т на двадцать
старше, а мне  исполнилось  двадцать  два;  то есть сорок два, если  считать
маску -  маску усталого бизнесмена среднего возраста, бизнес которого был...
ну, скажем,  не совсем привлекательным.  Как для него самого, так  и для его
клиентов.  Небритый бизнесмен средних  лет  в  зеркале был  коротышкой,  но,
бросив на него взгляд, вы не решились бы утверждать, что это типичный наглый
коротышка. Он не станет Наполеоном, и на Маленького Капрала не походит. Нет,
сжр!  Возможно, его  следовало назвать неудачником, однако он  был  высок во
всем, кроме роста.
     И тощ. С марта я похудел на пятнадцать фунтов. Март, апрель, май, июнь,
июль,  август.  Мои  рассуждения  казались  странными  даже  мне  самому;  в
последнее время я  стал замечать,  что  разговариваю как-то  не  так, даже с
самим собой. Медленно, словно совершаю бег с препятствиями.
     Окно на уровне  плеч в  конце ряда раковин  оказалось открытым;  шлепая
своими бальными туфлями, я подошел к  нему и выглянул наружу:  туман  такой,
что в него можно было бы упаковывать фарфоровую посуду.
     Прямо  передо мной,  за  стеной  тумана,  находилось  здание  штаба;  я
представил  себе  огни,  горящие  за  опущенными  шторами  в  оперативном  и
разведывательном отделениях, и решил: после бритья сбегаю туда и спрошу, что
происходит,  куда  нас  пошлют  и  чем   вызвана  отсрочка.  Шторми  Питерс,
метеоролог нашей группы, - свой парень и не прочь поболтать.
     Я открыл кран горячей воды и выпустил по меньшей мере целую тонну воды,
но так и не  дождался, когда пойдет достаточно теплая, чтобы  можно было как
следует  побриться,  поскольку  кислородная маска  очень плотно  прилегает к
лицу, а даже самый маленький волосок под ней, особенно на подбородке, вскоре
начинает  нестерпимо  чесаться  и  раздражать   -  прямо  хоть  из  самолета
выпрыгивай.
     Я  порезался. Кровоостанавливающего карандаша  у меня не было. Разорвав
туалетную бумагу на  несколько маленьких  кусочков, я стал прикладывать их к
кровоточащему порезу. Я посмотрел в зеркало и увидел голубые, глядящие прямо
и внимательно глаза  с  не  очень яркими  белками; темно-русые, сросшиеся на
переносице  брови; высокий лоб, пересеченный неровной, как дождевая струя на
оконном стекле, мягкой жилкой; пару толстых губ,  которые я сжимал  и кривил
перед   зеркалом,  пытаясь   убедить   себя,   что   у   меня   рот  как   у
генерал-лейтенанта, каковым я  и был, если не считать слово "генерал"; самый
обыкновенный подбородок с алым, в форме  сердца,  цветочком туалетной бумаги
на нем; русые волосы, подстриженные по-военному, бобриком, а в  центре всего
- позорнейший нос, похожий на капот быстро надвигающейся на вас автомашины с
широкими  крыльями.  Лицо,   обязательное  ежедневное  бритье   которого  не
доставляло удовольствия даже в мирное время.
     Ради утешения я стал мысленно любоваться лицом Дэфни, но тут же  понял,
что это выше моих сил. Рана была слишком свежей.
     Тогда  я  подумал  о  другой  девушке,  о моей  бывшей  невесте Дженет,
находившейся  сейчас,  слава  Богу, дома. Я вспомнил маленькую смуглянку  на
велосипеде, какой  она была в то лето, накануне перехода с младшего курса на
старший;  однажды вечером,  немножко  выпив,  мы  ехали  на  велосипедах  по
окаймленной соснами прибрежной дороге, мимо отражающихся в Вайнярде и Ношоне
и подмигивающих  нам огней по ту сторону  залива.  Дженет нарочно въехала  в
канаву, растянулась на песке и, хихикая, заявила, что это я ее толкнул, хотя
я честно ехал посередине дороги, вдоль  белой линии, устроив себе "испытание
на трезвость" и проверяя, смогу  ли строго выдерживать направление; я бросил
свой  велосипед  прямо на дороге и подбежал к  ней, а  она лежала, показывая
смуглые ножки на  фоне  разлетевшейся веером нижней  юбки,  и смеялась, и я,
друзья мои,  подумал,  что  она  штучка хоть куда. В  то  лето я  работал  в
ресторане   "Морской  ветерок"  помощником  метрдотеля   -  громкое  звание,
означавшее,  что  мне  часто  приходилось скользить пальцами в соусе грязных
тарелок,  а Дженет  служила в  Фальмуте, у Таккерса, и  жизнь казалась такой
обещающей,  такой  приятной  и несложной. А затем... Уф-ф,  капнуло! Как  из
холодного облака... Я подумал, какой задирой была  Джанет. Бой мой, она была
девочка что надо!
     Часы  показывали два двадцать семь,  когда  я  убрал принадлежности для
бритья,  надел летные  сапоги  и  вышел в туман. А еще говорят о  полетах по
приборам!  Мне потребовалось около десяти  минут, чтобы, осторожно нашупывая
путь  по  заасфальтированной   дорожке,   пройти   минутное   расстояние  до
административного  здания. Несколько  раз меня угораздило забраться в  самую
грязь  (хотя вообще-то она была не такой густой, как обычно, - вот уже  пять
дней стояла хорошая погода), и я с трудом выбирался на  дорожку; кое-как мне
удалось дойти.
     Яркий свет чуть  не  ослепил меня,  когда я вошел  в  бетонное  здание,
унаследованное  нами от королевских ВВС и использованное нашим командованием
под штаб. В вестибюле я подошел к двери с табличкой "Метеоролог", толкнул ее
и оказался перед Шторми - он как раз  передавал по телефону в штаб авиакрыла
информацию  о  высоте  верхней  границы   облачности,  полученную  с  нашего
метеорологического  самолета, который  летал сейчас где-то  над этой  мутью.
Питерс  был  спокоен  и  вежлив,  даже разговаривая  со  штабом,  хотя сразу
бросалось в глаза, как он устал.
     Шторми Питерс производил  на меня впечатление самого здорового парня во
всей  авиагруппе,  с  его  лица не  сходило  выражение,  присущее  тем,  кто
постоянно имеет дело со стихиями, - землепашцам, морякам, рыбакам; даже если
им  трудно,  даже  если  они порой ненавидят свою работу, все  равно  их  не
покидает это выражение сосредоточенности, глубокого уважения к природе, быть
может  - смирения.  Во  всяком  случае, именно таким  оно было  у  Шторми  -
выражение покоя и мира. Он был просто помешан на погоде, и так как знал, что
я всегда наблюдаю за небом, мечтаю о небе и читаю о нем с детства, он уделял
мне больше времени, чем остальным воздушным жокеям.
     Питерс положил трубку.
     - Ты, Золушка, не рановато ли заявился на бал? - спросил он.
     - Не  мели  чепуху! - Я был  раздражен,  а он  считался  с настроениями
других так же, как с каким-нибудь возмущением в верхних слоях атмосферы. Что
происходит?
     Шторми встал,  подошел к карте и  протянул к ней руку  с растопыренными
пальцами;  это  была рука, словно изваянная Микеланджело  и дарившая  погоду
распростертой на карте земле.
     - Там, на высоте, - сказал Шторми, - над аэродромами Н-ского авиакрыла,
отмечается  наличие  надвинувшегося  со  стороны Северного  моря стабильного
адвективного яруса. Но  здесь, над Н-ским авиакрылом, облака рассеиваются, а
холодный  фронт  слабее,  чем  предполагалось,  в результате чего  ожидается
небольшой туман...
     -  Небольшой   туман?!   Боже  милосердный,  Шторми!  Ты   когда-нибудь
выглядываешь в окно?
     - ...который  рассеется значительно  позже времени взлета, указанного в
боевом приказе...
     - И вызовет небольшую отсрочку?
     - ...и вызовет небольшую отсрочку.
     - На сколько?
     - На три с половиной часа. Инструктаж в шесть.
     Я вздрогнул.
     - И в шесть они напугают нас до смерти, а потом отменят вылет? Так?
     - Сегодня отмены не будет.
     Шторми слыл прямо-таки провидцем, на него можно было положиться больше,
чем на все метеорологическое  управление  США;  уж если  он сказал,  что  мы
летим, так оно и будет.
     - А почему ты на ногах? - поинтересовался он.
     -  А  потому,  что  я  видел стласный-стласный сон... Будь  же  другом,
Шторми, скажи, куда нас посылают?
     - Инструктаж в  шесть, - повторил он, но, заметив мою недовольную мину,
добавил: - Не могу, Боу. Я же засекречен. Должен бы знать об этом.
     - Тоже мне друг!
     - Почему бы тебе не пойти и не поспать?
     - И-з-в-о-л-и-т-е ш-у-т-и-т-ь, - по буквам сказал я,  чтобы  не тратить
время на смех.
     Я  отправился в общежитие,  снова,  как и  по  пути  сюда,  скользя  по
асфальту,  словно  на лыжах;  добравшись  к  себе,  я  взглянул  на  часы  и
обнаружил, что  в моем распоряжении остается  два с четвертью часа  до того,
как начнут будить других,  - сто  тридцать пять минут, и они будут висеть  у
меня на шее, словно свинцовый груз.

        "5"

     Я уселся в  уборной, единственном  месте, достаточно освещенном в такие
часы, и раскрыл "Хорошего солдата" - одну из книг Кида Линча, которую стащил
у него из комнаты, когда он погиб, и, должен сказать, совершенно обалдел  от
нее, никак не  мог понять, о чем  идет речь и что за герои  в ней действуют.
Мои глаза  задержались  на  следующем  абзаце: "Насколько  я понимаю, роман,
любовь к определенной женщине обогащают  мужчину жизненным опытом.  С каждой
новой  женщиной,  с каждым новым увлечением мужчина расширяет свой кругозор,
как  бы  завоевывает  новую  территорию.   Игра  бровей,  интонации  голоса,
характерный  жест - все это,  казалось бы,  мелочи,  но  они-то и возбуждают
страсти; подобно каким-то неясным объектам на горизонте, манят отправиться в
дальний  путь для исследования..."  Для исследования!..  Новая территория!..
Боже милосердный!.. Я подумал, что потерял целый континент,  целую сказочную
страну по имени  Дэфни. Я швырнул книгу через всю уборную, да так, что она с
грохотом  ударилась о  ящичек для  бумажных полотенец. Я понимал,  что был в
плохой  форме.  И  как  раз  в  это  мгновение  -  уж  не  слуховая  ли  это
галлюцинация? - до меня донесся рев авиационных моторов.
     Я  бросился  к  окну  и  только  тут с чувством  облегчения все  понял:
какой-то не в меру  старательный начальник наземного экипажа в последний раз
опробовал двигатели, едва не отказавшие во время  недавнего рейда; он хотел,
чтобы его "бэби" стоимостью  в миллион  долларов  возвратился  домой и после
следующего вылета, ибо должен был прожить установленный срок  и, кроме того,
как бы нес в себе частицу его плоти и крови.
     Стоя у  окна и  посматривая  на медленно  клубившийся туман  - в полосе
падавшего из уборной света он казался тяжелым,  как свежий пар, - я подумал,
что если  мне в чем-то  и повезло, так  только в том,  что  у  нас  отличный
самолет.  Наша машина, "Тело",  как  назвал ее  Мерроу, была  из  тех, что в
первом же полете заявляют о своей полной надежности, а каждый выполненный на
ней маневр только подтверждает,  что она  послушна не меньше, чем автомобиль
"линкольн-континенталь"  или  самая послушная  кошечка.  Некоторые  самолеты
просто дрянь, у них то и дело выходят из строя совершенно не связанные между
собой  детали: сегодня  -  жалюзи  обтекателя двигателя, завтра  - турбинка,
послезавтра -  самолетное  переговорное устройство плюс всякие мелочи, вроде
невозможности включить ток  в летное обмундирование с обогревом; и  так день
за днем, все с одной и  той же  машиной. Эти, с позволения сказать, самолеты
трясутся,  как  напуганные,  словно  их  застали  врасплох  при  отправлении
естественных надобностей  или словно  они чувствуют,  что нашкодили.  Плохие
машины. Быть может, они не реже других благополучно возвращались из полетов,
но  представляю,  сколько  приходилось попотеть,  чтобы привести их обратно;
конечно, мы  радовались, что у нас машинка  хоть  куда. Мы не смогли принять
участие лишь в одном рейде - еще  в мае,  на Киль, причем только потому, что
Мерроу  и  начальник нашего наземного экипажа  Ред Блек  затеяли свару из-за
неполадок в двигателе; в остальных случаях дело ограничивалось самое большее
маленьким  осколком  снаряда,  но  уж  этого-то наш  самолет  никак  не  мог
избежать. Да  и такие  неприятности происходили сравнительно редко. Один  из
наших  технарей с непроизносимой фамилией  Перзанский  и  еще с дюжиной "з",
"к", "й", за что Мерроу звал его "Алфавитным Супом", а  мы  просто "Супи", -
так  вот,  этот  Супи даже подал рапорт о переводе в другой наземный экипаж,
поскольку, по его словам, обслуживать "Тело"  чертовски скучно -  все  равно
что служить зазывалой на бензозаправочной станции, однако власть предержащие
не вняли его просьбе. "Ко всем чертям такую войну,  - сказал однажды Супи. -
А вот я избегаю шлюх, если они  не могут наградить меня триппером. Жизнь так
коротка! Вы  обязаны рисковать".  И он  плевал на "Тело" - такую чистенькую,
такую аккуратненькую машину. Она-то  не  имела того,  о чем  тосковал  Супи.
Однако все мы, остальные, были довольны. Да, да, довольны.
     Меня  охватило прежнее чувство любви к Дэфни, и я снова  стал  думать о
ней.  Я отошел  от  окна и  присел на стульчак; книга бедняги Кида  "Хороший
солдат" лежала замусоленными страницами  вниз на цементном полу, под крайней
слева  раковиной;  я  положил  подбородок на  кулаки и вспомнил, как впервые
увидел  Дэфни в  баре  офицерского клуба; я не  сказал ей  тогда  ни  слова.
Самовлюбленным взглядом она посмотрела  на  свою руку, потом на грудь, чтобы
убедиться, что мила,  как  всегда. Потом я  вспомнил,  как она, закрыв дверь
своей комнаты  в Кембридже,  когда мы  впервые остались  наедине,  сидела  у
зеркала и посматривала на  себя так, словно хотела  сказать: "Ну, разве я не
паинька?"
     Я   вернулся   к  себе,   надеясь  насладиться  еще   более   приятными
воспоминаниями, и лег на койку не раздеваясь. Мне не следовало возвращаться.
Войдя  в комнату,  я  сразу почувствовал Мерроу, того  Мерроу,  которого мне
помогла увидеть Дэфни, того, кто причинил мне такую боль, того, кто оказался
такой фальшивкой, такой мелкой фальшивкой. Я знал. Теперь я знал Базза.
     Но вместе с тем я знал и о том, каким чудесным он был и может быть.
     Я вновь  мысленно увидел, как взрывается  самолет Бреддока, увидел Кида
Линча и нечто не поддающееся  описанию, во что превратил его прекрасный мозг
осколок двадцатимиллиметрового снаряда, а также сенатора Тамалти, потчующего
нас сентиментальной патриотической болтовней у командно-диспетчерской вышки.
Выбирая самые мягкие  выражения, скажу так: я разуверился в  человечестве  и
презирал то, что оно делало  на нашей  планете. Война - гнусность, но и  мир
невозможен. Он невозможен,  пока на земле  существуют люди подобные  Мерроу.
Постепенно  все  начало расплываться, и я увидел луг,  реку в  влюбленными в
лодках,  голубое небо,  свежую зелень  ранней весны; я лежал, вытянувшись на
спине, положив голову на колени Дэфни, а она мягкой рукой гладила  и гладила
мне висок.

        "6"

     Взрыв. Ослепительная вспышка пламени.
     Потом  я понял,  что это  Салли.  Будильник в моей  голове  на этот раз
подвел меня.
     Потом  я  сообразил:  нет,  ничего  подобного.  Просто  я  задремал  не
раздеваясь - вот в чем дело. Черт бы меня побрал!
     - Выкатывайся,  мальчик,  - проворчал  Салли,  не сводя луч  фонарика с
моего лица.  Толстяк Салли всегда старался  оставаться  в тени.  -  Нет,  вы
только взгляните на старину Боу, - добавил он, - так и хочет перехитрить наш
собачий порядок. - Салли, видимо, подумал, что я надел летное обмундирование
еще с вечера. - Инструктаж в шесть.
     Я замигал от яркого света и крикнул:
     - Убери!
     Однако Салли - он наверняка за одно утро получал от  нас, "купающихся в
лучах славы",  больше  оскорблений, чем "Люфтваффе" за целый  месяц, - ловко
увернулся и  спрятал фонарь раньше,  чем  я мог доставить себе удовольствие,
вдребезги разбив его о стенку.
     Затем Салли направился к Мерроу, но пока он шел по комнате, отчетливый,
как труба Сачмо[3], голос Базза произнес:
     - О'кей, мальчик Салли! Я не сплю.
     Он, конечно, лгал. Он бодрствовал также, как Стоунхендж[4], но и во сне
сумел подсознательно увильнуть от встречи со слепящим лучом фонарика.
     Одетый и готовый к вылету, я мог позволить себе, как всегда делал Базз,
полежать еще немного.  Я прислушивался к  шуму в  нашем бараке, к  тому, как
люди вставали, тащились в уборную, хлопали дверцами металлических шкафчиков,
спускали воду в унитазах. Я слышал, как  Уильсон, фальшивя, запел: "О, какое
прекрасное утро", нажимая на слово  "прекрасное" - не  иначе, он выглянул  в
окно и увидел  туман. Новичок по  фамилии Шуман, всего лишь с тремя  боевыми
вылетами за душой,  но такой же  громогласный,  как Мерроу  в  начале  нашей
службы в  Англии,  ругал теплую воду, а Малтиц, парень, который говорил так,
словно у  него каша во рту,  - он лежал  на своей койке и не спал, хотя и не
участвовал  в вылете,  так  как его  самолет  пострадал  во время  рейда  на
Абвиль-Друкат и теперь ожидал, когда его подлатают ребята из ангара, -  орал
нам всем:
     -  Ни  пуха  ни  пера,  детки!  Пошлите  мне  открытку,  а?  Да  скорее
возвращайтесь, а?
     В ответ загремел хор ругательств:
     - Поди высеки себя!.. Поцелуй меня в задницу!.. Заткнись, милашка!
     Матлиц  только  пронзительно  и визгливо  смеялся  -  так кричит  ночью
полярная гагара.
     Вскоре  люди начали  покидать барак. Дверь с сильной пружиной то и дело
хлопала, сотрясая всю постройку.
     Я вновь подумал о нашей последней встрече с Дэфни, о том, что я узнал о
Мерроу, и о том, как не похоже мое нынешнее пробуждение на все предыдущие, и
остро  почувствовал  и  сожаление  и утрату - утрату  того, другого  Мерроу,
которым  я так восхищался,  или,  пожалуй,  утрату  другого Чарльза Боумена,
другого меня, который восхищался и был так наивен.
     В конце концов Мерроу встал,  мгновенно  оделся и, словно во сне, вышел
из комнаты. Меня  он не заметил, да  он, вероятно, и глаз-то не открывал, он
вообще никогда никого не замечал, разве что  изредка, когда хотел произвести
впечатление.
     Я последовал за ним.
     В  дни  боевых  вылетов нас  кормили в  столовой номер один для старших
офицеров. Она ничем не отличалась от нашей,  только в ней обычно столовались
старшие офицеры и  наезжавшие к нам  большие начальники.  По их мнению,  это
заставляло нас, капитанов и вторых лейтенантов,  сознавать все свое значение
в те  дни,  когда нам предстояло рисковать  своей  дешевой  жизнью,  хотя  в
большинстве  случаев  нас  просто  раздражал  вид  самодовольных  штабистов,
ходивших в  больших чинах; если завтрак назначался, скажем, на два тридцать,
они  являлись  все, как  один, потому что вообще еще не ложились спать после
игры в картишки, светской вечеринки либо приема у какой-нибудь старой выдры,
причем некоторые  из них  приходили вдребезги пьяными или  основательно "под
мухой". Шутнички из обозной роты! Отвратительно!
     Из-за  переноса вылета завтрак в  то утро так запоздал, что  в столовой
было пустынно, как  в склепе, из  штабников пришло только несколько ребят  -
работников оперативного  и разведывательного отделений. Был здесь  и Шторми;
он выглядел как туча, грозящая мелким моросящим дождем.
     Рядом со мной на скамейку плюхнулся Перкинс; глаза у него затекли.
     - Представляю себе, как наше начальство пускает сейчас слюни в подушки,
- мрачно заметил он.
     - Но не могли же  они до такого времени оставаться  на ногах, - ответил
я. - Это прямо-таки узасно для морального духа офицеликов.
     - Сукины дети, - проворчал Перкинс.
     Когда почти все уже собрались, в столовую не спеша вошел Мерроу. Должно
быть, он умылся  в уборной для старших офицеров,  рядом с их салоном, потому
что выглядел  свеженьким, словно  новорожденный.  Мерроу  отпустил  какую-то
шутку;  я  видел, как сморщился от  боли и  разозлился  Стидман, когда  Базз
шлепнул его по спине.
     На  столах  появились полные сковороды  бекона, похожего на пропитанные
маслом тряпки, и  желтой кашицы пополам  с водой - яичницы из порошка. А еще
блинчики,  тост, колбасный фарш и бобы (именно то, что нужно  для полетов на
большой высоте, - спросите у  Прайена, стрелка  нашей хвостовой установки!).
Когда на стол ставили пропитанную водой яичницу, я отвернул нос.
     - Ку-ка-ре-ку! - закричал Перкинс.
     Я налил себе чашку кофе, еще одну и  еще. Предпол