ься на них в полном блеске.
   Сторож  рассказывал,  а  Маттафий  слушал  и  не  мог  наслушаться.  Он
оживленно беседовал со сторожем, спросил, как его  зовут.  Оказалось,  что
родом он с Крита и зовется Амфионом; мальчик нетерпеливо задавал все новые
и новые вопросы. Маттафий погладил одного павлина по лазоревой, сверкающей
грудке; павлин смирно стерпел ласку; видя это, стал доверчивее и сторож  и
рассказал, как трудно ходить за этими тварями. Они надменные,  властные  и
ненасытные. И все-таки  он  без  памяти  любит  своих  птиц.  Ему  удалось
заставить нескольких птиц  разом  распустить  хвост.  Маттафий  восхищенно
следил за игрою красок. "Словно цветы на лужайке!" - воскликнул он, тысячи
глаз напомнили ему звездное небо, он захлопал в  ладоши.  Но  тут  павлины
перепугались, дружно, все, как один, свернули свое пышное великолепие и  с
противным, скрипучим криком бросились врассыпную.
   Иосиф сидел на скамье и рассеянно прислушивался, погруженный  в  тихие,
недобрые размышления. "Павлин, - думал он, - вот уж истинно римская  птица
- великолепная, крикливая,  властная,  нетерпимая,  тщеславная,  глупая  и
ненасытная. Внешность, видимость - в этом все для них, для римлян".
   Что его Маттафий так живо заинтересовался павлиньим садком,  Иосифа  не
тревожило. Ведь он еще мальчик, полный любопытства ко  всему  новому,  что
попадается ему  на  глаза,  и  насколько  мало  занимают  его  отвлеченные
проблемы,  настолько  же  остро   волнует   все   предметное,   живое.   С
удовлетворением и гордостью видел отец, как хорошо понимают друг друга его
сын и павлиний сторож.  Он  чуть  посмеивался  над  горячностью  мальчика.
Поглядеть на него со стороны  -  кажется,  уже  взрослый,  но  это  только
кажется, на самом деле он еще совсем мальчишка.
   И еще: чуть усмехнувшись, Иосиф отмечает про  себя,  с  каким  невинным
рвением старается Маттафий расположить  к  себе  столь  далекого  от  него
человека, как этот сторож.  Всерьез  тщеславным  он  не  был,  но  знал  о
впечатлении, какое производит на людей, и бессознательно  старался  всякий
раз убедиться в этом снова.
   Наконец вразвалку подошел Клавдий Регин, дела на Палатине задержали его
ненадолго, и теперь, перед обедом, он хотел размять  затекшие  в  носилках
ноги. Он был  хорошо  настроен,  и  скоро  стало  ясно,  что  мальчик  ему
нравится. Он снова заговорил о  труде  Иосифа,  о  "Всеобщей  истории",  и
спросил Маттафия, что он может сказать об этой великой книге  отца.  Своим
низким мужским голосом, скромно и  чистосердечно  Маттафий  объяснил,  что
читатель он довольно скверный:  он  очень  долго  просидел  над  "Всеобщей
историей", но за живое его затронули  лишь  изображенные  Иосифом  события
последнего времени. Вероятно, он еще слишком невежествен, чтобы постигнуть
разумом  дела,  давно  минувшие.  Эти  слова,   произнесенные   с   милой,
располагающей улыбкой, прозвучали как извинение, но в то же время  мальчик
и  не  пытался  скрыть,  что  не  принимает  близко  к  сердцу  этот  свой
недостаток. И так всегда: то, что говорил Маттафий, было вполне  заурядным
- ни особенно блестящим, ни особенно тупым, - но неизменно  воспринималось
как что-то незаурядное благодаря естественности и обаянию, с  которыми  он
выражал свою мысль.
   Иосиф пришел к Регину, чтобы исхлопотать мальчику место при  дворе,  он
одобрял планы своего сына, его честолюбие. К тому, чем были предки  Иосифа
- ученые, жрецы, писатели, интеллигенты, - к тому, чем был он сам, мальчик
не способен, и это Иосиф понимает. И пусть он принял решение  не  стеснять
ни в  чем  лишь  созерцательное  начало  своей  натуры,  пусть  беспощадно
подавлял в себе волю к действию, так часто в нем пробуждавшуюся, -  почему
бы  теперь  не  предоставить   мальчику   все   средства   и   возможности
беспрепятственно утолить эту жажду деятельности? Так говорил  он  себе,  и
это было справедливо и разумно. И все-таки теперь, когда он  услышал,  как
плоско и бойко судит мальчик о "Всеобщей истории", как он признается,  что
не в состоянии оценить труд отца, ему стало грустно.  Впрочем,  он  быстро
утешился, заметив, как понравился мальчик Клавдию  Регину.  И  тут  же  со
своего рода наивной расчетливостью сказал себе, что именно естественность,
свежесть и неиспорченность его сына произведут впечатление на Палатине.
   Они пошли к столу. У Регина был знаменитый повар-александриец, Маттафий
ел с завидным аппетитом, сам Регин ворчал, что вынужден сидеть на  строгой
диете. За столом много говорили, беседа была веселая, благодушная, и Иосиф
радовался, видя, как быстро покорил  его  сын  даже  старого,  колючего  и
чудаковатого Регина.
   После еды Регин начал без обиняков:
   - Совершенно ясно, мой милый Иосиф,  что  ваш  Маттафий  должен  пройти
обучение на Палатине. Нужно только подумать, кому мы отдадим его в пажи.
   Смуглое, разгоряченное лицо мальчика вспыхнуло от радости.  Но  радость
Иосифа, хотя его желание исполнилось, была омрачена  мыслью,  что  теперь,
когда Маттафий,  на  правах  молодого  друга,  войдет  в  дом  и  в  свиту
какого-нибудь знатного господина, он, Иосиф, сразу же снова его потеряет -
после столь немногих дней, проведенных вдвоем.
   Регин в своей обычной деловой манере уже продолжал:
   - Я бы, пожалуй, взял его к себе, ему  было  бы  здесь  совсем  не  так
плохо, а выучиться всякой всячине он бы  мог  и  в  моем  доме.  Император
поручает мне много тонких и примечательных  дел,  и  ваш  Маттафий  быстро
убедился бы, что на Палатине нередко самый короткий путь -  это  окольный.
Но, по совести говоря, я уже ни на что не годный старый хрыч. Или,  может,
ты другого мнения, мой мальчик? Что скажешь?
   - Не  знаю,  -  отвечал  Маттафий,  широко  улыбаясь.  -  Все  это  так
неожиданно... если вы разрешите мне говорить откровенно. Я уверен, мы бы с
вами отлично поладили, а дом и парк у вас просто замечательные... особенно
павлины.
   - Что ж, - заметил Клавдий  Регин,  -  это,  конечно,  немаловажно,  но
решающего значения не имеет. Вторая кандидатура - Марулл, -  продолжал  он
задумчиво. - У него ваш сын мог бы выучиться кое-каким полезным  вещам,  в
которых я и сам слаб, например -  хорошим  манерам.  Но  вообще-то  Марулл
такой же точно старый хрыч, как и я,  и  такой  же  плохой  римлянин.  Наш
кандидат должен быть Приближенным первого доступа, - размышлял он вслух, -
не очень старым и не антисемитом.  Три  качества,  которые  не  так  легко
совмещаются в одном человеке.
   Маттафий спокойно слушал,  как  обсуждают  его  будущее,  живой  взгляд
мальчика доверчиво перебегал с одного из собеседников на другого.
   - Когда он у вас должен  надеть  мужскую  тогу?  -  неожиданно  спросил
Регин.
   - Мы могли бы подождать месяца два-три, - ответил Иосиф, - ему еще  нет
пятнадцати.
   - Он выглядит старше своих лет, - сказал Регин одобрительно.  -  Видите
ли, - пояснил он, - есть у меня одна мысль,  но  тут  нужно  время,  нужно
прощупать почву, кое-что подготовить, не гнать сломя голову.
   - Что вы имеете в  виду?  -  нетерпеливо  спросил  Иосиф,  и  Маттафий,
хранивший благовоспитанное молчание, тоже напряженно впился глазами в губы
Регина.
   - Пожалуй, можно было бы уговорить императрицу принять его в свой штат,
- равнодушно проговорил Регин своим высоким, жирным голосом.
   - Это невозможно! - ужаснулся Иосиф.
   - Невозможного не бывает, - наставительно возразил Регин и погрузился в
угрюмое молчание. Но ненадолго; потом оживился снова.  -  У  Луции  он  бы
выучился всему на свете, - продолжал он. - Не только манерам и придворному
этикету, но и науке разбираться в людях, в политике  и  еще  одному,  чего
теперь не сыщешь нигде, кроме как у  Луции,  -  искусству  быть  настоящим
римлянином. Не говоря уже об умении  вести  дела.  Поверьте,  мой  дорогой
Иосиф, эта женщина со своими кирпичными заводами заткнула  за  пояс  меня,
старика.
   - Императрица! - восторженно воскликнул Маттафий. - Вы правда  думаете,
что это возможно, господин мой Клавдий Регин?
   - Не хочу тебя обнадеживать, - ответил Регин, - но ничего  невозможного
в этом не вижу.
   Иосиф смотрел на сияющее лицо Маттафия. Так,  верно,  сиял  и  он  сам,
давным-давно,  почти  целое  поколение  назад,  когда  ему  объявили,  что
императрица Поппея его ждет. Его охватило что-то похожее на страх,  но  он
тут же встряхнулся, прогнал это чувство. "Эта девочка, Цецилия, -  подумал
он, - как бы там ни было, а она ошиблась. Мой Маттафий  не  кончит  правым
берегом Тибра".


   Вопреки всем усилиям Регина, "Всеобщая история"  настоящего  успеха  не
имела. Большинство еврейских читателей находило  книгу  слишком  холодной.
Они ожидали восторженного, вдохновенного рассказа о своем великом прошлом;
вместо этого перед ними лежало сочинение, целью  своею  ставившее  убедить
греков  и  римлян,  чтобы  они  соблаговолили  принять   евреев   в   круг
цивилизованных народов с великим прошлым. К чему это? Разве они, евреи, не
обладают историей, куда более древней и гордой, чем эти язычники?  Им  ли,
избранному народу божию, смиренно просить о том, чтобы их не причисляли  к
варварам?
   Однако  римляне  и  греки  тоже  встретили  труд  Иосифа  без   всякого
энтузиазма. Многие, правда, находили книгу интересной, но  высказать  свое
мнение вслух не решались. Император приказал убрать бюст  писателя  Иосифа
из  храма  Мира,  и,  стало   быть,   увлекаться   этим   писателем   было
неблагоразумно.
   Лишь одна категория читателей осмеливалась  громко  и  открыто  хвалить
книгу, - люди, на чье одобрение Иосиф рассчитывал всего меньше:  это  были
минеи, или христиане. Они привыкли, что если какой-нибудь автор  о  них  и
упоминает, то либо с насмешкою,  либо  с  бранью.  Тем  сильнее  были  они
изумлены, убедившись, что этот Иосиф не только их  не  хулит,  но  даже  с
уважением излагает жизнь и суждения некоторых предшественников их  мессии.
Они увидели в книге Иосифа  мирское  дополнение  к  священной  истории  их
спасителя.
   Человек, чьего приговора Иосиф ждал с величайшим страхом и нетерпением,
молчал. Юст молчал. Наконец Иосиф позвал его в гости.  Юст  не  пришел.  И
тогда Иосиф отправился к нему сам.
   - За тридцать лет, что мы знаем друг друга,  -  сказал  Юст,  -  вы  не
изменились, и я не изменился. Зачем же вы меня беспокоите? Ведь вы  знаете
заранее все, что я скажу о вашей книге.
   Но Иосиф не уступал. Он почти желал этой  боли,  которую  причинит  ему
собеседник, он настаивал до тех пор, пока Юст не высказался.
   - Ваша книга равнодушна и нерешительна, она тепла, как и  все,  что  вы
делали и делаете,  -  объявил  в  заключение  Юст,  и  Иосиф  услышал  тот
неприятный  нервический  смешок,  который  всегда  так  его  раздражал.  -
Скажите, пожалуйста, чего, собственно, вы добивались вашею книгой?
   - Я хотел, - ответил Иосиф, - чтобы евреи наконец выучились глядеть  на
свою историю беспристрастными глазами.
   - В таком случае, - обрушился на него Юст,  -  вы  должны  были  писать
гораздо холоднее. Но для этого у  вас  не  хватило  мужества.  Вы  боялись
суждения еврейской массы.
   - Я хотел далее, - озлобленно  защищался  Иосиф,  -  внушить  грекам  и
римлянам восхищение перед великой историей нашего народа.
   - В таком случае, - не замедлил безжалостно  объявить  Юст,  -  вам  бы
следовало писать горячее, гораздо более воодушевленно. Но  на  это  вы  не
отважились, вы боялись суждения знатоков. Да, я сказал верно,  -  заключил
он, - ваша книга не горяча и не холодна,  это  теплая  книга,  это  плохая
книга. - Мрачное упорство, написанное на лице Иосифа, подхлестнуло его,  и
он без обиняков и недомолвок выложил все свои возражения и упреки. - Никто
лучше вас не знает, что нравственной или безнравственной может  быть  цель
той или иной политики, но никоим образом не средства. Средства могут  быть
только полезными или вредными  для  достижения  цели.  Но  вы  произвольно
смешиваете  меры  и  веса,  вы  прикладываете   мерку   нравственности   к
политическим событиям, хотя совершенно ясно представляете  себе,  что  это
пустая, дешевая, банальная увертка, и ничего больше!  Вы  совершенно  ясно
себе представляете, что лишь отдельная личность подлежит моральной оценке,
но группа, масса, народ - никогда! Армия  не  может  быть  храброй  -  она
состоит из храбрецов и из трусов, вы  это  пережили,  вы  знаете  это,  но
признать не хотите. Народ не может быть тупым или святым,  он  состоит  из
тупых и смышленых, святых и подонков, вы знаете это, вы это  пережили,  но
признать не хотите. Вы все время смешиваете веса - ради дешевого  эффекта,
из мелочной осмотрительности. Вы написали  не  историческое  сочинение,  а
книгу назиданий для дураков. Да только и это вам не удалось:  вы  захотели
угодить и нашим и вашим и  потому  не  отважились  даже  на  демагогию,  в
которой вы так искушены.
   Иосиф слушал и больше не защищался. Как бы безудержно ни  преувеличивал
Юст, этот друг-враг, в его нападках была  доля  истины.  Одно,  во  всяком
случае, неоспоримо: книга, в которую  он  вложил  столько  лет  жизни,  не
удалась. Он заставил себя остаться холодным пред историей  своего  народа,
смотреть в ее лик разумно и здраво, и  тем  самым  изгнал  жизнь  из  этих
событий. Все полуправда и, стало быть,  полная  ложь.  Перечитывая  теперь
свою книгу, он убеждается, что все в ней изуродовано, искажено.  Скованные
чувства мстят за себя, они восстают вновь,  с  удвоенной  силой,  читатель
Иосиф не верит ни единому  слову  Иосифа-писателя.  Он  допустил  коренную
ошибку.  Он  писал,  подчиняясь  только  велениям  разума,  часто  вопреки
чувству, - и вот обширные части книги безжизненны, начисто обесценены; ибо
живое слово рождается к жизни лишь там, где чувство и разум едины.
   Все это Иосиф видел с жестокою ясностью, все это  говорил  себе  сам  -
прямо и без обиняков. Но потом он  расстался  со  своей  книгой  "Всеобщая
история иудейского народа" - раз и навсегда. Удачно или неудачно,  он  дал
то, что смог, он выполнил  свой  долг,  он  боролся,  работал,  во  многом
отказывал  себе,  теперь  он  отложил  завершенный  труд  в   сторону   и,
освободившись от него, будет жить дальше  для  себя.  Портрет,  помещенный
Регином в начале книги, показал ему, до чего он состарился. У него не  так
уж много времени впереди. Он не желает растратить остаток  сил  на  пустые
мечтания. Пусть философствует Юст - Иосиф хочет жить.
   И тысячи желаний и порывов поднялись в нем,  а  он-то  думал,  что  они
давно мертвы. И он радовался, что они не мертвы. Он  радовался  тому,  что
еще испытывает вожделение,  снова  испытывает  вожделение  к  действию,  к
женщинам, к успеху.
   Он радовался тому, что он в Риме, а не в Иудее. Он снял бороду, и  миру
открылось нагое лицо прежнего Иосифа. Черты стали тверже, резче,  но  лицо
казалось моложе, чем во все эти последние годы.
   Теперь, хотя Мара с детьми уехала, старый дом в  квартале  Общественных
купален вдруг сделался для него слишком убог и тесен. Он  навестил  Иоанна
Гисхальского и попросил присмотреть для  него  элегантный,  в  современном
вкусе дом, который он мог  бы  нанять.  Завязалась  долгая  беседа.  Иоанн
внимательно прочел "Всеобщую историю" и говорил  о  книге  с  интересом  и
пониманием.  Иосиф  знал,  конечно,  что   Иоанн   -   судья   отнюдь   не
беспристрастный. За плечами у него была бурная жизнь, так же как у  самого
Иосифа, по сути дела, он потерпел безнадежное крушение  и  потому  склонен
видеть историю еврейского народа в том же свете, что Иосиф, и  так  же  не
доверять любому энтузиазму. И все-таки похвала Иоанна была приятна и  даже
утешительна после непримиримых слов Юста.
   Иосиф заговорил живее, охотнее:  теперь,  когда  они  остались  в  Риме
вдвоем с Маттафием, он раскрывался гораздо легче,  чем  прежде.  Рассказал
Иоанну, какое  будущее  готовит  своему  Маттафию.  Иоанн  отнесся  к  его
надеждам скептически.
   - Не стану спорить, - сказал он, - времена пока такие,  что  еврей  еще
может потешить свое честолюбие. Вы достигли очень многого,  Иосиф,  можете
без стеснения в этом признаться, Гай Барцаарон многого  достиг,  я  достиг
кое-чего. Но мне кажется более разумным  не  выставлять  наших  достижений
напоказ, не мозолить другим глаза нашими деньгами, властью, влиянием.  Это
вызывает только зависть, а для зависти мы недостаточно сильны, мы  слишком
разобщены для зависти.
   Когда Иосиф делился с Иоанном своими сомнениями и надеждами,  его  лицо
светилось радостью,  теперь  оно  помрачнело.  Иоанн  заметил  это  и,  не
настаивая на своем, добавил только:
   - Так или иначе, но  если  вы  хотите  чего-то  достигнуть  для  вашего
Маттафия,  вам  надо  отказаться  от  мысли  уехать  весной  в  Иудею.  Я,
разумеется, - закончил он любезно, - был бы рад узнать, что вы остаетесь в
Риме еще на какой-то срок.
   Иосиф подумал, что  Иоанн  хороший  друг  и  что  оба  его  соображения
справедливы. Если он найдет Маттафию  друга  и  покровителя  на  Палатине,
тогда, конечно, придется прожить в Риме подольше; да и переезжать в  новый
дом нет никакого смысла, если он думает остаться только до весны. А в душе
он был рад отложить свою поездку в Иудею, свое возвращение в Иудею, и  тут
годился  любой  предлог;  ибо,  как  ни  странно,  ему  казалось,   будто,
возвращаясь в Иудею окончательно, он отрекается от  всего,  для  чего  еще
потребна хоть капля молодости, будто  этим  возвращением  он  сам,  и  уже
навсегда, объявит себя стариком. Да и  другое  предостережение  его  друга
Иоанна - что, дескать, неразумно домогаться внешнего блеска и почестей,  -
тоже, вероятно, справедливо; но Иосиф помнил, как сияло лицо  мальчика,  и
теперь уже просто не мог предложить Маттафию отказаться от прежнего  плана
- ни Маттафию, ни самому себе.
   Новый дом нашелся быстро, и Иосиф принялся его обставлять.  Маттафий  с
увлечением помогал отцу, у него были  тысячи  разных  предложений.  Теперь
Иосифа часто можно было встретить в городе, он  искал  общения  с  людьми.
Раньше, бывало, он целыми  месяцами  сидел  взаперти,  один-одинешенек,  а
теперь чуть ли не ежедневно  показывался  в  кружке  Марулла  или  Регина.
Благожелательно, чуть насмешливо и  чуть-чуть  озабоченно  следили  друзья
Иосифа за его превращением. А Маттафий  любил  его  и  восхищался  им  еще
больше прежнего.
   Иосиф пересказал Клавдию Регину опасения Иоанна. Иоанн  человек  умный,
ответил Регин, но он уже не в состоянии толком судить ни о новых временах,
ни о еврейской молодежи, которая не видела, как горел  храм,  для  которой
храм и государство - не более чем историческое воспоминание,  легенда.  Он
сам, Регин, в известном смысле пример  тому,  что  даже  предельно  зримая
власть не всегда доводит еврея до беды. Пример Иосифу  не  понравился,  ни
при каких условиях не хотел бы он, чтобы его Маттафий  ушел  от  еврейства
так далеко, как Клавдий Регин. Тем не менее он охотно  позволил  утвердить
себя в прежнем намерении и жадно выслушал  Регина,  который  сообщил,  что
советовался с несколькими доброжелателями на Палатине, и хотя  сперва  все
были не на  шутку  озадачены  дерзостью  их  затеи  -  сделать  еврейского
мальчика пажом императрицы, но в  конце  концов  приходили  к  мысли,  что
необычность этой затеи сама по себе не может  служить  препятствием  к  ее
осуществлению. Поэтому, продолжал Регин, пора  приступать  к  делу.  Регин
посоветовал Иосифу отпраздновать  совершеннолетие  Маттафия  публично,  на
римский лад, хоть это и не  принято  среди  евреев,  и,  -  чтобы  заранее
заткнуть  рот  всем  острословам,  -   пригласить   императрицу,   которая
по-прежнему  к  нему  расположена.  "Со  стороны   Иосифа   -   преступное
легкомыслие  так  мало  использовать  расположение  Луции,   которое   она
неоднократно  и  неизменно  подтверждала.  Но  теперь  ему  представляется
прекрасная возможность наверстать упущенное, пусть преподнесет императрице
свою новую книгу и, словно бы заод