римской, цели.
   - Выступая  перед  судом,  -  сказал  он,  -  я  никогда  не  испытывал
колебаний, допуская сомнительные утверждения, если не видел иного  способа
склонить судью к доброму делу.
   - А вы всегда знаете точно, - не удержался от вопроса  Клемент,  -  что
такое доброе дело?
   - В нашем случае я знаю это очень точно,  -  ответил  Квинтилиан.  -  Я
считаю добрым и правильным  всякое  утверждение,  помогающее  воспитать  в
принцах Константе и Петрове властителей  из  рода  Флавиев.  Доброе  дело,
которому я служу, - это укрепление и владычество династии Флавиев.
   - Вашей уверенности можно только позавидовать, - отозвался  Клемент.  -
Доброе дело, - задумчиво продолжал он, - как много людей вкладывают в  это
понятие совершенно разное содержание. Я, например,  знаю  твердо:  царство
Флавиев наверняка погибнет, и так  же  твердо  знаю  я,  что  есть  другое
царство, которое пребудет вовек.
   Услышав эту в высшей степени не римскую мысль, да  еще  высказанную  на
неряшливой латыни, Квинтилиан ничего не ответил. Клемент же тотчас спросил
себя, зачем он ее высказал, - это было совершенно излишнее признание, одна
из тех бесполезных  демонстраций,  которые  Иаков-чудотворец  и  Домитилла
строго осуждали. Ибо говорить о божестве и об истине  имеет  смысл  только
перед теми, кто может воспринять эту истину.
   С  чувством  раскаяния  поведал  он  Домитилле   о   происшедшем.   Она
испугалась. Как настойчиво внушал им Иаков, уходя в ссылку, чтобы  они  не
добивались мученичества, пусть только будут мудры, как змеи,  и  стараются
пережить господство "этого", антихриста.  Но  о  наставлениях  Иакова  она
ничего не сказала, не услышал он от нее  и  жалоб;  тем  сильнее  потрясли
Клемента немногие, полные покорности слова, которые произнесли узкие, губы
любимой жены.
   Он искренне раскаивался в своем необдуманном признании. Но  если  из-за
его неосторожных высказываний его судьба свершится скорее, -  а  так  оно,
вероятно, и будет, - в глубине души  он  этому  рад.  Клемент  все  больше
уставал от неистовой и мерзкой суеты вокруг него и без сожалений  ушел  бы
из этого пустого и пошлого мира. Он был скромен по  природе  и  не  считал
себя призванным, но если бы его все же избрало божество для  свидетельства
о себе, то "ленивая, праздная жизнь" Клемента  все  же  обрела  бы  больше
смысла и сильнее светила бы в будущее, чем  неутомимая,  деятельная  жизнь
DDD. Эта мысль вызывала у него улыбку. Ожидание будущего решения  DDD  все
больше сменялось в нем  радостью  и  надеждой,  и  если  сердце  Домитиллы
сжималось от страха, Клемент ждал с возвышенным бесстрастием.
   Примерно через две недели после того разговора с Квинтилианом в  имение
под  Коссой  явился  курьер  и  привез  письмо,  в  котором   Домициан   с
подчеркнутым дружелюбием просил Клемента поскорее прибыть на  Палатин  для
доверительного разговора. Домитилла побелела,  она  растерянно  уставилась
перед собой светлыми глазами, узкий рот не  был,  как  обычно,  решительно
сжат, губы пересохли и приоткрылись. Клемент знал совершенно точно, о  чем
она думает. Подобные интимные  разговоры  с  императором  редко  кончались
добром, и с Сабином DDD имел особенно продолжительную и  любезную  беседу,
перед тем как убить его.
   Клемент очень жалел, что Домитилла ничуть  не  разделяет  переполняющей
его спокойной радости. Ясное, нежное  лицо  этого  сорокалетнего  человека
казалось еще моложе; когда он прощался с женою, в нем была  почти  веселая
собранность. Он поцеловал близнецов  в  чистые  лбы,  погладил  их  мягкие
волосы. "Мои львята", - подумал он, - значит, даже  Домициан  его  чему-то
научил.
   Домициан принял  кузена  в  халате.  Он  поджидал  его  с  нетерпением,
предвкушая  много  приятных  минут  от  этой  беседы.  Он  любил  подобные
разговоры.  Предположения  Клемента   и   Домитиллы   оправдались:   после
преступных высказываний кузена Домициан почувствовал, что и перед собой, и
перед богами, и перед целым Римом  он  теперь  вправе  очистить  атмосферу
вокруг мальчиков, его будущих  наследников,  и  потому  решился  умертвить
Клемента, а Домитиллу отправить в ссылку. Но раньше он желал объясниться с
кузеном. И так как часы, когда он объяснялся с теми, кого обрек на смерть,
бывали для него самыми приятными часами его жизни, он позволил себе вполне
насладиться встречей и принял Клемента очень тепло.
   Прежде всего он стал расспрашивать гостя, как у него дела  в  поместье,
как  приспособились  к  переменам,  связанным  с  его  новым  законом   об
ограничении виноградарства. Затем вернулся к своим обычным жалобам на  то,
что Клемент проводит так много времени у себя в  имении  и  таким  образом
уклоняется от обязанностей, лежащих на римском принце. Еще раз напомнил  о
его "лености" и перечислил свои собственные занятия. Пять  дней  назад  он
присутствовал на открытии новой  дороги,  широкой  проезжей  дороги  между
Синуессой и Путеолами. В нее было вложено немало труда и пота, в  эту  Виа
Домициана, зато теперь она наконец готова и будет облегчать  жизнь  многим
миллионам людей отныне и вовеки.
   - Поздравляю вас, - ответил Клемент. - Но, - продолжал  он  без  всякой
иронии, - не думаете ли вы, что было бы лучше  проложить  миллионам  более
легкий и быстрый путь к богу, чем в Путеолы?
   Постепенно багровея, Домициан злыми глазами рассматривал кузена. Он уже
готов был сразить его криком и молнией гнева, однако вспомнил, что остался
в халате, именно желая не походить на Юпитера, а выглядеть по-человечески.
Да и у Клемента, наверное, и в уме не было посмеяться над ним,  эти  слова
ему подсказали его обычная тупость и глупость. Поэтому Домициан  пересилил
себя. Ведь он вовсе не ставил себе целью сломить сопротивление кузена; ему
хотелось одного: пусть Клемент  признает,  что  Домициан  нрав.  Ибо  если
император раньше гордился тем, что  ему  одному  дано  познание  некоторых
вещей, и считал эту исключительность особым  отличием  и  милостью  богов,
теперь его угнетало всеобщее непонимание, которое он  видел  вокруг  себя.
Неужели невозможно приобщить и других к этому  свету?  Неужели  невозможно
переубедить хотя бы Клемента? Итак, Домициан пересилил себя и  на  дерзкий
вопрос кузена ответил только:
   - Бросьте ваши глупые шутки, Клемент! - и заговорил  о  другом.  Удобно
расположившись на диване - не то полулежа, не то полусидя, он начал: - Мне
докладывали, что эти восточные философы, которыми  вы  в  последнее  время
увлекаетесь,  эти  еврейские,  вернее,  христианские   учителя   мудрости,
обращаются, главным образом, к черни; они стараются  помочь  униженному  и
обездоленному, их учение предназначено для широких масс, для нищих  духом,
для миллионов. Это верно?
   - В известном смысле - да, - ответил  Клемент.  -  Может  быть,  именно
потому меня и привлекает их учение.
   Император подавил свой гнев, вызванный столь неуместным замечанием,  и,
не поднимаясь, продолжал:
   - Да, я устранил кое-кого из моих сенаторов, публика любит  перечислять
их имена. Но их,  по  существу,  немного,  всего  около  тридцати,  больше
тридцати не наберется, и если меня винят в гибели очень  многих,  то  дело
тут не в числе имен, а в древности  рода,  это  она  придает  списку  моих
"жертв" такую значительность. С другой стороны, никто не станет  отрицать,
что огромную часть из состояния этих "жертв"  я  употребил  на  то,  чтобы
сотням тысяч, даже миллионам жилось гораздо лучше. С помощью этих денег  я
смягчил или  даже  совсем  уничтожил  голод,  заразные  болезни,  нужду  и
лишения. - Он продолжал, пристально рассматривая свои руки: - Если  бы  не
мой режим - сотни тысяч людей, а может быть, и миллионы уже умерли  бы,  а
другие сотни тысяч просто не появились бы на свет без  моих  мер,  которые
оказались возможными лишь после ликвидации тех тридцати.
   - Ну и?.. - спросил Клемент.
   - Ну и запомните это хорошенько, мой Клемент! -  ответил  император.  -
Вам, ставящим себе  целью  счастье  низших  сословий,  счастье  масс,  вам
следовало бы понимать и мою деятельность, следовало  бы  почитать  меня  и
любить. А вы что делаете?
   - Может быть, - приветливо, почти смиренно отозвался Клемент,  -  может
быть, мы понимаем жизнь и счастье несколько иначе, чем вы,  мой  Домициан.
Мы понимаем их как стремление к божеству, как полную надежды подготовку  к
переходу в иной мир.
   Тут, однако, спокойствию Домициана пришел конец.
   - Иной мир! - язвительно отозвался он. - Аид.

   Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
   Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
   Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвый,

   - процитировал он слова Ахилла у Гомера. - Аид, иной мир,  -  горячился
он все больше. - Вот за это  я  вас  и  порицаю.  Вы  не  имеете  мужества
посмотреть жизни в лицо, идти вместе с жизнью, вы болтаете об  ином  мире,
вы жметесь и мнетесь, вы удираете. Вы не верите  ни  в  себя,  ни  в  кого
другого, не верите в прочность созданного людьми.  Какая  трусость,  какое
убожество, когда отпрыск дома Флавиев  сомневается  в  прочности  династии
Флавиев! А она не погибнет, говорю тебе! - И  тут  он  принял  царственную
позу, несмотря на халат, угловато отставил назад локти  и  своим  высоким,
резким голосом проверещал Клементу в лицо стихи:

   Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя
   Избежит похорон.

   Если уж поэт имел право это сказать про себя, насколько же больше права
на такие слова имеет император  из  династии  Флавиев!  Нет,  то,  что  не
избежит  похорон,  что  обречено  гибели,  ибо  никогда  не   существовало
по-настоящему, - так это царство твоего невидимого мессии. Вы  поселяетесь
в обителях снов, вы еще при жизни становитесь тенями. Рим - это  жизнь,  а
ваше христианство - это смерть!
   Неожиданно, с тем же мягким, шутливым дружелюбием, с каким он  держался
во все время беседы, Клемент вдруг заметил:
   - Значит, ты хочешь отправить меня в христианство?
   Этот спокойный, веселый и,  как  Домициану  показалось,  издевательский
вопрос окончательно вывел его из себя. Он  стоял  перед  Клементом,  густо
побагровев, яростно посасывая верхнюю губу. Но он еще раз сделал над собой
усилие и, почти добродушно увещевая его, сказал:
   - Мне хочется, чтобы ты понял: я обрекаю тебя на смерть по заслугам.
   - Если твои  боги  существуют,  -  отозвался  с  тем  же  несокрушимым,
неприступным и шутливым спокойствием Клемент, - то  ты  по  справедливости
обрекаешь меня на смерть. - И после очень короткой  паузы,  теперь  уже  с
тихим покоряющим самообладанием, добавил: - А в общем, ты  оказываешь  мне
услугу.
   Уже когда Клемента давно не было на свете, Домициан нередко задумывался
над этими словами, действительно ли Клемент верил в то, что  говорил,  или
это была только поза?




        КНИГА ВТОРАЯ. ИОСИФ


        1

   Повозок  было  три.  В  первой  сидела  Мара,  пятнадцатилетняя  Иалта,
тринадцатилетний Даниил и один из рабов, во  второй  -  четырнадцатилетний
Маттафий с двумя рабами и большою частью багажа,  в  третьей  -  остальной
багаж и отпущенница Мары Ярматия. Иосиф ехал верхом подле Мариной повозки,
а замыкал поезд конюх  Иосифа.  Время  от  времени  Маттафий  брал  лошадь
конюха, уступая ему свое место в повозке.
   Был славный осенний день, очень свежий, с моря тянул ветерок, несколько
облаков ослепительно белели на яркой, светлой синеве неба. Иосиф был весел
и оживлен. Тогда, девять лет назад, купив поместье Беэр Симлай, он  обещал
Маре вернуться в Иудею, как только завершит свой труд.  Теперь  как  будто
срок пришел,  "Всеобщая  история"  завершена.  Но  хорошо,  что  он  нашел
"компромиссное решение" и сможет остаться в Риме на зиму.  Мара,  Иалта  и
Даниил пусть едут вперед, а он с Маттафием  присоединится  к  ним  весною.
Радостно ждет он этой зимы - зимы наедине с сыном, с Маттафием.
   Он любит Мару, искренне любит ее, но они вместе уже двадцать  пять  лет
(не считая коротких перерывов), и за эти годы нрав у нее сделался тяжелее,
хотя он без возражений признает, что и сам не раз взваливал  ей  на  плечи
невыносимую тяжесть.  Очень  долгий  понадобился  срок,  чтобы  рассеялось
слепое поклонение, привязывавшее ее к мужу,  и  в  прежние  времена  Иосиф
часто желал, чтобы она научилась судить самостоятельнее - обо  всем,  и  о
нем тоже. Но теперь, когда его желание сбылось, когда  она  с  материнскою
снисходительностью принимает и терпит его слабости,  не  скрывая,  однако,
что знает их все наперечет, - теперь он  порою  предпочел  бы,  чтобы  все
было, как раньше. Ибо порой ее осуждение, каким бы осторожным оно ни было,
больно  его  задевает.  Настойчивость  этого  осуждения  -  вот  что   ему
неприятно; в глубине души он убежден, что она права, хотя  его  изощренная
диалектика без труда опровергает ее правоту.
   И прежде всего она была права, когда все эти последние годы  мягко,  но
неотступно настаивала на том, что в конце концов надо расстаться с  Римом.
С тех пор как император распорядился убрать его бюст из храма Мира, друзья
снова и снова заклинали его бежать из этого страшного Рима, прочь  с  глаз
императора, Мессалина,  Норбана.  Иоанн  Гисхальский  приводил  ему  сотни
разумных доводов, перед которыми аргументы Иосифа уже не могли устоять,  -
не то что перед словами Мары, а когда затем последовали  новые  репрессии,
даже Юст ему заявил, что оставаться теперь -  это  скорее  позерство,  чем
мужество. Один раз Иосиф и правда съездил в Иудею; он внимательно осмотрел
свое новое поместье Беэр Симлай, убедился, что  под  безупречным  надзором
его старого Феодора бар Феодора дело подвигается,  во  всяком  случае,  не
хуже, чем оно могло бы подвигаться под присмотром самого хозяина, и с этим
убеждением вернулся в Рим.
   Теперь он доволен тем, как все сложилось, доволен, что эти тяжелые годы
он прожил в Риме, в стороне от событий и вместе с тем  в  самой  их  гуще.
Теперь его труд завершен, и предлог, которым  он  оправдывал  перед  самим
собою и перед Марой свое пребывание в Риме, предлог, что  вдали  от  Иудеи
работа удастся лучше, отпал, приспел срок выполнить обещание. Но он просто
не решался сразу же сесть на корабль, чтобы похоронить себя в Иудее. И вот
найдено "компромиссное решение", новый предлог, чтобы остаться в Риме хотя
бы еще ненадолго. Если он хочет, чтобы  "Всеобщая  история"  оказала  свое
действие, лицемерно убеждая он себя и Мару,  его  присутствие  при  выходе
книги в свет важно, почти необходимо: это его долг хотя бы перед  Клавдием
Регином, который положил столько любви, терпения и денег на то,  чтобы  он
смог выполнить свою работу. Шаткий довод. Мара усмехнулась разочарованно и
чуть-чуть горько,  и  Иосиф  пережил  несколько  неприятных  минут,  когда
предлагал, чтобы она ехала  вперед,  а  они  с  Маттафием  приедут  позже,
весною. Но теперь эти неприятные минуты позади.  Уже  шестой  день  они  в
дороге, завтра, самое  позднее  послезавтра  будут  в  Брундизии,  корабль
выйдет в море и повезет Мару с детьми в Иудею, а потом  настанет  зима,  и
вплоть до весны ему не придется думать о переезде в Беэр Симлай.
   Ветер румянит щеки Иосифа и разглаживает морщины на лбу. Сегодня  никто
бы не поверил, что ему далеко за пятьдесят. Он не выдерживает медлительной
поступи упряжных коней и скачет вперед.
   Звонко бьют копыта о мощенную плитняком  дорогу.  Да;  в  этом  ему  не
откажешь,  императору  Домициану,  -  никто  из  его  предшественников  не
содержал в таком порядке Аппиеву дорогу. Бесконечной вереницей  тянутся  в
обе стороны  повозки,  носилки  и  всадники.  Одних  он  обгоняет,  другие
движутся ему навстречу. Он протискивается между повозкой  и  носилками,  и
какой-то возница кричит:
   - Эй, ты, потише! Или, может, за тобой полиция гонится?
   И Иосиф весело откликается:
   - Нет, просто я тороплюсь к своей девчонке!
   И все смеются.
   Он останавливает коня на пригорке,  повозки  далеко  позади,  он  ждет.
Появляется его мальчик, Маттафий, он снова не мог усидеть  в  повозке,  он
мчится  галопом,  весело  погоняя  смирного  и  невидного  конька.   Иосиф
радуется, глядя на своего мальчика. Вот он уже совсем  близко  -  крупный,
высокий, в свои четырнадцать лет он почти  догнал  самого  Иосифа.  У  его
Маттафия такое же худое, костистое лицо, длинный, с легкой горбинкою  нос,
густые,  иссиня-черные  волосы.  Щеки   разрумянились,   короткие   волосы
перебирает ветер, в  горячих  глазах  светится  наслаждение  стремительной
скачкой. Как он похож на него и как не похож в одно и то же время!  В  нем
нет и следа той необузданности чувств, которая  приносила  Иосифу  столько
радостей и  столько  мук;  зато  он  многое  унаследовал  от  благодушной,
приветливой натуры матери, от ее детскости, которую она сохраняет и по сей
день. И приветливая открытость у него тоже от матери - он легко сходится с
людьми, без малейшей, однако, назойливости. Нет, красивым его не назовешь,
думает Иосиф, пока Маттафий скачет к нему, обдуваемый ветром,  без  шапки;
по правде сказать, ни одну черту его лица не назовешь красивой, и  все  же
как он обаятелен,  как  ясно  отражается  во  всем  его  облике  открытая,
мальчишеская  откровенность  чувств,  как  в   каждом   движении   сквозит
безыскусственное и полное жизни изящество! Он уже юноша и тем не менее еще
совсем ребенок, ничего удивительного, что дружелюбные  взгляды  тянутся  к
нему отовсюду. Иосиф завидует детской натуре сына и любит ее в нем. Сам он
не знал детства, в десять лет он был рассудительным и взрослым.
   Маттафий останавливается рядом с отцом на пригорке.
   - Знаешь, - говорит он, и его голос звучит неожиданно низко и по-мужски
на этих пунцовых губах, - просто невыносимо, повозка ползет, как черепаха.
Вот будет замечательно, когда мы поедем назад, ты и я, вдвоем!
   - Хотелось бы мне знать, - отвечает Иосиф,  -  что  ты  скажешь,  когда
увидишь корабль: наверно, пожалеешь, что не плывешь вместе с матерью.
   - Нет, что ты! - пылко протестует мальчик. - Мне не  хочется  проходить
обучение в Иудее - ни военное, ни гражданское.
   Видя оживленное лицо сына, Иосиф радовался, что решил  оставить  его  в
Риме. Молодость,  ожидание,  тысячи  надежд  светились  в  горячих  глазах
мальчика.
   - Не говоря уже, разумеется, о придворном? - добавил Иосиф.
   Необдуманные слова; он увидел это  по  силе  впечатления,  которое  они
произвели на мальчика. Обучение в армии, при гражданских властях  или  при
дворе, - этот путь должен был пройти каждый мальчик  из  аристократической
семьи. Однако обучение при дворе было  доступно  далеко  не  каждому,  оно
расценивалось как знак высокого отличия, и требовались  крепкие  связи  на
Палатине, чтобы прошение о приеме не встретило отказа.
   - А это в самом деле возможно, ты не шутишь? - в свою  очередь  спросил
Маттафий, и все лицо его про сияло жадным блеском. - И ты  мне  позволишь?
Ты сделаешь так, что меня примут?
   - Не увлекайся, - поспешил Иосиф взять обратно свое необдуманное слово.
- Я еще не решил окончательно и пока ничего не  могу  тебе  сказать.  Будь
доволен, мой мальчик, что остаешься еще на одну зиму в Риме,  Или,  может,
ты недоволен? Тебе этого мало?
   - Конечно, нет! - торопливо  и  чистосердечно  возразил  Маттафий.  "Но
только, - подумал он, и глаза его широко  раскрылись  при  этой  радостной
мысли, - какое ото было бы торжество и что сказала  бы  Цецилия,  если  бы
меня взяли ко двору!"
   Иосифу недолго пришлось допытываться у сына, при чем тут  эта  Цецилия.
Она была сестрой одного из школьных товарищей его Маттафия  и  однажды,  в
пылу спора, предсказала ему, что он окончит свои дни мелочным торговцем на
правом берегу Тибра - там, где ютится еврейская беднота.  Это  был  первый
случай, когда его еврейство причинило Маттафию боль. Иосиф отдал  мальчика
в школу, где других евреев не было, и случалось, что  товарищи  потешались
над ним и его еврейством. Сам Иосиф мальчишкой вря