защиту Корнелии.
   Правда, пойти так далеко Приск не решался. Однако он выполнил  то,  что
обещал старой Фаннии, - больше не  таить  своего  гнева  и  распространить
"Жизнеописание Пета". Он вручил свой труд Фаннии, для которой и писал его,
и согласился, чтобы она ознакомила с этой книжечкой других. Вскоре копии с
нее ходили по рукам во всем государстве.
   А в этой книжечке была описана красиво и ясно жизнь республиканца Пета.
Как этот человек, воспитанный в строгом староримском духе,  когда  тирания
Нерона стала уже нестерпимой, отказался посещать заседания  сената,  чтобы
выразить свое отношение к ней. И хотя он молчал, молчал,  молчал,  но  все
его существо вместе с  тем  выражало  глубокое  недовольство  порядками  в
государстве. Как Нерон в конце концов обвинил его и  приказал  казнить.  И
как он хладнокровно, даже радуясь, что ему уже не придется больше  жить  в
этом опустившемся Риме, вскрыл себе вены и умер, сохраняя мужество стоика.
С тех пор прошло двадцать семь лет. В своей биографии Пета Приск не сказал
худого  слова  про  Домициана,  он  ограничился  обстоятельным  и   точным
изображением жизни своего героя,  используя  данные,  которые  получил  от
Фаннии, дочери Пета. И все же именно благодаря этой деловитости  его  труд
стал единственным в своем роде чудовищным обвинением против  Домициана,  и
так именно его и поняли, с таким ощущением и читали.
   Если до сих  пор  такие  дерзкие  выпады  совершались  лишь  отдельными
лицами, то затем весь сенат в целом поднялся  на  открытую  борьбу  против
императора. Толчком послужил случай с губернатором Лигарием.
   Этому Лигарию, одному из своих любимцев,  Домициан  поручил  управление
провинцией Испанией, и тот употребил власть  на  то,  чтобы  беззастенчиво
грабить страну. И вот в Рим прибыли представители этой провинции с жалобой
сенату на бесчестного губернатора. Раньше, когда уважение к Домициану  еще
не было подорвано казнью Корнелии, сенат едва ли допустил бы такой процесс
против любимца императора. Но теперь, когда сенат чувствовал, что с каждым
днем его сила растет, он не только вынудил у императора согласие  на  этот
процесс, но предал его самой широкой гласности.
   Выступить в защиту  провинции  Испании  сенат  поручил  Гельвидию.  Тот
пустил в ход свое неистовое красноречие, сенат выслушал его  и  согласился
почти  со  всеми   приведенными   им   доказательствами.   До   мельчайших
подробностей  были  вскрыты  все  вымогательства,  которыми  занимался   в
несчастной Испании Лигарий, друг и любимец императора. С тайным торжеством
слушал сенат, как Лигария уличают  и  позорят.  Когда  расследование  было
закончено, то стало совершенно  ясно,  что  сенат,  собравшись  через  две
недели на очередное заседание, приговорит любимца императора не  только  к
возмещению награбленных денег и земель, но,  помимо  того,  к  конфискации
имущества и к изгнанию.
   Этот выпад был направлен уже прямо против Домициана,  -  а  ведь  всего
несколько месяцев тому назад никто бы и помыслить об этом не смел. Правда,
в государственном архиве лежали таблицы с текстом закона,  предоставлявшим
императору такие права, которые до сих  пор,  с  самого  основания  города
Рима, еще не были сосредоточены  в  руках  одного  человека,  но  Домициан
понимал, что этой полнотою власти воспользоваться не смеет. Наоборот,  уже
два  поколения  сенаторов  не  решались  оказывать   такое   сопротивление
государю, как нынешний состав сената.
   Император находился в Альбане, он лежал, вытянувшись, на ложе,  которое
приказал поставить себе в теплице. Он  обдумывал  все,  что  произошло,  и
спрашивал себя, как могло это произойти. Уж не слишком ли  он  занесся?  И
Луция права? Нет, она не права. Нужно только найти  силы,  чтобы  сдержать
себя и не обрушить удар преждевременно, нужно набраться сил и  выждать.  А
это он умеет. Он ждать научился.  От  убогой  юности  до  высоты  престола
пришлось пройти долгий путь!
   Многого можно  добиться  выдержкой.  Многие  растения  можно  заставить
принять ту форму,  которую  им  навязывают.  А  то,  что  не  подчиняется,
отсекают прочь,  вырывают  с  корнем.  В  данный  момент  приходится  себя
сдержать, но настанет день, когда он сможет вырвать сорную траву с корнем.
Он знает, что действует в согласии с божеством! И  в  конце  концов  Луция
окажется неправой.
   Почему в Риме не хотят признать, что у него не было иного  выхода,  как
приговорить Корнелию к смерти? Он понимает, что вина многих  казненных  им
не  была  установлена  вполне  бесспорно.  Но  Корнелия-то   действительно
виновна! Почему именно в ее вину  люди  не  хотят  поверить?  Нужно  найти
способ сделать вину Корнелии доказанной, очевидной и  для  его  по-дурацки
недоверчивых подданных.
   Домициан вызвал к себе Норбана. Разве тот не упоминал о некоей Мелитте,
вольноотпущеннице, будто бы знавшей о событиях на празднике Доброй Богини?
Где она, эта Мелитта? На что он годен, его министр полиции,  если  он  дал
этой  Мелитте  ускользнуть  и  не  задержал  ее,  -  ведь  она  же   могла
понадобиться. Император то осыпал Норбана  неистовой  грязной  бранью,  то
льстил ему и умолял добыть исчезнувшую Мелитту, чтобы подвергнуть пытке  и
заставить во всем сознаться.
   Однако Норбан так же невозмутимо слушал мольбы императора,  как  и  его
брань. Министр  стоял  перед  ним,  кряжистый,  спокойный,  мощная  голова
покоилась на угловатых плечах, нелепо свисал на низкий лоб завиток  черных
волос,  глаза  Норбана,  коричневатые  глаза   верного,   но   не   совсем
прирученного пса, смотрели на императора  проницательно,  услужливо,  чуть
высокомерно.
   - Владыке и богу Домициану известно, что он может положиться на  своего
Норбана. Совершившая кощунство Корнелия, в наказание за вполне  доказанную
вину, лежит, обреченная забвению, под плетенкой из ивовых прутьев.  Я  дам
вам в руки средство, мой владыка и бог, чтобы убедить в этой вине и глупую
чернь.


   Вскоре после этого Дециану, жившему очень уединенно в своем имении близ
города Байи, доложили  о  неожиданном  посетителе  -  сенаторе  Мессалине.
Дециан растерянно спрашивал  себя,  что  нужно  от  него  этому  зловещему
человеку, хотя в  глубине  души  уже  догадался,  едва  слуга  назвал  имя
Мессалина: человек этот искал Мелитту.
   И слепец действительно вскоре заговорил о весталке Корнелии.
   - Какая жалость, - сказал Дециан, - что эту женщину погубили!
   Весьма  неосторожные  слова,  но  он  не  мог  молчать,  он  чувствовал
потребность высказать свою скорбь об утраченной Корнелии.
   - А разве не было бы еще горше, если бы она умерла без вины?
   Вот оно! Вот ради чего и приехал сюда этот негодяй! Дециан решил ни  за
что не выдавать мертвую Корнелию; но в ту же самую минуту, когда он  давал
про себя этот обет, он уже чувствовал, что его нарушит.
   Мессалин заговорил о том, что DDD стоило больших усилий согласиться  на
исполнение  столь  сурового  приговора.   А   теперь   некоторые   упрямые
республиканцы коварно уверяют, что  давшаяся  императору  с  таким  трудом
суровость напрасна и смерть Корнелии  лишена  смысла.  Они  распространяют
слухи, будто  Корнелия  погибла  безвинно,  и,  таким  образом,  подрывают
значение   этого   поучительно-сурового   приговора,   цель   которого   -
способствовать укреплению нравственности и религии. Каждый искренний  друг
империи  не  может  не  испытывать  скорби,  слыша   столь   безбожные   и
безрассудные разговоры.
   Дециан знал, что рискует жизнью. И все-таки он  на  мгновение  забыл  о
своем страхе и стал рассматривать слепца с  любопытством  и  ужасом.  Вот,
значит, как подобные  люди  ухитряются  с  помощью  изворотливой,  лживой,
дьявольской логики превращать собственные преступления в дела благочестия.
Может быть, даже, они обманывают самих себя; по крайней мере, тот человек,
от чьего имени явился Мессалин,  считал  все,  что  тут  было  насочинено,
чистой правдой.
   - Когда-то, - храбро ответил Дециан, - от Корнелии исходило то  сияние,
каким боги одаряют очень немногих, и поэтому, -  заключил  он  с  вежливой
многозначительностью, - трудно будет оправдать ее смерть.
   - Есть один человек, - отозвался Мессалин, - который в этом деле мог бы
оказать помощь богу Домициану. И этот человек - вы, мой Дециан.  -  Словно
видя притворное удивление и негодование собеседника и считая излишними все
его возражения, Мессалин остановил его легким движением руки и  продолжал:
- Нам известно, где именно находится вольноотпущенница Мелитта. Однако  мы
не желаем, чтобы вокруг дела  Корнелии  поднимали  лишний  шум,  и  только
поэтому не хотим захватить ее силой. Самое разумное с вашей  стороны  было
бы выдать нам Мелитту. Тогда вы уберегли бы  себя  от  больших  огорчений,
Мелитту от допроса под пыткой, а нас от ненужного шума. Мне  кажется,  это
было бы также в духе нашей умершей Корнелии.
   Дециан резко побледнел, он был рад, что хоть этой бледности  слепец  не
мог увидеть.
   - Не понимаю, что вам угодно, - сдержанно ответил он.
   Мессалин сделал легкий вежливый, отрицающий жест.
   - Вы же не такой твердолобый  глупец,  как  некоторые  ваши  друзья,  -
возразил он. - DDD ценит вас, как человека  мудрого  и  многоопытного.  Мы
понимаем, вам хотелось бы защитить Корнелию. Но что  вам  даст  дальнейшее
сопротивление?  Вы  думаете,   что   сможете   заставить   DDD   посмертно
восстановить ее честь? Вы столько раз доказывали свою  мудрость,  докажите
ее еще раз! Выдайте нам Мелитту, убедите ее быть благоразумной, вы на этом
выиграете довольно много. Я не хочу обманывать вас: обвинение в  том,  что
вы  участвовали  в  сокрытии  преступления  Корнелии,  все   равно   будет
выдвинуто, даже если вы и выдадите  нам  Мелитту.  Но  каким  бы  ни  было
решение сената, я могу обещать вам, что  вы  отделаетесь  просто  недолгой
ссылкой.  Не  давайте  мне  сейчас  окончательного  ответа,  мой   Дециан!
Обдумайте хорошенько то, что я сказал вам! И вы придете к выводу, я в этом
уверен, что другого разумного выхода не  существует.  Постарайтесь  спасти
Мелитту от пытки, а себя - от смерти  и  сегодня  же  отправьте  всю  свою
движимость за пределы Италии на те  два-три  года,  которые  вам  придется
пробыть в изгнании! Могу вам обещать, что Норбан  будет  смотреть  на  это
сквозь пальцы. Поверьте мне, я советую вам по-дружески!
   Когда  Мессалин  удалился,  Дециан  сказал  себе,  что,   вероятно,   и
императору, и его советникам нет никакого дела до погибшей Корнелии, - для
них важно вернуть Домициану утраченную популярность. Ясно было и  то,  что
сенат уже не сможет рассчитывать  на  поддержку  широких  масс,  если  ему
придется снова отказаться  от  позиций,  которые  он  за  последнее  время
отвоевал в своей борьбе с императором. Это Дециан знал точно. Имеет ли  он
право помочь императору и снова обессилить сенат только ради  того,  чтобы
спасти свою жизнь?
   Он не имеет на это права. Но если он пожертвует собой, какая  от  этого
будет польза? Он может сделать так, что Мелитта исчезнет  окончательно.  А
какие меры примут тогда Мессалин и Норбан? Они его  схватят,  они  пытками
вырвут у него признание, как и почему он спрятал Мелитту. Нет, это  ничего
не даст. Победу над сенатом, которую император в конечном  счете  все-таки
одержит, жертва Дециана лишь отсрочит на две-три недели, но  отвратить  не
сможет.
   Дециан сообщил Мессалину, где находится Мелитта.
   Дециану  приказали  молчать,  он  не  имел  права  выезжать  из  своего
поместья, за ним следили. Мелитта была сейчас же арестована.


   Домициан многозначительно улыбался, довольный.
   "У меня надежные друзья", -  сказал  он  Мессалину.  "У  меня  надежные
друзья", - сказал он Норбану, а  в  тесном  кругу  своих  министров,  куда
входили теперь только Регин, Марулл, Анний Басс и Норбан, он заявил:
   - Пусть это пока остается между нами. Мы еще не возбуждаем дела  против
Дециана. Пусть господа сенаторы спокойно продолжают  действовать.  Сначала
посмотрим, в чем еще они будут обвинять Лигария и нас. - Его улыбка  стала
шире. - Пусть враги империи идут все решительнее навстречу  своей  гибели!
Мы можем подождать!
   Итак, господа из сенатской оппозиции и понятия не имели о происшедшем -
о том, что император обладал теперь возможностью  положить  конец  упорным
толкам о невиновности весталки, когда ему заблагорассудится. Наоборот, все
они - Гельвидий, Приск и прочие участники сенатской оппозиции  воображали,
будто им удалось уже восстановить  республику  и  действительно  оттеснить
императора на указанное ему конституцией  место,  будто  он  всего  только
первый среди равных, а они и в самом  деле  первейшие  из  его  подданных.
Старик  Гельвидий  расхаживал  с  сияющим  видом,  его  морщинистое   лицо
помолодело от гордости, рожденной этой победой. Он чувствовал себя великим
республиканцем, защитником правого дела, он отомстил Лигарию и  императору
за угнетение испанцев, он сиял от самодовольства, а с ним и  другие  вожди
сенатской партии, Приск и его единомышленники,  семья  казненного  Пета  -
Фанния, Гратилла.  Послезавтра  сенат  должен  вынести  приговор  Лигарию,
кровопийце Испанской провинции. Некоторым сенаторам  хотелось  бы,  чтобы,
наказывая Лигария, ограничились конфискацией имущества и ссылкой; но  они,
вожди оппозиции, не  будут  столь  скромны  и  умеренны.  Для  преступного
любимца тирана они потребуют смертного приговора, и они своего добьются.
   Министры Марулл и Регин, конечно, знали обо всех этих  разговорах.  Это
были  пожилые  люди,  они  много  кое-чего  повидали,  у  них  на   глазах
неожиданная смерть постигала друзей и знакомых, и порой, когда этого никак
не  удавалось  избежать,  такая  внезапная  смерть  приходила  не  без  их
содействия. И они устали, по характеру они  были  скорее  добродушны,  чем
злы, они были миролюбивы, и им становилось немного жаль старика Гельвидия,
когда он теперь так слепо и безрассудно стремился навстречу своей  смерти.
В конце концов спасти этого человека было невозможно, но почему бы ему еще
не пожить на свете несколько лишних лет или  хотя  бы  месяцев?  Они  были
человечны, им хотелось удержать  его  -  пусть  не  спешит  так  навстречу
гибели.
   Ничего  удивительного,  что  эти  два  господина,  чей  либерализм  был
известен и противникам, считавшим его просто ленью, - иногда вели с  этими
противниками  более  или  менее  откровенные  разговоры,  правда  -  чисто
отвлеченного характера. Марулл и Регин стали и сейчас  искать  случая  для
такой откровенной беседы.  Накануне  того  дня,  когда  сенат  должен  был
вынести приговор по делу  Лигария,  вышло  так,  что  им  все  же  удалось
объясниться с Гельвидием, Приском и Корнелием.
   - Вы помогли вашей Испании прийти к победе, мой  Гельвидий,  -  заметил
Марулл, - и свалить Лигария. Это очень много, и вас можно  поздравить.  Но
чего вы хотите еще? Если бы человек, подобный нашему Корнелию,  действовал
столь по-юношески пылко, это было бы  понятно.  Но  когда  кто-нибудь  так
ведет себя в вашем возрасте, это противоестественно.
   А Регин с присущим ему добродушием добавил:
   - Зачем вы так кровожадны? Вы же знаете не хуже  нас,  что  DDD  может,
самое большее, утвердить решение о конфискации имущества и ссылке,  но  не
смертный приговор. Такое требование было бы просто комедией. Зачем вам это
нужно? Вы только скомпрометируете вашу победу.
   - Я хочу показать римскому сенату и  народу,  что  нынешний  режим  без
зазрения совести поручает важнейшие должности в государстве  преступникам,
- мрачно ответил Гельвидий.
   -  Милый  Гельвидий,  -  отозвался  Регин,  -  а  не  слишком  ли   это
сомнительное обобщение? Ведь и при безраздельной власти  сената  время  от
времени какого-нибудь губернатора да судили за денежные махинации, Мы  еще
в школе кое-что на этот счет учили. У меня сохранилось в памяти  несколько
речей по такому же поводу, и без  этих  образцов  вы  не  смогли  бы  даже
произнести вашу превосходную обвинительную речь против Лигария.
   - А если вы хотите быть  честным,  -  подхватил  Марулл,  -  то  должны
допустить, что как раз при  нашем  владыке  и  боге  Домициане  управление
провинциями значительно  улучшилось.  Согласен,  Испании  достался  плохой
правитель. Но ведь у империи в конце концов тридцать девять провинций, и с
незапамятных времен ни при одном государе оттуда  не  поступало  так  мало
жалоб, как при DDD. Нет, мой Гельвидий, то, что вы намерены  сделать,  это
требование смертной казни,  -  не  имеет  никакого  отношения  к  реальной
политике,  ваша  цель  уже  не  борьба  со  злоупотреблениями,  а   просто
демонстрация против режима как такового.
   Затем снова вмешался Регин:
   - Отговорите вашего друга, мой Приск, и вы, мой Корнелий. Он никому  не
окажет услуги, внеся такое предложение, - ни вам, ни нам, ни самому  себе.
Оно может привести только к беде.
   Он говорил особенно спокойно,  почти  добродушно.  Все  же  и  Приск  и
Корнелий уловили в его тоне предостережение.
   Но  Гельвидий  этого  не  расслышал;  опьяненный  своим   успехом,   он
разглагольствовал еще более высокомерно.
   - Конечно, - сердито ответил он, - я борюсь не с Лигарием как  таковым;
мне все равно, будет ли он сослан или казнен. Я борюсь, - и вы это отлично
знаете, - против того, чтобы один-единственный  человек  воплощал  в  себе
Рим, я борюсь за суверенитет  сенатского  правосудия.  Борюсь  за  свободу
Рима. -  Это  были  опасные  слова,  даже  теперь,  и  Корнелий  попытался
перевести разговор на другое.
   -  Вы  уже  произносите  речь,  мой  Гельвидий,  -  заметил  он,  -  вы
отклонились от нашей темы.
   Однако Регин успокоил его легким движением руки.
   - Ничего, - сказал он, улыбаясь. Он не хотел, чтобы его  самого  лишили
возможности тоже добавить несколько слов к разговору о свободе, о  которой
сенаторы с таким удовольствием несли всякую чушь. - "Свобода", -  повторил
он сказанное Гельвидием слово и своим высоким жирным голосом  заключил:  -
Свобода - сенаторский предрассудок. Сенаторы хотят, чтобы воплощением Рима
был не один-единственный человек,  а  двести  семейств,  представленных  в
сенате, вот это сенаторы и называют свободой. Предположим,  они  достигнут
своей цели на все сто процентов. И добьются для сената большей власти, чем
ее имел император. Но что, клянусь Геркулесом, они при  этом  выиграют?  В
чем будет она  состоять,  их  свобода?  В  диком  хаосе,  в  беспорядочных
действиях  враждующих  между  собой  семейств,  которые   будут   спорить,
договариваться и надувать друг друга, борясь за  провинции,  привилегии  и
монополии еще упорнее, чем сейчас. Если вы прислушаетесь к голосу  разума,
а не чувства, вы должны будете  признать,  что  такая  свобода  для  всего
государства вреднее, чем прозорливое правление одного человека, которое вы
стремитесь опорочить с помощью весьма удобного слова "деспотия".
   Гельвидий хотел возразить, но Приск удержал его,  у  него  самого  было
слишком много возражений.
   - Вот вы пренебрежительно отзывались о "чувстве", -  начал  он,  и  его
резкий, ясный голос сейчас особенно отличался от высокого  жирного  голоса
Регина. - Но вы забываете, вы не хотите понять, как может  угнетать  людей
ощущение  произвола  одного-единственного  человека.  Сознание,  что   мои
поступки подлежат  суду  и  совести  тщательно  и  по  заслугам  избранной
корпорации, - это как  свежий  воздух,  а  чувство,  что  ты  зависишь  от
произвола одного человека, - это как удушье.
   Не мог уже себя  сдерживать  и  Корнелий  и  своим  низким,  угрожающим
голосом многозначительно добавил:
   -  Свобода  -  не  предрассудок,  Регин.  Свобода  есть   нечто   очень
определенное, осязаемое. Если я  вынужден  сначала  обдумать,  могу  ли  я
сказать то, что должен сказать, - то  жизнь  моя  сужается,  я  становлюсь
беднее, я в конце концов уже не могу  размышлять  независимо,  я  невольно
заставляю себя все чаще думать лишь так,