не доставила ей особой радости.  Конечно,
Домициан выглядел необычайно величественно и она почувствовала, что  рядом
с императором она особенно выделяется своей строгой и веселой  грацией.  И
все-таки у нее не было радостно на сердце, и этот день оказался  одним  из
немногих,  когда  она  почувствовала,  что  ей  не  по  себе;   смятением,
"омраченностью" назвала она в душе такое состояние. Рука человека, рядом с
которым она всходила по ступеням, рука императора,  верховного  жреца,  ее
"отца", была холодной и влажной, и когда  она  вложила  в  нее  свою,  она
ощутила страх и отвращение, - как на празднике Доброй Богини.
   Да, это было предчувствием, предостережением, а не случайностью; всегда
у нее вызывало эту "омраченность" все, что  связано  с  праздником  Доброй
Богини. Для других весталок праздник  Доброй  Богини  был  вершиной  года,
Корнелия же всякий раз, когда приближался этот  праздник,  скорей  боялась
его, чем радовалась.
   Праздник  справляли  ежегодно,  зимой.  Хозяйкой,  принимающей  гостей,
бывала обычно супруга высшего должностного лица в государстве  -  консула:
ему приходилось на два дня отдавать в распоряжение жены весь дом,  сам  же
он не имел права переступать его порог, ибо консулу, как и любому мужчине,
вход в этот дом был воспрещен под страхом  смертной  казни.  На  празднике
произносились древние изречения,  совершались  странные  жертвоприношения,
исполнялись  загадочные,  волнующие  обряды,  и  все  -  под  руководством
весталок. К концу ее ученичества, незадолго до того, как  ей  должно  было
исполниться восемнадцать лет, наставница Корнелии Юния открыла ей смысл  и
значение этих обрядов и обычаев. Оказалось, что Добрая  Богиня  -  близкая
родственница Вакха, она была богиней семейной плодовитости, и подобно тому
как атрибутом Вакха служило вино, ей подобала виноградная лоза; однако  ее
напиток, хоть это и было вино, все же назывался иначе, а именно -  "Молоко
Доброй  Богини".  Это  молоко  Доброй  Богини   было   символом   домашней
плодовитости и чистых, но оттого не менее сладостных  любовных  утех.  Все
это открывалось посвящаемой,  и  ей  становились  понятными  таинственные,
волнующие обычаи мистерий Доброй Богини. Дом  первой  матроны  империи,  в
котором она принимала гостей, украшался виноградными лозами; и несмотря на
то, что это происходило в середине  зимы,  виноград  был  в  изобилии,  он
выращивался в теплицах; старинными кувшинами с  заостренным  дном  черпали
весталки молоко  Доброй  Богини  -  вино,  и  все  женщины  украшали  себя
виноградными листьями. Они обнимали друг друга и целовались, сперва строго
и чопорно, как того требовал церемониал, они  исполняли  священные  танцы,
где каждое движение было предписано заранее. Но постепенно, когда наступал
второй час празднества, женщины сплетались все более страстно,  поцелуи  и
объятия волновали все сильнее, молоко богини лилось все более щедро. И  по
мере того, как шло время, праздник  становился  все  необузданнее.  Однако
зимняя ночь была долгой, и когда перед рассветом  весталки  покидали  этот
дом, он был полон женщин, которые лежали по всем углам и закоулкам по две,
а иногда и по три и уже не узнавали тех, кто с ними заговаривал.
   Теперь, в  своей  одинокой  келье,  Корнелия  пыталась  восстановить  в
точности порядок событий, которые произошли во время последнего  праздника
богини и перевернули всю ее жизнь.
   Мелитта, ее вольноотпущенная, доложила ей, что какая-то женщина ожидает
ее в будуаре хозяйки дома, Волузии.  "Какая  женщина?"  -  спросила  тогда
Корнелия. "Необычная женщина, - ответила Мелитта, - она хочет поговорить о
необычном деле и попросить необычной помощи". При этом  Мелитта  улыбалась
особенной многозначительной улыбкой. Говоря по правде, именно  из-за  этой
улыбки она теперь сидит одна в своей келье, отрешенная от служения богине.
Итак, она направилась в будуар Волузии,  ступая  не  со  всегдашней  своей
невесомостью, ибо вкусила молока Доброй Богини, но все же легко. Ее  белая
одежда во время пляски разорвалась, видны были ноги, и  она  помнила,  как
старалась на ходу свести упорно расходившиеся края ткани.
   Почему-то, идя в будуар Волузии, она вспомнила о сенаторе  Дециане,  об
этом сдержанном, спокойном человеке, который всегда приветствовал  ее  так
почтительно и даже больше чем почтительно. А между тем, что было общего  у
этого человека с празднеством и с мистериями Доброй Богини?
   Женщина, ожидавшая ее в  будуаре  Волузии,  понравилась  ей.  Она  была
высока  и   стройна,   смугло-оливковая,   с   многоопытным   взглядом   и
многоопытными губами; Корнелия это  поняла,  когда  та  приветствовала  ее
поцелуем Доброй Богини, и тотчас сознание у нее  "омрачилось"  сильнее,  и
опять возникло то особое ощущение страха, с которым  для  нее  всегда  был
связан праздник Доброй Богини.
   - Это большая дерзость с моей  стороны,  -  сказала  женщина,  -  но  я
вынуждена просить вас,  именно  вас,  госпожа  моя  и  Любимица  Корнелия,
посвятить меня подробнее в мистерии  Доброй  Богини.  Я  просто  не  смогу
больше спать, если не узнаю об этих мистериях побольше.
   - Знакомы ли мы, госпожа моя? - обратилась к ней,  в  свою  очередь,  с
вопросом Корнелия.
   - И да и нет, - ответила незнакомка, схватила Корнелию за руку,  обняла
и стала гладить,  как  было  принято  на  празднестве  Доброй  Богини.  И,
очутившись в объятиях, Корнелия вдруг заметила,  что  грудь  у  незнакомки
совсем плоская.
   Весталка была наивна, в ее  воображении  жили  образы  древних  времен,
когда земной круг еще населяли боги и легендарные существа, и она  сначала
решила, что это уцелевшая амазонка. Поздно, слишком поздно поняла она весь
ужас происшедшего  в  действительности.  Все  они,  конечно,  слышали  про
Клодия, который когда-то, во времена великого  Юлия  Цезаря,  переодевшись
арфисткой, пробрался  на  праздник  Доброй  Богини.  Но  это  случилось  в
стародавние времена, столь же неправдоподобные, как век богов и полубогов.
И чтобы такая же история могла повториться сегодня, в реальном и осязаемом
современном Риме, невозможно было себе представить.
   И когда это  все  же  произошло,  она  словно  оцепенела.  И  не  могла
стряхнуть оцепенения. До сих пор она не знала точно, что именно случилось,
это было и реально и вместе с тем нереально, она все еще не  могла  понять
происшедшее, но она ощущала, продолжала ощущать его  каждый  день,  каждый
час. Это не были образы или  картины,  накопившиеся  в  ней  в  результате
совершившегося, а скорее чувства, волнения, смутная, мучительная, пугающая
неразбериха - отталкивание,  отвращение  и  крошечная  капля  любопытства,
смешанные и перепутавшиеся.
   Ее изнасиловали, в этом сомневаться  не  приходилось.  Может  быть,  ей
следовало закричать. Но если  бы  она  закричала  -  все  бы  узнали,  что
праздник Доброй Богини осквернен, а столь зловещее предзнаменование  могло
стать источником великой беды для похода  и  империи.  И  лучше,  что  она
защищалась молча, упорно, задыхаясь. Она защищалась изо всех  сил,  а  она
была сильная.  Но  все  время  чувствовала  себя  словно  оглушенной  этим
чудовищным, немыслимым  кощунством.  Мешала  ей  также  тяжелая  старинная
одежда. Когда все уже кончилось, ее сейчас же и больше всего испугало  то,
что  священное  одеяние  на  ней  было  осквернено  следами  преступления,
осквернено в самом буквальном смысле слова, так же, как и ее кожа.
   Ей казалось, что злодеяние продолжалось целую вечность, а на самом деле
все произошло очень быстро. О внешних  последствиях  она  в  ту  ночь  еще
совсем не думала. Заметили остальные ее отсутствие и потом ее смятение или
нет - это ее не заботило. Лишь на другой день,  когда  явилась  Мелитта  и
заклинала Корнелию ради собственного  блага  спасти  ее,  Корнелия  поняла
опасность,  ей  угрожавшую.  Она  послала  с  Мелиттой   письмо   Дециану.
Результатов она не знала. Осталось только воспоминание о кратком и  вечном
объятии той "женщины" и несколько беспорядочных фраз Мелитты. Больше никто
не говорил с ней о событиях той ночи и об  их  последствиях.  И  верховный
жрец Юпитера также не объяснил ей, почему заточает ее за занавесом кельи.
   Что с ней теперь будет? Как и все весталки, она всегда думала о далеком
будущем только так: после кончины воздвигнут каменную статую  с  надписью:
"Чистейшей,  стыдливейшей,   целомудреннейшей,   неусыпно   бодрствовавшей
девственнице Пульхре Корнелии Коссе". А теперь ей  придется  спуститься  в
подземелье возле Ворот у холма; ибо когда она во время  процессии  вложила
руку в руку владыки и бога Домициана, она  почувствовала,  что  он  ее  не
любит, и он, конечно, не допустит, чтобы  она,  как  те  милые  и  любимые
сестры Окулаты, сама выбрала себе  смерть.  Ее,  скорее  всего,  замуруют,
оставят кувшин воды и немного пищи, над ее темницей, в которой  она  будет
подыхать жалкой смертью, расстелют ивовую плетенку, и  случайные  прохожие
будут со страхом и отвращением обходить ее могилу.
   И все же она не нарушила своих обетов. Ведь того, что случилось, она не
хотела, ее принудили, она неповинна. А может быть, ничего и не  произошло,
Корнелия не знает, может быть, все это она вообразила в своем "омрачении".
Быть может, если она предложит суду жрецов подвергнуть ее  испытанию,  оно
ей удастся, как некогда удалось весталке Тукции, и она  сможет  зачерпнуть
решетом воду в Тибре и принести ее жрецам.
   Нет, все  это  фантазии.  Беда  произошла  в  действительности,  ее  не
допустят до испытания, сама Судьба ополчилась против нее, Судьба  захотела
этой беды, никто не спросит о ее намерениях, и ее замуруют в темнице.
   Вдруг кто-то приподнял занавес, чья-то рука просунула в келью поднос  с
кушаньями и кувшин молока. Корнелия узнала заботливую руку, это была  рука
Постумии. Кушанья были приготовлены с  любовью,  ее  любимые  кушанья,  их
заботливо прикрыли крышками, чтобы они не остыли. Другие  весталки  любили
ее, жалели. "Amata", "Любимица" - она носила этот титул по праву.
   Нет, не воздадут ей жреческих почестей на Аттической улице, не поставят
почетного памятника, ее имя будет стерто со всех камней и со всех бумаг. И
все же остальные будут о ней вспоминать, часто, с любовью, даже  ненависть
Тертуллии окажется бессильной.  Они  будут  вспоминать  о  ней,  замешивая
священное тесто, и  первого  марта,  обновляя  огонь  богини;  как  бы  ей
хотелось дожить до этого первого марта! И, перешептываясь, они назовут  ее
имя, робко, тайком, с нежностью, когда будут черпать воду и потом освящать
ее и когда будет сменяться стража у очага Весты.
   Эта мысль немножко  успокоила  Корнелию,  и  она  с  удовольствием  ела
вкусные кушанья. Потом  она  заснула,  и  на  ее  молодое  лицо  легло  то
выражение серьезного и радостного  покоя,  которое  снискало  ей  любовное
почитание народа.


   В первое время после Сарматского похода император мало бывал в Риме, он
почти постоянно находился в своем Альбанском поместье. И  если  раньше  он
охотнее всего простаивал перед  клетками  зверей,  то  теперь  предпочитал
бродить  по  тому  огромному  участку  парка,  из  которого  его   главный
садовник-топиарий Феликс совершенно изгнал первобытную природу,  превратив
его в своего рода гигантский ковер. Клумбам, живым изгородям, аллеям  были
приданы очертания геометрических фигур. Изящные и чопорные, стояли самшиты
и тисы, подстриженные в виде  конусов  и  пирамид,  высились  сухощавые  и
прямые кипарисы, из всевозможных цветов и растений были составлены  имена,
фигуры, даже целые маленькие  картины.  Дорожки  были  тщательно  посыпаны
гравием, а оставшуюся незасаженной большую часть парка замостили. Тут были
водоемы и фонтаны, всевозможные уютные уголки для отдыха, круглые  скамьи,
искусственные гроты и руины, беседки, сложенные из камней  пни,  был  даже
лабиринт. Голубели пруды с лебедями и цаплями, на широких белых  мраморных
лестницах  распускали  хвосты  павлины.  Галереи  с  фресками  там  и  сям
пересекали сад. Террасы и лестницы связывали между собой  отдельные  части
этого гигантского парка, раскинувшегося на холмах, деревянные  и  каменные
мосты, изгибаясь, перекидывались через ручьи, и весь парк полого спускался
к  озеру.  Все  здесь  было  изящно,   манерно,   чопорно,   торжественно,
декоративно, пышно.
   Когда Домициан прогуливался по своему саду, его восхищала мысль о  том,
что можно до такой степени изменить и укротить все  живое,  ввести  его  в
предначертанные человеком границы. И если  его  топиарию  Феликсу  удалось
совершать такие чудесные превращения с  живыми  цветущими  растениями,  то
неужели ему, римскому императору, не удастся изменить людей согласно своей
воле, ему, новому Прометею, вылепить их  в  соответствии  с  его  волей  и
опытом?
   Вот каким размышлениям предавался император, бродя  по  своим  садам  в
Альбане. С ним был его карлик,  в  некотором  отдалении  следовал  главный
садовник, а еще подальше - рабы с носилками,  на  случай,  если  император
устанет. Прогулка продолжалась долгие  часы.  Довольный,  рассматривал  он
беседки, гроты, всю эту измельченную,  вымуштрованную  природу.  Время  от
времени  он  ощупывал  вьющиеся  растения:  плющ,  лианы,  вьющиеся  розы,
вынужденные расти так, как им приказывал человек. Потом подзывал  главного
садовника,  требовал  объяснить  ему  то-то  и  то-то,  радовался,  слушая
описания того, как можно принудить даже высокие, мощные деревья  принимать
облик, который предписывает упорядочивающий человеческий разум.
   Но охотнее всего он задерживался в оранжереях. Все там  нравилось  ему:
искусственная   зрелость,   искусственная   жара,    хитроумное    стекло,
улавливающее солнечные лучи. С задумчивым удовлетворением узнавал он,  что
можно таким образом заставить деревья и кусты зимою  приносить  те  плоды,
которые обычно созревают только летом. В этом был некий успокоительный для
него символ. В одной теплице он приказал  поставить  ложе,  и  однажды  он
лежал на нем и подремывал, когда к нему пришла Луция.
   Отношение к ней императора снова стало угрожающим, в нем таились  такие
бездны, что она бы не удивилась, если бы Фузан вдруг  решился  нанести  ей
второй, смертельный удар.
   Началась эта перемена с того времени, когда он приказал казнить  принца
Сабина. Так как Домициан чувствовал себя виноватым перед Юлией,  он  долго
щадил Сабина, хотя  Норбан  за  много  лет  успел  собрать  против  принца
достаточно улик, чтобы провести через сенат  смертный  приговор.  Но  лишь
после того, как  участие  Сабина  в  путче  Сатурнина  было  неопровержимо
доказано - в руки Норбановых агентов попало письмо, где этот  безрассудный
и высокомерный принц соглашался на предложение генерала стать  императором
вместо Домициана, - Домициан решился прикончить его. И тут Луция допустила
грубую ошибку. Она не могла поверить, что Сабин сделал такую глупость, она
все объяснила чистым произволом Домициана и упрекнула его в  том,  что  он
устранил кузена,  ревнуя  к  нему  Юлию.  Это  было  с  ее  стороны  явной
несправедливостью, и потому он надолго получил преимущество перед ней.
   Но по-настоящему опасными  стали  их  отношения  только  после  роковой
кончины Юлии.  А  случилось  это  так:  после  смерти  Сабина  Юлия  снова
забеременела,  причем,  судя  по  срокам,  всякое  сомнение  в   отцовстве
Домициана исключалось. Домициан намеревался ребенка усыновить и поэтому не
хотел, чтобы тот родился на свет незаконным. Он предложил Юлии вступить  в
новый брак. Юлия же, которой и в первом браке немало пришлось вытерпеть от
ревности Домициана, отказалась. Домициан хотел навязать ей мужа по  своему
выбору. Она воспротивилась. Императором овладел приступ ярости. До сих пор
он терпел возражения только от одного-единственного человека -  Луции.  Он
не собирался мириться с тем, чтобы и Юлия, пользуясь своей  беременностью,
стала зазнаваться, словно вторая Луция. Скорее он откажется от сына. После
двух бешеных объяснений он заставил Юлию вытравить плод. От этой  операции
Юлия и умерла.
   Домициана мучила эта смерть, так как он был в ней повинен. Но он ни  за
что не хотел, чтобы это заметили, особенно Луция, и однажды спросил  ее  с
иронией:
   - Ну как, моя Луция, вы довольны, что отделались от Юлии?
   Императрица всегда терпеть не могла Юлию и  держалась  с  ней,  хоть  и
непринужденно, но слегка насмешливо  и  высокомерно.  Однако  смерть  Юлии
возмутила ее, женщина в ней восстала против мужского произвола  Домициана,
а его дурацкий вопрос окончательно вывел  ее  из  себя.  Она  не  пыталась
скрыть свои чувства, ее ясное, крупное лицо выразило  негодование,  и  она
сказала:
   - Твоя любовь, Фузан, как видно,  не  идет  на  пользу  тем,  кого  она
постигает.
   Если в деле Сабина он простил Луции ее обвинения, оттого что  они  были
нелепы и несправедливы, то замечание насчет Юлии ранило  его  тем  глубже,
что это была  правда.  Враждебность,  таившаяся  с  самого  начала  в  его
отношении к Луции, обострилась, и с тех пор в его объятиях было столько же
гнева, сколько  желания.  А  Луции  это  нравилось.  Домициана  же  грызло
сознание, что он не в силах от нее оторваться; когда он бывал  с  нею,  то
казался самому себе  ничтожеством;  стараясь  обуздать  себя,  брал  ее  в
объятия все реже и и конце концов все-таки свел свои встречи с ней  к  тем
случаям, когда  им  приходилось  показываться  вместе  публично.  Свидания
становились все более  формальными,  настороженными,  оба  постоянно  были
начеку. И вот прошло уже немало времени, больше месяца, как  Дуция  совсем
не видела императора.
   Поэтому было большой смелостью проникнуть к  нему  без  доклада,  и  не
очень-то легко она миновала  многочисленных  караульных  и  камергеров,  а
теперь с тревожным напряжением ждала, как он будет держаться с ней.
   - Вы здесь, моя Луция? - приветствовал он ее, и она уже по  его  голосу
заметила, что он удивлен скорее приятно, чем неприятно.
   Так оно и было. Если Домициан за последние месяцы избегал объяснений  с
нею, то лишь из боязни, что она будет выкладывать ему истины,  которые  он
не был склонен выслушивать. На этот раз  он  догадался,  что  она  явилась
из-за Корнелии, - они состояли в родстве, и Луция  очень  любила  девушку,
как и все римляне, - а  в  деле  Корнелии  он  чувствовал  себя  уверенно;
возможность объясниться с Луцией по этому поводу даже радовала его.
   И действительно, после первых же фраз она  заговорила  о  Корнелии.  Не
обращая внимания на сидевшего в углу Силена, она заговорила  с  Домицианом
об этой истории с весталкой и даже слегка польстила ему: но ей  надо  было
спасти Корнелию.
   - Я допускаю, - начала она, - что вы хотите припугнуть сенат, показать,
что как бы в империи кого-нибудь ни любили  и  ни  почитали,  вас  это  не
остановит. Кроме того, ваша цель, вероятно, показать сенату, что  вы,  кто
бы перед вами ни был, остаетесь строгим блюстителем римских  традиций.  Но
вы слишком умны и, конечно, понимаете сами,  что  в  этом  деле  ставка  и
выигрыш несоизмеримы. Даже  в  лучшем  случае  вы  выиграете  меньше,  чем
потеряете в любом случае. Пощадите Корнелию!
   Домициан осклабился.
   - Занятно вы себе это представляете, - сказал  он,  -  занятно.  Но  вы
разгорячены, моя Луция,  боюсь,  что  пребывание  в  теплице  вам  вредно.
Разрешите предложить вам прогуляться по саду?
   Они вошли в платановую аллею и были теперь совершенно  одни,  император
резким движением разогнал всех окружающих.
   - Я знаю, что в Риме именно так и толкуют о моих намерениях,  -  бросил
он мимоходом, - но уж вам, моя  Луция,  не  следовало  бы  повторять  этот
вздор. Ведь дело яснее ясного. Речь идет о религии, о нравственности  -  и
только. Я отношусь к своему сану верховного жреца очень серьезно.  Святыня
Весты, ее очаг вверены моей охране. Я могу простить, когда  дело  касается
моего собственного очага, - он взглянул на Луцию  с  вежливой,  и  злоб