  но  до  заката  оставалось  еще  два  часа,
ужинать было рано. Его отсутствие длилось совсем немного, и все же  Иосифу
казалось, будто он  вернулся  из  далекого  путешествия,  и  он  решил  до
вечерней трапезы прогуляться по городу.
   Довольный, брел он по оживленным улицам светлого, сверкающего под ярким
солнцем города. После многих  часов  в  седле  приятно  было  как  следует
размять ноги. На душе было легко и привольно, уже много  лет  не  знал  он
этого чувства. Его труд завершен, ни один долг больше не тяготеет над ним,
и женщина с тихим, невысказанным упреком на устах больше его не  ждет.  Он
был другим  человеком,  годы  не  ложились  бременем  на  его  плечи,  ему
чудилось, будто он оброс новой кожей и в груди у него новое сердце.  Иными
путями, чем все последние годы, шли его мысли. Иными глазами глядел он  на
этот в конечном счете столь близкий ему Рим.
   Много лет прожил он в Риме, всякий день, всякий час  его  окружали  эти
дома, улицы, храмы, а он ни разу прежде не замечал, как  поразительно  все
изменилось здесь с той поры, когда он увидел город впервые. Это  было  при
Нероне, вскоре после пожара. Рим не мог тогда похвастаться ни такой четкой
планировкой, ни такой чистотой, он  был  неряшливее,  но  зато  свободнее,
многообразнее, веселее. Он стал теперь  более  римским,  чем  в  ту  пору,
Флавии, и в особенности этот Домициан, сделали его более римским. Теперь в
нем было больше дисциплины. Ларьки торговцев уже  не  загромождали  добрую
половину улицы, носильщики и  разносчики  приставали  к  прохожим  не  так
назойливо, меньше стала опасность  споткнуться  о  лохань  с  помоями  или
попасть под душ из нечистот, льющийся откуда-нибудь с верхнего этажа.  Дух
Норбана, дух министра  полиции,  владычествовал  над  городом.  Большой  и
сильный высился Рим, дерзко и ослепительно сверкали  его  здания,  могучая
рука сочетала воедино старину  и  модерн,  город  выставлял  напоказ  свое
богатство и власть над целым миром. Но выставлял напоказ не с  обаятельной
хвастливостью неряшливого, вольнодумного нероновского Рима,  а  холодно  и
угрожающе. Рим - это значило: порядок и власть,  но  порядок  только  ради
порядка, власть только ради власти, власть неодухотворенная, бессмысленная
власть.
   Иосиф в точности помнил те  мысли  и  чувства,  с  которыми  он  глядел
впервые на этот город Рим. Он хотел его завоевать, одолеть его  хитростью.
И в каком-то отношении это ему удалось; правда,  потом  обнаружилось,  что
победа его с самого начала была скрытым поражением. Теперь  позиции  стали
яснее. Этот домициановский Рим был жестче, обнаженнее  Рима  Веспасиана  и
Тита, в нем не  осталось  ничего  от  жизнерадостных  повадок  того  Рима,
который некогда завоевал молодой  Иосиф.  Теперь  его  труднее  завоевать,
тому, кто пожелает одолеть его, потребуется больше сил, но зато теперь  он
так откровенно выставляет напоказ свою мощь, что труднее  и  обмануться  в
размерах стоящей перед тобою задачи.
   И вдруг Иосиф понял, что, как прежде, как в  дни  молодости,  он  полон
безмерного честолюбия, жгучего желания покорить этот  город.  Быть  может,
поэтому он так упорно противился  мысли  оставить  Рим.  Кто  знает:  быть
может, это щекочущая охота к борьбе удерживала  его  в  Риме.  Ибо  только
здесь можно довести борьбу до конца. То была борьба с владыкой города Рима
- с Домицианом.
   Нет, он еще далеко не исчерпан, их спор. И  если  император  так  долго
безмолвствует, то вовсе не потому, что  он  забыл  об  Иосифе,  он  просто
отодвинул срок великого состязания. Но теперь оно близилось,  надвигалось,
и если не император, то он, Иосиф, сам назначит день. Он  чувствовал,  что
выбрал время удачно: он завершил свой труд, "Всеобщая история" написана, и
это его камень в праще, камень, которым  маленький  Иосиф  свалит  гиганта
Домициана. И он чувствует в себе новые силы, они приливают к нему от сына,
он обретает новую юность в юности своего Маттафия.
   Он так погружен в свои думы, что  уже  ничего  не  слышит  и  не  видит
вокруг. Смех и веселая  болтовня,  доносящиеся  из  небольшого  мраморного
строения, возвращают его к  действительности,  и  вот  он  уже  больше  не
распаленный  честолюбием  воин,   но   обыкновенный   прохожий:   закончив
многолетний труд, радуясь, что сброшено с плеч тяжелое бремя, он бредет по
городу, который любит и который, несмотря ни на что, стал его родиной.  Он
тоже усмехается, прислушиваясь к смеху  и  веселому  говору,  вырывающимся
из-за  стен  небольшого  мраморного  строения.  В  Риме  четыреста   таких
общественных уборных.  Каждое  сиденье  снабжено  великолепной  спинкой  и
подлокотниками из дерева или мрамора, и римляне сидят друг подле  друга  и
непринужденно болтают, облегчаясь. В комфорте они знают  толк,  ничего  не
скажешь. Устроились весьма  удобно.  Иосиф  слушает  благодушную  болтовню
испражняющихся в этом красивом  белом  строении,  и  насмешливая,  горькая
улыбка у него на губах обозначается резче. Комфорт у  них  есть,  изобилие
тоже, власть тоже. Все внешнее есть у них, все, что  не  затрагивает  сути
вещей.
   Да, Рим - это  порядок  и  бездушная  власть,  Иудея  -  это  бог,  это
раскрытие божества, это осмысление власти. Одно не может существовать  без
другого, одно дополняет другое. Но в нем, в Иосифе, они сливаются  воедино
- Рим и Иудея, власть и дух. Он избран для того, чтобы их примирить.
   Ну, а пока хватит об этом. Сейчас он не хочет об этом  думать.  Долгий,
тяжкий труд остался позади; он хочет отдохнуть.
   Прогулка по городу его утомила. Какой он большой, этот город! Если идти
пешком, до дому еще добрый час. Иосиф  взял  носилки.  Опустил  занавески,
отгородился от пестрой  толчеи  улицы,  которая  так  настойчиво  на  него
наседала. Развалился в полумраке носилок, приятно утомленный, - не  борец,
но просто утомленный, проголодавшийся человек, который завершил большую  и
хорошо удавшуюся работу и теперь, в отличном  настроении,  нагуляв  волчий
аппетит, примется за ужин вместе с любимым своим сыном.
   - Поздравляю вас, доктор Иосиф, - сказал  Клавдий  Регин  и  пожал  ему
руку. Это случалось  нечасто:  обычно  он  только  вяло  касался  толстыми
пальцами  руки  собеседника.  -  Это  действительно  всеобщая  история,  -
продолжал он. - Я многое из  нее  узнал,  хотя  и  прежде  не  был  полным
профаном в вашей истории. Вы написали превосходную книгу, и мы сделаем все
возможное, чтобы мир ее узнал.
   В устах Регина, всегда такого сдержанного и насмешливого,  эта  похвала
звучала необычайно сердечно и решительно.
   С живостью говорил он о  том,  что  нужно  предпринять,  чтобы  успешно
выпустить книгу в свет. Техническая сторона дела - производство и  сбыт  -
это в конечном счете вопрос денег, а Клавдий Регин не был скрягой. Но там,
где техническая сторона кончалась, все сразу  становилось  сомнительным  и
неясным. Например, как быть с портретом автора,  который,  по  заведенному
обычаю, должен быть предпослан книге.
   - Я но хочу делать  вам  комплименты,  мой  дорогой  Иосиф,  -  заметил
Клавдий Регин, - но сейчас вы с виду совсем как я, а я -  самый  настоящий
старый еврей. Мне ваш нынешний вид нравится, но боюсь, что  публика  будет
иного мнения. Что, если мы немного прикрасим  портрет?  Если  мы  попросту
изобразим  элегантного,  безбородого  Иосифа   прежних   дней,   чуть-чуть
постаревшего,  разумеется?  Мой  портретист  Дакон   делает   такие   вещи
бесподобно. Кстати сказать, было бы совсем недурно, если бы вы и  в  жизни
больше разыгрывали роль светского человека и меньше - кабинетного ученого,
повернувшегося к миру спиной. Если бы  вы,  например,  снова  предоставили
цирюльнику соскоблить с ваших щек  щетину,  вреда  от  этого  не  было  бы
никакого.
   Иосиф  слушал  бесцеремонные,  пошловатые  речи  Регина   без   всякого
неудовольствия, потому что различал за ними искреннее уважение, да и Регин
знал, что говорит. Последнее  время  удача  снова  во  всем  сопутствовала
Иосифу. Заинтересованность Регина почти наверняка  обеспечивала  "Всеобщей
истории" внешний успех, а Иосиф жаждал  такого  успеха.  Время,  когда  он
равнодушно встретил весть о том, что его бюст выброшен из  храма  Мира,  -
это время миновало.
   Иосиф воспользовался благодушием Регина,  чтобы  завести  речь  еще  об
одном деле, которое его теперь занимало, - об учении Маттафия. Было  очень
опрометчиво с его стороны подать мальчику надежду на обучение  при  дворе,
но так уж случилось, и помочь ему не мог никто, кроме Клавдия Регина.
   Иосиф  объяснил  Регину  ситуацию.  Уже  больше  года  назад   Маттафий
отпраздновал бар-мицва - свое  вступление  в  еврейское  общество,  теперь
наконец ему пришло время облачиться в мужскую тогу и  стать  римлянином  и
римским гражданином.  При  этом  принято  было  объявлять,  какую  карьеру
избирает молодой человек. Иосиф хотел, чтобы  его  мальчику  была  открыта
возможность пройти курс обучения не только в  армии  или  при  гражданских
чиновниках, но и при дворе, он хотел  этого  и  ради  сына,  и  ради  себя
самого. И это желание побудило Иосифа рассказать Регину, в чьей дружбе  он
не сомневался, больше того, что требовалось обстоятельствами.
   - Я чувствую, - объяснял он, - что привязан к моему  Маттафию  сильнее,
чем к остальным детям. Он должен стать моим свершением,  моим  Цезарионом,
идеальным сочетанием эллинства и еврейства. С  Павлом  у  меня  ничего  не
вышло. - Впервые он сознался в этом вслух и так откровенно. -  Он  слишком
многое унаследовал от язычества, мой грек Павел, он восстал  против  моего
плана. Маттафий же - мой сын с головы до пят, он еврей, и он послушен.
   Регин сидел,  понурив  тяжелую  голову  с  мясистыми,  плохо  выбритыми
щеками, так что его сонные глаза под  выпуклым  лбом  не  были  видны.  Но
слушал он внимательно.
   - Вашим свершением? - подхватил он и с дружелюбной иронией продолжал: -
Но какой именно Иосиф должен и намерен достигнуть своего свершения в  этом
мальчике Маттафий  -  кабинетный  ученый  или  же  солдат  и  политик?  Он
честолюбив, ваш Маттафий? - И, не дожидаясь ответа, заключил: -  Приведите
мальчика ко мне на этих днях. Я хочу на него  поглядеть.  Тогда  и  решим,
смогу ли я дать вам добрый совет.
   Несколько дней спустя Иосиф с Маттафием стояли у  ворот  виллы  Регина,
куда их пригласил министр. Гостей встретил  секретарь.  Регина  неожиданно
вызвали к императору, но он рассчитывал,  что  не  заставит  Иосифа  ждать
слишком долго.
   - Кстати, вот это, видимо, вас заинтересует, - говорит  с  подчеркнутой
вежливостью секретарь и показывает Иосифу портрет, только что  выполненный
художником Даконом для "Всеобщей истории".
   Сияющими глазами, немного испуганно и вместе с тем зачарованно, смотрит
Иосиф на портрет. Но с еще большим любопытством глядит на портрет мальчик.
Смуглая, продолговатая  голова,  горящие  глаза,  густые  брови,  высокий,
изрезанный частыми морщинами лоб, длинный, с легкой горбинкой нос, густые,
иссиня-черные волосы, тонкие, со вздернутыми уголками губы, - неужели  это
нагое, гордое, аристократическое лицо - лицо его отца?
   - Если бы я не знал заранее, - говорит он, и  голос,  стекающий  с  его
пунцовых губ, так глубок и по-мужски низок, так взволнован, что  секретарь
отрывает взгляд от портрета, - если бы я не знал  заранее,  я  бы  не  мог
сказать, ты ли это, отец. Так вот каким ты можешь быть, если хочешь.
   - Мы все должны, пожалуй, представать перед  миром  не  совсем  такими,
какие мы на самом деле, - отвечает Иосиф, пытаясь  отделаться  шуткой,  но
чувствует  себя  неловко.  Честолюбивая  страстность,  с  которой  мальчик
идеализировал отца, почти  пугала  его.  Тем  не  менее  он  решил  теперь
действительно последовать совету Регина и сбрить бороду.
   Секретарь предложил им погулять в парке, пока не  вернется  Регин.  Это
был широко раскинувшийся сад, еще держалась теплая, ясная осенняя  погода,
прогулка была приятной.  Свежий  воздух  бодрил;  в  обществе  сына  Иосиф
оживлялся и молодел: он мог говорить с Маттафием, как со взрослым и  в  то
же время - как с ребенком. Что за  глаза  у  мальчика!  Как  жизнерадостно
сияют они под широким, прекрасно вылепленным лбом! Счастливые, юные глаза,
они не видели ничего из тех ужасов,  которыми  полны  его  глаза,  они  не
видели, как горел храм. Доля еврейских  страданий,  доставшаяся  Маттафию,
ограничивается безобидной насмешкой одной маленькой девочки.
   Они подошли  и  павлиньему  садку.  С  детским  восторгом  рассматривал
Маттафий великолепных птиц. Появился сторож и,  видя  интерес,  с  которым
мальчик глядит на его  павлинов,  стал  обстоятельно  рассказывать  гостям
хозяина о своих питомцах. В первый год их было семь, пять  происходили  от
знаменитого  выводка  Дидима,  двух  доставили  прямо  из  Индии.   Сейчас
неудачное время - птицы потеряли шлейф. Только в конце февраля, когда  они
затокуют, можно будет полюбоват