Горе тебе, мой сын Маттафий, мой благословенный, мой повергнутый, мой
любимец. Великий блеск окружал моего сына, и был он  угоден  в  очах  всех
людей, и все люди  любили  его,  язычники  и  избранники  господни.  Но  я
наполнил его суетностью и в конце концов погубил его - из суетности. Горе,
горе  мне  и   тебе,   мой   прекрасный,   любимый,   добрый,   блестящий,
благословенный, повергнутый сын Маттафий! Я дал тебе пышное  одеяние,  как
Иаков Иосифу, и отправил тебя навстречу беде,  как  Иаков  -  своего  сына
Иосифа, которого он любил слишком большою, необузданною, суетною  любовью.
Горе, горе мне и тебе, мой любимый сын!
   И  он  думал  о  стихах,  которые  он  сочинил,  -  "Псалом  гражданина
вселенной", "Псалом "Я есмь", "Псалом о стеклодуве", "Псалом мужеству".  И
пустыми казались ему его стихи, и лишь одно казалось ему полным  смысла  -
мудрость Когелета.
   Но что пользы ему от этого знания? Пользы никакой, его боль не слабеет.
И он воет, и вой его вливается в свист ветра и покрывает свист ветра.
   Офицерам, матросам и гребцам этот человек, который везет за море  труп,
внушает зловещие предчувствия. Пакостное дело поручил  им  император.  Они
боятся, что еврей ненавистен богам, они боятся, как  бы  боги  но  наслали
беду на их доброе судно. И  они  радуются,  когда  вдали  возникает  берег
Иудеи.


   Когда Луция узнала о смерти своего любимца  Маттафия,  она  постаралась
остаться холодной и спокойной, постаралась  отогнать  подозрение,  которое
тотчас же в ней поднялось. Сперва она решила немедленно ехать  в  Рим.  Но
она знала безудержность Иосифа: ничего  не  проверив  и  не  взвесив,  он,
разумеется, увидит в случившемся вероломное  убийство,  а  она  не  хотела
заразиться неистовством его чувств. Она хотела сохранить трезвость  разума
и, прежде чем начать действовать,  составить  справедливое  суждение.  Она
написала Иосифу письмо, полное скорби, сочувствия, дружбы и утешения.
   Но  гонец,  которому  наказано  было  доставить  послание  императрицы,
вернулся с известием, что Иосиф повез труп мальчика в Иудею и корабль  уже
вышел в море.
   Луцию нисколько не задело,  что  этот  человек  в  своем  несчастье,  -
которое как-никак было и ее несчастьем, - не обратился к ней, не  позволил
ей разделить с ним горе, более того, не нашел для нее ни единого слова. Но
он сразу сделался ей чужд,  этот  человек,  который  отдается  порыву  так
безраздельно, не знает ни границы,  ни  меры  ж  в  горе  своем  столь  же
эгоистичен, сколь и в счастье. Она уже не понимала,  как  могла  допустить
этого безудержного так близко. Их близость могла бы еще долго  цвести,  не
осыпаясь, но теперь он все разрушил своим  молчаливым  отъездом  в  Иудею.
Обреченный  он  человек,  злосчастный   в   своей   стремительности;   его
неистовство и его понятия о грехе притягивают беду. Она была  почти  рада,
что он расторг, разорвал их отношения.
   Совершил ли Домициан преступление? Она не  решалась  ответить  на  этот
вопрос. Она была в Байях, он в Риме, она не хотела  его  видеть,  пока  не
избавится от  своих  сомнений,  она  не  хотела  сказать  ему  ни  единого
необдуманного слова, чтобы не лишить себя  возможности  твердо  убедиться,
виновен он или же невиновен. Если  только  он  виновен,  она  отомстит  за
Маттафия.
   Она  получила  от  Домициана  дружески  сдержанное  письмо.  Домитилла,
извещал он ее, уже долгое время не смущает покоя юных принцев. И потому, к
своей радости, он в силах  теперь  исполнить  желание  Луции.  Он  поручил
губернатору Восточной Испании объявить Домитилле о помиловании.  Вскорости
Луция сможет вновь приветствовать свою подругу в Риме.
   Луция облегченно вздохнула. Она радовалась,  что  сгоряча  не  обвинила
Фузана в убийстве Маттафия.
   Две недели спустя секретарь, во время  утреннего  доклада  о  последних
новостях, сообщил ей, что принцесса Домитилла  погибла  самым  прискорбным
образом. На своем острове она проповедовала  Евангелие  некоего  распятого
Христа - в согласии со  взглядами  минеев,  одной  из  иудейских  сект.  В
основном ее проповедь была обращена к аборигенам острова, а это  полудикие
иберийцы,  чьи  обиталища  напоминают   скорее   звериные   норы,   нежели
человеческие жилища. Однажды, когда она со своей служанкой возвращалась из
какого-то иберийского  поселения,  шайка  разбойного  сброда  подкараулила
обеих женщин, напала на  них,  ограбила  и  убила,  Это  случилось,  когда
губернатор Восточной  Испании  уже  отправил  нарочного,  чтобы  известить
ссыльную принцессу  о  помиловании.  Император  приказал:  из  племени,  к
которому принадлежат убийцы, каждого десятого распять на кресте.
   Когда Луция услышала эту новость, ее ясное, смелое лицо потемнело;  две
глубокие поперечные морщины разрезали ее детский лоб, щеки  пошли  пятнами
от гнева. Она прервала секретаря на полуслове.  Без  отлагательств  отдала
распоряжение готовиться к отъезду.
   Она еще не знала, что будет делать. Знала только, что  бросит  прямо  в
лицо Домициану всю свою ярость. Как бы часто она им ни возмущалась, в  ней
всегда было что-то похожее на уважение  к  его  бешеной,  суровой  натуре,
никогда не угасала до конца любовь, которую  некогда  зажгло  в  Луции  то
неповторимое, что чувствовалось в нем,  -  его  гордость,  его  сила,  его
одержимость. Теперь же она видела в нем  одно  лишь  зло,  только  хищного
зверя.  Несомненно,  это  он  убил  Домитиллу,  потому   что   обещал   ей
помилование, несомненно, это его  неумолимые  когти  настигли  мальчика  -
юного, сияющего, невинного. О да, у него снова найдется  много  высоких  и
гордых слов в свое оправдание! Но на этот раз он не  одурманит  ее  своими
речами. Он расправился с мальчиком за то доброе, что в нем было, просто за
то, что мальчик был таким, каким он был, а может, только за  то,  что  он,
мальчик, полюбился ей, Луции. И Домитиллу он убил только для  того,  чтобы
сделать больно ей, Луции, -  так  злой  ребенок  ломает  игрушку,  которая
доставляет радость другому. Она выскажет ему все прямо в лицо; а  если  не
выскажет, то подавится невыговоренным словом. Всю свою  ярость,  все  свое
отвращение бросит она ему в лицо.
   Без отлагательств она выезжает в Рим.


   Во время разговора  с  Иосифом  Домициан  испытывал  чувство  глубокого
удовлетворения. И позже, когда Иосиф отверг его замысел устроить  мальчику
пышное погребение, он только усмехнулся. Дерзость Иосифа его  не  обидела;
она лишь подтвердила, что  он  действительно  ударил  противника  в  самое
уязвимое место. А когда затем Клавдий Регин передал  ему  дерзкую  просьбу
Иосифа, это было, пожалуй, вершиною его триумфа. Ибо теперь,  сверх  всего
прочего, он мог проявить свое великодушие и показать, что не  против  бога
Ягве  были  направлены  его  действия.  Преступление   мальчика   Маттафия
императору Домициану пришлось покарать; любимцу  бога  Ягве  он  оказывает
высочайшие  почести.  И  он  усмехнулся  многозначительной,  радостной   и
недоброй  усмешкой,  когда  узнал,  что  из  всех  быстроходных   кораблей
императорского  флота  к  выходу  в  море  готов  именно  "Мститель",  что
"Мститель" доставит Иосифа и его мертвого сына в Иудею. Плыви, Иосиф,  мой
еврей, уплывай на моем славном, быстром  судне.  Попутного  ветра  тебе  и
твоему сыну, плыви, уплывай! Каталина бежал, скрылся, исчез.
   Но чем дальше убегал враг, чем дальше от Рима была либурна  "Мститель",
уносившая на своей палубе мертвого и живого, тем быстрее  угасала  радость
императора. Он сделался непривычно вял, инертен. Даже короткий  переезд  в
Альбан вызывал в нем отвращение, он оставался в жарком Риме.
   Мало-помалу  возвращались  прежние  сомнения.  Конечно,   он   поступил
правильно,  убрав  с  дороги   Маттафия   Флавия,   -   мальчик   совершил
государственную измену, и он, император, не  только  имел  право,  но  был
обязан его казнить. Но его противник, бог  Ягве,  -  хитроумный,  коварный
бог. Человеческий ум против  него  бессилен.  Он  все  равно  сочтет  себя
оскорбленным  тем,  что  римлянин  похитил  его  Давидова  отпрыска,   его
избранника. У Домициана много сильных доводов в свою защиту. Но захочет ли
враждебный бог их принять? А ведь каждый знает, какой мстительный этот бог
Ягве, и какой грозный, и как внезапно разит его рука.
   В чем может упрекнуть его этот бог Ягве? Любимец Ягве, посланец Ягве  -
Иосиф - в присутствии целого Рима нагло бросил ему в лицо свою гнусную оду
о мужестве. Тот же эмиссар Ягве завязал дружеские отношения с Луцией и тем
провокационно заставил ее придать в глазах людей особую значительность ему
самому и его миссии. Но не желание  отомстить  этим  двоим  побудило  его,
Домициана, убрать с дороги Маттафия. Он не хотел наносить удар этим двоим.
То, что ему все же пришлось нанести им удар, -  обыкновенная  случайность,
одна  из  тех,  какими  сопровождается  исполнение  священного  долга,   к
сожалению, возложенного на него богами.  Нет,  он  не  питал  злобы  ни  к
Иосифу, ни к Луции; скорее напротив,  он  испытывал  прямо-таки  дружеские
чувства к обоим. Это не он принес им несчастье - это сделали боги,  а  он,
их друг, он искренне желал их утешить.
   Однако  затаенное  чувство  вины  не  покидает  его,   и,   по   своему
обыкновению, он пытается переложить эту вину  на  кого-нибудь  другого.  С
чего все началось? С того, что Норбан представил ему двух потомков Давида.
Он сделал это с определенною целью. Император  не  знал,  какие  намерения
преследовал Норбан, но одно было совершенно неоспоримо:  Норбан  намеренно
вложил ему в руки первое звено цепи, последним  звеном  которой  оказалась
смерть мальчика Маттафия. Так что если и есть тут  чья-то  вина,  так  это
вина Норбана.
   Правда, доводить свою мысль до конца или делать из нее выводы  Домициан
остерегался. Когда он сидел, склонившись над навощенною табличкой, и думал
о своем министре полиции, на табличке ни  разу  не  появлялись  буквы  или
слова, а неизменно только круги и завитки, и эти круги и завитки  отвечали
мыслям императора. Но когда он говорил о Норбане -  с  другими  или  же  с
самим собой, - то неизменно повторял: мой Норбан - вернейший из верных.


   Незадолго до того, как Луция прибыла во дворец, Домициан заперся у себя
в кабинете, приказав, чтобы его не беспокоили. Но Луция  так  настоятельно
требовала допустить ее к императору немедленно, что  гофмаршал  Ксанфий  в
конце концов о ней доложил. Он ждал со  страхом,  что  император  вспыхнет
гневом, но тот остался спокоен и, по-видимому, даже обрадовался встрече  с
супругой.
   Конечно,  Домициан  опасался,  что   Луция   догадается   об   истинных
обстоятельствах гибели Маттафия и смерти Домитиллы. Но его Норбан еще  раз
доказал свою преданность, он поработал на славу: наготове были безупречные
свидетельские  показания,  подтверждающие  как   несчастную   случайность,
которая стоила Маттафию жизни, так равно и убийство Домитиллы  иберийскими
троглодитами. И если Домициан мог оправдать себя в глазах людей, тем легче
было оправдаться в собственных  глазах.  Маттафий,  бесспорно,  повинен  в
государственной измене, а убрать Домитиллу  -  в  особенности  после  того
изменнического письма - было необходимо, если он в самом  деле  печется  о
душах мальчиков.
   И все же, едва только  к  нему  ворвалась  Луция,  рослая,  взбешенная,
негодующая не только всею душой, но даже каждой складкой своей одежды, вся
его уверенность исчезла без следа. Всякий  раз  ощущал  он  свое  бессилие
перед этой женщиной, вот и сегодня вся непоколебимость заранее припасенных
доводов растаяла, как воск. Но эта слабость  длилась  лишь  какую-то  долю
мгновения. В следующий миг он  уже  снова  был  прежним  Домицианом,  и  в
мягких, учтивых словах выражал свою скорбь, сетуя на  судьбу,  отнявшую  у
него и у нее двух друзей. Но Луция не дала ему договорить.
   - У этой судьбы, - мрачно сказала она, - есть имя. Ее  зовут  Домициан.
Не надо,  не  лгите,  молчите!  Вы  не  у  себя  в  сенате.  Не  пытайтесь
оправдываться! Оправданий не существует. Я вам не верю - ни  единой  вашей
фразе, ни единому слову, ни единому дыханию. Самому  себе  вы  еще  можете
врать, мне - нет! А на сей раз вы не в силах одурачить даже  самого  себя.
Вы поступили как трус, подлый и низкий трус! Мальчик понравился вам  -  но
именно за это вы его и убили! Потому что даже вы видели, как он невинен  и
сколько в нем чистоты, и потому что вы не в силах терпеть  ничего  чистого
рядом с собою! Это была мелкая ревность, и  ничего  больше.  А  Домитилла!
Ведь вы сами говорили, что она не сделала вам ничего дурного. Какая  же  у
вас грязная душа! Не подходите ко  мне,  не  прикасайтесь!  Я  самой  себе
противна, когда думаю о том, что лежала рядом с вами в постели.
   Домициан покорно отступил назад, оперся  о  письменный  стол;  капельки
пота выступили на лбу.
   - Однако это доставляло вам удовольствие, Луция, -  ухмыльнулся  он.  -
Или я ошибаюсь? По  крайней  мере,  у  меня  довольно  часто  складывалось
впечатление, что это занятие вам по сердцу.
   Но красноречивое лицо Луции выражало бесконечное омерзение,  и  ухмылка
медленно сползла с побагровевших щек Домициана; на миг  он  даже  сделался
мертвенно-бледен. Потом - не без труда - снова растянул губы в улыбке.
   - Как видно, мальчик и в самом деле был вам очень близок, - подумал  он
вслух с  учтивой,  многозначительной  иронией.  -  И,  во  всяком  случае,
занятно, очень занятно было услышать то, что  вы  мне  открыли  касательно
истории наших отношений.
   - Да, -  отвечала  Луция  уже  гораздо  спокойнее,  и  благодаря  этому
спокойствию еще больше презрения звучало теперь в ее  словах,  -  да,  она
очень любопытна, история наших отношений. Но теперь ей конец. Ради  вас  я
бросила мужа, я любила вас. Десять раз, сто раз вы делали такие  вещи,  от
которых вся душа во мне переворачивалась, и всякий раз  я  давала  убедить
себя, что я не права. Но теперь - кончено, Фузан, - и это "Фузан"  звучало
уже не шуткою, а злою издевкой. - Теперь -  кончено,  -  повторила  она  с
особенным ударением на слове "теперь". - Вы часто заговаривали  мне  зубы,
вы упорны, я знаю, и нелегко отказываетесь от своих планов. Но советую вам
привыкнуть к мысли, что между  нами  все  кончено.  Мои  решения  приходят
внезапно, но  я  от  них  не  отступаюсь,  вам  это  известно.  Мои  слова
невозможно понять превратно, не то что ваши. Я даю вам отставку, Домициан.
Вы мне противны. Я не хочу вас больше знать!


   Когда Луция вышла, чуть  смущенная,  деланно  ироническая  ухмылка,  за
которою Домициан пытался скрыть свой гнев, еще оставалась некоторое  время
на покрасневшем  лице  императора.  Его  близорукие  глаза  смотрят  вслед
ушедшей, отзвук ее слов еще звенит в его ушах. Потом уголки  губ  медленно
опускаются, он машинально насвистывает мелодию той песенки:

   И плешивому красотка не откажет нипочем,
   Если он красотке деньги сыплет щедрою рукой.

   Он садится за письменный стол,  берет  золотую  палочку  для  письма  и
начинает царапать на вощеной табличке круги и завитки, завитки и круги.
   - Гм, гм, - произносит он негромко, - занятно, очень занятно.
   Стало быть, она его презирает. Многие говорили, что презирают  его,  но
то были пустые слова, бессильные жесты; немыслимо, чтобы смертный презирал
его, владыку и бога Домициана.  В  целом  свете  Луция  единственная,  чье
презрение для него - не пустое слово.
   На миг он осознал во всей полноте и ясности: итак, она ушла,  разрезала
то, что их связывало. Этот разрез причинял  боль,  холод  лезвия  проникал
глубоко в душу. Но потом он встряхнулся, отогнал слабость, подумал о  том,
что решение ее  бесповоротно  и  что,  стало  быть,  нет  никакого  смысла
оплакивать это  безвозвратно  ушедшее.  Оставалось  лишь  одно  -  сделать
выводы.
   Луция отреклась от него, отказалась от его  покровительства  и  защиты.
Она больше не жена ему, она враг,  изменница.  Она  хотела  заставить  его
вернуть Домитиллу, хотя, разумеется, никто тверже ее не  был  уверен,  что
эта Домитилла постарается оказать пагубное влияние  на  его  сыновей.  Уже
одно это было государственной изменой. А потом,  вдобавок,  она  принялась
плести интригу, пыталась обмануть его, обморочить  лицемерным  послушанием
Домитиллы, чтобы той вблизи было проще и легче отвратить  его  сыновей  от
государственной религии. Очевидная  измена.  Луция  -  преступница,  и  он
должен метнуть свою огненную стрелу.
   Он остался в Риме.
   И Луция осталась в Риме, хотя август  в  том  году  выдался  необычайно
жаркий. Может быть, она потому не возвращалась назад в Байи, что  потеряла
вкус к дому и саду, полным воспоминаний о Маттафии.
   Принцы Веспасиан и Домициан нанесли ей  визит  в  сопровождении  своего
наставника Квинтилиана. События последнего времени дали ему отличный повод
тверже внушить мальчикам стоический образ мыслей.  "Неомраченным  храни  в
несчастьях дух". Впрочем, ему уже давно  не  приходилось  делать  внушения
своим воспитанникам, они сохраняли спокойствие, они не жаловались, лица их
были замкнуты и суровы. Они были скорее сыновья Домитиллы,  чем  Клемента,
они были истинные Флавии. Еще так короток путь,  который  они  прошли,  но
весь усеян мертвыми. Теперь им заменял отца человек, который их настоящего
отца и, вероятно, их друга отправил в преисподнюю, а мать -  в  ссылку,  в
изгнание. Они должны жить бок о бок с этим человеком  и  только  украдкой,
только намеком могут поведать друг другу то, что лежит у  них  на  сердце.
Человек, назвавший их своими сыновьями, был самым могущественным на свете,
их самих в будущем ждала безграничная власть и  могущество.  Но  пока  они
были безвластнее рабов в рудниках: ведь рабы могут говорить, о чем  хотят,
могут жаловаться, мен; тем как они, сыновья императора,  ходят  во  мраке,
который глубже мрака рудников и каменоломен, а издевательский блеск вокруг
них - лишь скверная маскировка этого мрака, и даже во  сне  они  не  могут
снять личину, которую им приказано носить.
   Они узнали, что Луция снова  в  Риме,  это  было  для  них  радостью  и
утешением. Но когда они  встретились  с  нею  в  первый  раз,  присутствие
Квинтилиана сковало их по рукам и ногам.  Луция  испугалась,  увидев,  как
сильно переменились мальчики. До чего же быстро переменились они здесь, на
Палатине! Все здесь переменилось, а может быть, это она сама видела все до
сих пор в ложном свете. Она толком не знала, что  сказать  мальчикам,  все
трое с трудом подбирали слова, находчивому Квинтилиану  часто  приходилось
заполнять мучительные паузы. Наконец Луция не выдержала.
   - Подойдите ко мне, - сказала она, - не старайтесь быть  взрослыми!  Ты
будь снова Константом, а ты Петроном, и поплачьте по Маттафию и  по  вашей
матери.
   И они обняли ее, и уже больше не обращали внимания  на  Квинтилиана,  и
предались сладким и горестным воспоминаниям о Маттафии и  невнятным  речам
гнева.
   После этого свидания Квинтилиан охотнее всего вообще запретил бы  своим
воспитанникам встречаться с  императрицей.  Но  мальчики  заупрямились.  А
Домициан, медлительный, как всегда, еще не решил, когда  лучше  метнуть  в
Луцию свою молнию, и потому не хотел доводить дело до  открытого  разрыва;
было решено, что принцы будут посещать Луцию раз в шесть дней.
   Глухая и опасная текла жизнь на Палатине,  а  тяжкий  зной  этого  лета
делал ее еще тяжелее, еще невыносимее.
   И город тоже чувствовал, что облака сгущаются над  Домицианом,  римляне
много говорили об участившихся в последнее время дурных знамениях. Однажды
- грозы в том месяце  гремели  не  умолкая  -  молния  ударила  в  спальню
Домициана, в другой раз буря сорвала с его триумфальной колонны  мраморную
доску  с  высеченной  на  ней  надписью.   Недовольные   среди   сенаторов
позаботились о том, чтобы поднять  вокруг  этих  знамений  побольше  шума;
многие  почитаемые  астрологи  заявляли,  что  император  не  доживет   до
сле