о. Спросите их, - приказал он, - наступило ли уже в таком
случае царство мессии.
   - И да и нет, - ответил Иаков. - Иошуа бен Иосиф  умер  на  кресте,  но
воскрес, и это начало царства мессии. Но он воскреснет еще  раз  и  только
тогда явится во всей своей славе судить живых и мертвых и воздать  каждому
по делам его.
   - Занятно, - сказал император, - очень занятно. А когда это будет?
   - Это будет в конце времен, в день Страшного суда, - объяснил Михаил.
   - Дата не слишком точная, - заметил император, - но,  мне  кажется,  он
хочет сказать, что это дело еще не завтрашнего дня. А кто будет править  в
царстве мессии? - продолжал он свои расспросы.
   - Мессия, конечно, - ответил Иаков.
   - Какой мессия, - спросил император, - мертвый?
   - Воскресший, разумеется, - откликнулся Михаил.
   -  И  он  будет  назначать  губернаторов?  -  спрашивал   Домициан.   -
Наместников? А кого он пригласит на эти  должности?  Без  сомнения,  своих
родственников, в первую очередь. Скажите мне, что же это все-таки будет за
царство?
   - Насчет губернаторов мы ничего  не  знаем,  -  отклонил  Иаков  вопрос
императора, но Михаил продолжал упорно:
   - Это будет не земное, а небесное царство.
   -  Дурацкие  фантазеры,  -  сказал  император.  -  С  ними   невозможно
разговаривать.  Так,  стало  быть,  вы  из  рода  Давида?  -  пожелал   он
удостовериться еще раз.
   - Да, из рода Давида, - подтвердил Иаков.
   - Сколько вы платите налога? - спросил император.
   - У нас маленький хутор, всего тридцать девять плетров,  -  дал  точную
справку Михаил. - На доходы с этой земли мы и живем. Мы возделываем  ее  с
помощью двух рабов и одной батрачки.  Твой  мытарь  оценил  все  имение  в
девять тысяч денариев.
   - Невелики прибытки  для  потомков  великого  царя  и  претендентов  на
царства и провинции, - рассуждал Домициан. - Покажите-ка мне ваши руки,  -
приказал он вдруг.  Они  показали,  Домициан  внимательно  их  осмотрел  -
заскорузлые, мозолистые мужицкие руки. - Накормить их  досыта,  -  объявил
император свое  решение,  -  и  отправить  обратно,  но  только  на  самом
обыкновенном судне: смотрите - не избалуйте мне их.
   Когда они ушли, он сказал Норбану:
   - Что за нелепый народ эти евреи - видеть  претендентов  на  престол  в
таких вот  людишках!  Не  правда  ли,  оба  были  ужасно  смешны  в  своей
простодушной гордыне...
   - Да, эти были смешны, - ответил Норбан, делая ударение на слове "эти".
   Домициан густо покраснел, потом побледнел, потом снова  покраснел.  Ибо
Норбан был прав: эти двое были смешны, но другие потомки Давида,  Иосиф  и
его сын, отнюдь не смешны, и страх перед Иосифом и его  богом  Ягве  вновь
проснулся в душе императора.
   До  этих  пор  свидание  с  потомками  Давида  оказывало  именно  такое
воздействие, какое предвидел  Норбан.  Но  тут  мысли  императора  приняли
направление, отнюдь  не  желательное  для  министра  полиции.  Как  всегда
подозрительный, Домициан вдруг сказал себе, что Норбан,  быть  может  -  и
скорее всего так оно и есть!  -  умышленно  вызвал  в  нем  эти  опасения.
Потому-то, видимо, Норбан с самого начала придавал столько  значения  этим
потомкам Давида из Иудеи, хотя, конечно, так  же  точно,  как  он  сам,  с
первого взгляда убедился, до чего они безвредны.
   С  другой  стороны,  Норбан,  очевидно,  с  самого  начала   распознал,
насколько опасен Иосиф, и, обратив внимание императора  на  опасность,  он
лишь выполнил свой долг преданного слуги, и,  кстати  говоря,  выполнил  с
таким тактом, какого он, Домициан, не ожидал от этого неуклюжего человека.
И все-таки трудно смириться с тем, что Норбан так безошибочно  угадал  его
думы; подданный дерзнул предписать думам бога Домициана их ход и  движение
- да это граничит с мятежом! Он чересчур близко  подпустил  к  себе  этого
Норбана. Теперь на свете есть человек, который знает его  слишком  хорошо.
Вот какого рода чувства волнуют императора; это еще не мысли, - он не дает
своему замешательству зайти столь далеко и принять отчетливую форму, -  но
он не в силах сдержать себя, и его  взгляд,  испытующе  останавливаясь  на
лице министра полиции, выражает недоверие, чуть ли не страх. Впрочем,  это
длится лишь какую-то долю секунды; ибо лицо,  на  которое  он  смотрит,  -
энергичное, надежное, жестокое, - морда верного  пса,  -  как  раз  такое,
какое должно быть у его министра полиции.
   Норбан доставил ему приятную забаву, привезя сюда потомков Давида,  дал
ему случай сделать утешительные наблюдения. Он признателен своему министру
полиции и даже высказывает ему  свою  признательность,  но  отпускает  его
быстро, почти внезапно.
   Он размышляет наедине с самим собой. Что делает его борьбу против  Ягве
такой невероятно трудной, так это полное одиночество в этой борьбе,  -  по
сути дела, он никому не может довериться до конца. Норбан предан  ему,  но
он слишком груб душой, чтобы до конца постигнуть  нечто  столь  сложное  и
бездонное, как вражда этого невидимого, неосязаемого Ягве; да  к  тому  же
император и не позволит Норбану заглянуть в свое сердце еще глубже. Марулл
и Реши, пожалуй, смогли бы понять, за что идет борьба. Но даже если бы  он
- ценою немалых усилий - сумел объяснить им все, что толку? Оба - старики,
вялые, терпимые, снисходительные,  совсем  не  борцы,  каких  требует  эта
борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. Хорошим борцом был бы Анний Басс,
но он, разумеется, слишком простодушен для  столь  хитрого  и  увертливого
врага. Остается Мессалин. Этот достаточно умен, чтобы понять, кто  враг  и
где он скрывается, достаточно мужествен и силен; и верен. Но память о  той
неприятной минуте, когда ему  пришлось  признать,  что  Норбан  видит  его
насквозь, не покидает Домициана. Он обратится  к  Мессалину,  однако  лишь
тогда,  когда  надежда  найти  выход  без   чужой   помощи   изменит   ему
окончательно.
   Нет, он все-таки найдет выход. Он сидит за письменным столом, он достал
навощенные таблички. Он мрачно раздумывает. Он  пытается  сосредоточиться.
Напрасные усилия. Мысли разбегаются. Правда, острие стиля что-то чертит на
воске таблички, но это не буквы  и  не  слова  -  только  круги  да  круги
механически выводит его рука. И он со  страхом  замечает,  что  это  глаза
Минервы; вот что выводит его  рука  -  большие,  круглые,  совиные  глаза,
теперь пустые, потухшие, безучастные.
   И вдруг он чувствует: угроза, так часто  над  ним  сгущавшаяся,  угроза
гибели  от  рук  заговорщиков,  которую  так  часто  предрекают  ему   его
противники, - уже более не  бесплотная  абстракция,  какою  для  цветущего
человека его лет бывает смерть, ожидаемая в отдаленном будущем,  но  нечто
осязаемое, конкретное,  близкое.  Страха  он  не  испытывает.  Однако  его
покинуло ощущение совершенной безопасности, наполнявшее его  до  сих  пор,
пока он знал, что находится под покровом и охраною своей  богини.  Смерть,
столь далекая прежде, стала близкой, она требует внимания и раздумий.
   Когда ему придется вознестись к богам, когда он исчезнет  с  лица  этой
земли, - он, эта плоть и эти кости  человека  по  имени  Домициан,  -  что
станет тогда с его идеей, что станет  с  идеей  Рима,  которую  он  постиг
глубже и отчетливее, чем его предшественники?  Кому  предназначено,  когда
его уже не будет, оберегать и нести дальше Эту идею?
   Идея Рима, как понимает  ее  он,  Домициан,  неотделима  от  господства
Флавиев. В самой глубине души, втайне даже от  самого  себя,  он  все  еще
надеялся на потомство от Луции. Но цепляться за эту призрачную  надежду  и
впредь, когда гроза уже собралась над его головой, было бы безумием. Долой
надежду, прочь ее!! Жалко,  что  он  испугался  дерзкого  злословия  своих
недоброжелателей и не дал  появиться  на  свет  своему  ребенку,  которого
носила Юлия. Как это было бы замечательно, если бы он мог назначить  своим
преемником сына, зачатого от его семени.
   Но это невозможно. Судьба  династии  Флавиев  зависит  теперь  от  двух
мальчиков, близнецов Константа и Петрова.  По  крайней  мере,  мальчики  -
чистокровные Флавии и по отцовской и по материнской линии. И  хорошо,  что
он пресек вредные влияния, которые могли бы испортить  их  обоих,  что  он
казнил Клемента и сослал  Домитиллу  на  Балеарские  острова.  Теперь  его
"львята" в надежных руках, они растут под присмотром  истинного  римлянина
Квинтилиана и отторгнуты от бога Ягве.
   Впрочем, совсем отторгнуть их от Ягве ему не  удалось.  На  эти  жаркие
месяцы Луция взяла  мальчиков  к  себе,  в  Байи,  она  не  хотела,  чтобы
близнецы, потрясенные участью родителей, оставались в опустевшем  доме,  в
доме убитого отца и сосланной матери, и он, Домициан,  согласился  с  нею.
Как мог он согласиться? Разумеется, это снова коварная уловка  бога  Ягве,
это  он  внушил  Луции  желание  принять  участие  в  сыновьях  казненного
Клемента. Как знать, не замешан ли тут и наш  Иосиф,  посланец  Ягве.  Уму
непостижимо, как он не разгадал всего этого с самого  начала!  Правда,  он
двоюродный  дядя  этих  мальчиков,  он  испытывает   к   ним   родственную
привязанность, он не хотел быть с ними чересчур  строг  -  для  него  была
важна, для него важна и теперь любовь близнецов. Но прежде  всего  -  надо
быть откровенным с самим собой! - он не хотел выглядеть слишком черствым и
жестоким в глазах Луции.
   Теперь он положит этому конец. И он уже знает как. Он  осуществит  свое
давнее намерение усыновить близнецов. Он призовет их к своему двору, и тем
самым  они  будут  спасены  от  мглы,  разливаемой  Иосифом  и  его  сыном
Маттафием. Тогда он сделает все от него  зависящее,  чтобы  оставить  идее
Рима новых защитников, если сам, покинутый Минервой, будет  вынужден  уйти
из этого мира.
   Нахмуренное лицо светлеет, он  улыбается.  Удачная  находка.  Когда  он
усыновит мальчиков, у него появится совершенно естественный повод призвать
к себе и Луцию. А когда Луция будет здесь,  рядом,  многое  станет  яснее.
Несмотря ни на что, несмотря на ослепление, которым поразил ее  Ягве,  она
всегда его понимала, потому что она римлянка. Он, римлянин, будет говорить
с римлянкой, он ощущает в себе силы отвоевать Луцию у врага.
   Он улыбается. И, оставшись без защиты  Минервы,  он  не  признает  себя
побежденным. Нет худа без добра. Если бы  опасность,  которой  грозит  ему
Ягве, не встала вновь с такой очевидностью, он откладывал  бы  усыновление
еще и еще. А так, этим скорым усыновлением он достигает двух целей  разом.
Он не только опять оградит щитом будущее своей идеи Рима, но  и,  по  всей
вероятности, отобьет у этого Ягве его  недавно  приобретенную  союзницу  -
Луцию. Луция римлянка с головы до ног, Луция любит его - это бесспорно,  -
хотя и на свой гордый, строптивый лад. Бог Ягве  затмил  ее  рассудок.  Но
ему, богу Домициану, удастся рассеять зловещий туман,  которым  окутал  ее
восточный бог, и она снова будет видеть так же ясно, как он сам.
   Не  откладывая,  Домициан  берется  за   работу,   делает   необходимые
приготовления. И в тот  же  день  пишет  подробное  письмо  Луции.  Он  не
диктует, он пишет собственной рукой, старается придать  каждой  фразе  как
можно более теплое, личное звучание. Ради продолжения династии, писал  он,
и поскольку теперь уже едва ли он может ждать потомства от нее, Луции,  он
счел своим  долгом  усыновить  детей  Флавия  Клемента,  отца  которых,  к
сожалению, вынужден был казнить.  Близнецы  дороги  его  сердцу,  и  он  с
удовольствием отмечает, что, по-видимому, и ей они небезразличны.  Поэтому
он надеется, что она одобрит это решение. Он медлил с ним  непозволительно
долго, зато тем скорее намерен теперь его исполнить. Одновременно  с  этим
письмом он посылает указание Квинтилиану прибыть  вместе  с  мальчиками  к
нему в Альбан. Он  полагает  целесообразным  сразу  же  после  усыновления
облачить мальчиков в мужскую тогу, невзирая на их  слишком  юный  возраст.
Обе церемонии - усыновление и  совершеннолетие  -  он  желает  справить  с
подобающей торжественностью. Пусть римляне твердо усвоят, что он прививает
династии новые, свежие побеги. И для него было бы большою  радостью,  если
бы она согласилась поднять значение намечаемого акта своим присутствием.


   Когда близнецы со своим наставником Квинтилианом  приехали  к  Луции  в
Байи, они были в смятении и  растерянности.  Смерть  отца,  ссылка  матери
замкнули их открытые от природы лица, и Квинтилиану  потребовалось  немало
бережной осмотрительности, чтобы провести их через это трудное  время  без
тяжелых  душевных  травм.   Теперь,   у   Луции,   они   стали   понемногу
успокаиваться, их робость исчезала. Перед отъездом на  Балеарские  острова
Домитилла взяла с Луции  слово,  что  она  позаботится  о  ее  сыновьях  и
постарается ослабить латинское влияние  Квинтилиана.  Луция  обращалась  с
обоими мальчиками так, словно они были совсем взрослые, она  была  с  ними
деликатна, предупредительна, но  не  выказывала  свое  сочувствие  слишком
явно. Мало-помалу корка льда растаяла, и они снова сделались  доверчивы  и
юны, как раньше, как всегда.
   Главным образом, в этом была  заслуга  Маттафия.  Между  ним  и  обоими
принцами быстро завязалась  славная  мальчишеская  дружба.  Близнецы  были
приятного,  легкого  нрава,  сияние  юной  мужественности,  исходившее  от
Маттафия, производило на них особенно сильное впечатление, они без  всякой
зависти  признавали  его  превосходство.  Рядом  с  ним  они  могли   быть
беззаботны и даже счастливы,  как  в  прежние  времена,  вопреки  страшным
событиям, которые им пришлось пережить, могли забыть об интригах и борьбе,
кипевших  вокруг.  С  мальчишеским  задором  играли  они  в  разные  игры,
боролись, дурачились.
   Насмешки, которые вызывало еврейское происхождение их  друга  Маттафия,
на мальчиков не производили  никакого  впечатления.  Через  родителей  они
познакомились с образом мыслей минеев и были неуязвимы  для  антисемитских
нашептываний. Их отец  принял  смерть  за  свои  симпатии  к  иудаизму,  и
защищать Маттафия было  для  них  делом  чести;  они  привязались  к  нему
искренне и пылко.
   Маттафию не просто нравились его новые товарищи - то, что  оба  принца,
ближайшие родственники императора, так горячо ему преданны, возвышало  его
в собственных глазах. Однажды он услышал, как Цецилия спрашивала о  нем  у
недавно купленного раба-египтянина и тот ответил:
   - Все три принца ушли ловить рыбу.
   И от гордости у него словно крылья выросли за спиною.
   Квинтилиана раздражала эта  дружба.  Он  с  самого  начала  сомневался,
разумно ли отпускать принцев в Байи к императрице. Нет  слов,  характер  у
нее в высокой степени римский, и, однако, почти все, что бы она ни делала,
читала или говорила, его беспокоило, ему было не по себе  при  мысли,  что
его воспитанники так долго дышат воздухом  ее  двора.  А  теперь  они  еще
связались с этим молодым евреем. Квинтилиан,  всегда  стремившийся  судить
беспристрастно, отдавал Маттафию должное: в его поведении не было  ничего,
что грешило бы против римского духа. Поэтому он  не  ставил  императора  в
известность  о  дружеской  связи  его  воспитанников  с  сыном  Иосифа   и
ограничивался лишь сдержанными предостережениями,  которые,  не  оскорбляя
Маттафия, в то же самое время не могли не быть  поняты  его,  Квинтилиана,
воспитанниками.
   Так между ним, с одной стороны, и Луцией и Маттафием  -  с  другой  шла
упорная борьба за души близнецов. Она была бесшумной, незримой, глубинной,
эта борьба. И лишь однажды вырвалась на поверхность,  обнаружилась,  стала
явной.
   Детское завлечение павлиньим садком, который Луция  позволила  Маттафию
устроить у себя в поместье, передалось и его друзьям.  Ежедневно  навещали
они  втроем  загон  с  павлинами,  знали  каждую  птицу,  часто  приносили
какую-нибудь из них к подъезду главного дома и любовались, как  она,  стоя
на красивых, широких ступенях сияющего белизной здания, распускала  хвост,
словно веер, несущий прохладу залитому солнцем дворцу.
   Как-то раз, когда у Луции гостил сенатор  Осторий,  знаменитый  гурман,
ему подали паштет  из  павлиньего  мяса,  -  в  отсутствие  императрицы  и
мальчиков дворецкий с поваром  заставили  несчастного  сторожа  выдать  им
шесть драгоценных, обожаемых  птиц.  Мальчики  были  вне  себя  от  гнева.
Квинтилиан пытался умерить их раздражение, свести его к разумным пределам.
Наслаждение для вкуса, утверждал он, ничуть не ниже наслаждения для взора,
а так громко выражать свою скорбь из-за каких-то зарезанных птиц, как  это
делают   Маттафий   и   мальчики,   -   не   по-римски,   это    восточная
сентиментальность. Мальчики примолкли, но потом,  в  присутствии  Луции  и
Иосифа, снова завели разговор о случившемся. Иосиф выразил изумление,  как
может римлянин без опаски употреблять в пищу  мясо  павлина,  -  ведь  это
священная птица богини Юноны. Нельзя путать  внутреннее  содержание  вещи,
идею вещи  с  самою  вещью,  объявил  Квинтилиан,  это  свидетельствует  о
слабости чувства реального. Все  равно  как  если  бы  мы  стали  почитать
святыней бумагу - ради высоких мыслей, которые на ней  записаны.  Подобное
отождествление совершенно чуждо римскому здравому смыслу. Великий оратор и
превосходный стилист, Квинтилиан взял в  споре  верх  над  Иосифом  прежде
всего потому, что его  противник  был  лишен  возможности  изъясняться  на
родном языке: он должен был отстаивать свои  доводы  на  языке  выученном,
усвоенном искусственно.
   После этого происшествия Квинтилиан задумался не на шутку: быть  может,
в  конце  концов  он  просто  обязан   просить   императора   изъять   его
воспитанников  из-под  опасного  для  них  влияния   молодого   еврейского
господина; и он вздохнул облегченно, получив письмо императора с  приказом
прибыть на Палатин вместе  с  принцами,  которых  он,  император,  намерен
усыновить.
   И Луции решение Домициана усыновить близнецов доставило больше радости,
чем огорчения. Разумеется, ей было грустно думать,  что  отныне  мальчикам
придется жить в жестокой и холодной атмосфере Палатина, постоянно разделяя
общество изломанного и по-римски непреклонного Домициана. Но в то же время
она была искренне рада за мальчиков, что DDD пожелал  наконец  осуществить
свое намерение и решил вознести их так высоко.
   А потом, совершенно разлучить близнецов  с  нею  и  Маттафием  едва  ли
удастся даже на Палатине, - она и впредь будет делать все возможное, чтобы
защитить близнецов от деревянной латинщины Квинтилиана. К  тому  же,  надо
надеяться, у  нее  будет  хорошая  помощница.  Ибо,  коль  скоро  Домициан
назначает детей Домитиллы своими  преемниками,  он,  вероятно,  согласится
вернуть из ссылки их мать. Луция отнюдь  не  любила  Домитиллу,  наоборот,
холодный жар, озлобленность Домитиллы были ей  неприятны.  Но  Луции  чужд
присущий Риму Флавиев дух формального правосудия, ей не по  душе  запреты,
ограничивающие  свободу  мнений,  и  она  была  возмущена  учиненным   над
Домитиллою насилием. В  чем,  собственно,  состоит  ее  преступление?  Она
увлекалась философией христиан  -  вот  и  все.  Следовательно,  она  была
изгнана единственно лишь по прихоти императора, одной из его самовластных,
внезапных прихотей. DDD должен  вернуть  Домитиллу,  просто  должен,  она,
Луция, склонит его к этому.
   Она ощущала в себе силу уговорить, убедить его. Луция была на  редкость
честна по натуре и не умела притворяться. Ей ничего не удавалось  добиться
от DDD, когда она испытывала к  нему  неприязнь.  Если  же,  напротив,  ее
тянуло к Фузану и она могла, не кривя душою,  обнаружить  перед  ним  свое
чувство, тогда власть ее над ним была безгранична. В последнее  время  она
враждебно замкнулась, его долгое молчание мало-помалу  внушило  ей  страх,
что, со своей обычной медлительностью и коварством,  он  готовит  удар  по
Иосифу и Маттафию. Его письмо успокоило ее. Сказать  по  правде,  характер
Домициана  всегда  ей  импонировал,  его