и нам необходимо, подлетев к базе, четким
строем пройти над ней как можно ниже; я сообщил Линчу,  что  Мерроу  доверил
управление машиной мне (как раздобрила его, должно быть, история с найденным
щенком!), и я  почувствовал себя  на  седьмом небе,  ибо  надеялся,  что Хеп
Арнольд, или Кларк Гейбл[23],  или еще какая-нибудь важная  персона увидят с
земли, как я поведу наше "Тело".
     Выслушав меня, Линч пожал плечами и лишь позже объяснил, что хотел этим
сказать.
     Появился Мерроу и сделал все,  чтобы испортить впечатление,  которое  я
пытался внушить о нем Линчу. Он громко смеялся.
     - Боумен,  - заговорил  он, гогоча и  задыхаясь  от хохота,  -  Боумен,
малыш, да ты знаешь ли, что остался в дураках? Фоли сбит. Над Германией. Вот
теперь и пусть говорит по-французски! Ты и твои  иностранные языки, будь они
прокляты!
     Он весело отправился рассказывать  эту историю другим; позже  я  узнал,
что он прежде всего высмеивал меня.
     В тот  же вечер Линч рассказал, что он слышал, как  Мерроу выбил  дно у
старой кружки на железнодорожной станции  в Бертлеке; по его  словам, спустя
несколько  дней  он, Линч,  стащил из столовой  новую эмалированную  кружку,
съездил на велосипеде на станцию и прикрепил ее к крану взамен разбитой.
     Потом Линч сказал:
     -  Я  тоже вел  сегодня  самолет над аэродромом,  но только потому, что
Биссемер,  хоть  и первый  пилот, летать  в строю  не умеет,  он  обещал мне
научиться. Но слушай, Боу, почему  ты думаешь,  будто  Мерроу разрешил  тебе
вести самолет  над  базой из  добрых побуждений? Он попросту хотел оскорбить
тебя. Мерроу  ведет самолет, когда  ему  надо показать себя,  а Боумен - для
всякого сопливого начальства.
     Я продолжал защищать Мерроу и сказал, что на такое он не способен.

        "26"

     Док  Ренделл,  размахивая  своими огромными  ручищами,  читал лекцию  о
венерических заболеваниях. Утром  командование  отменило  рейд на Ле-Ман,  а
позже распорядилось собрать всех офицеров в столовой номер один. Док казался
смущенным,  и  все  догадывались, что  его заставил выступить с лекцией  наш
психопат  Уэлен.  Док  показал  кинофильм о  путях  заражения  венерическими
болезнями. Когда  на экране возникли изображения микробов, мы приветствовали
их, словно хороших, свойских парней.
     Линч, Мерроу и я  шли через "школьный городок" - так Линч после  лекции
стал называть район казарм.
     - Кто из вас знает, как выводят блох? - поинтересовался Мерроу.
     У  фермера  недалеко  от  Бертлека  Мерроу  раздобыл  немного  овечьего
дизенфектанта,  собираясь с его помощью избавить от  насекомых своего  вечно
чесавшегося щенка.
     Линч - он, видимо, знал все на свете - тут же проинструктировал Базза.
     - Какое испытание ждет вас обоих! - добавил он.
     Как только мы  вернулись в нашу комнату, Мерроу бросил беглый взгляд на
своего песика (тот действительно имел плачевный вид) и сказал:
     - Трепещите, блохи, сейчас я за вас возьмусь!
     Мы  с  Линчем  решили  не присутствовать при массовом убиении  и  пошли
гулять.  В ясную погоду, наступившую в день рейда на Вильгельмсхафен, сухую,
солнечную  и  не  сулившую  перемен  к худшему по  меньшей  мере  в  течение
двух-трех дней,  на  аэродроме  появились фермеры с конными сенокосилками  и
скосили траву на огромном золотившемся пространстве  в треугольнике взлетных
полос, и  сейчас, проходя с Линчем  через  летное поле, мы видели, как  люди
укладывают  в фургоны сухое сено, а повязанные платками женщины подбирают за
ними остатки. День стоял теплый, напоенный солнцем, и тени  на лугу казались
черными и подвижными, как вороны и галки, разрывающие мусор.
     -  Подумать  только,  -  заметил Линч.  -  Они  не могут позволить себе
роскошь оставить на поле хотя бы несколько травинок.
     - Вот именно.
     Ни с того ни с сего Линч изрек нечто пророческое.
     - Послушай, - сказал он, - может, ты и не думаешь так, но ты переживешь
того "героя", что летает у тебя первым пилотом.
     - Не хочу я его переживать. Хочу только, чтобы нас с ним хватило еще на
одинаковое количество рейдов - на четырнадцать боевых вылетов.
     -  Да,  да,  -  согласился  Линч,  потом  подумал  и  добавил: - Особые
страдания война приносит человеку,  наделенному  воображением. Воображать  -
это и  значит страдать.  Как  это ни мучительно, вы  привыкаете. Человек без
воображения может многое перенести, не моргнув глазом. Но раз он уж сломался
- прощай! С ним все кончено, его не спасешь.
     - Ты как-то читал  поэму, где говорилось,  что  ты не можешь ненавидеть
тех,  с кем воюешь, и любить тех, кого защищаешь,  помнишь? Как тебе удается
выходить сухим из воды с подобными стихами?
     - Ах, это? Я, видишь ли, сказал Уэлену, что поэму написал ирландец и об
ирландском  летчике,  а  он  считает,  что  все  ирландское,  особенно  если
происходит из его родного Бостона, - о'кей!
     Йитс! Вот почему, услыхав поэму, я вспомнил о матери.
     - Мать читала мне стихи  Йитса, - сказал я, погружаясь в воспоминания о
детстве, о брате Джиме, об отце, настроенном по-летнему благодушно, о матери
и о том, как она расчесывала волосы.
     Мы  прошли  из  конца в конец  взлетно-посадочную полосу,  тянувшуюся с
севера на юг,  и оказались на засаженном репой поле. Приятно  пахла засохшая
земля, рассыпаясь под  нашими ногами.  В лесу  вокруг  Пайк-Райлинг-холла за
проволочной изгородью ссорились воробьи.
     -  Как  ты попал в  этот переплет? - спросил fя. У  меня бы  никогда не
хватило смелости обратиться с таким вопросом к Мерроу,  да  и Линчу  я задал
его не без опасения, что он начнет высмеивать меня.
     - Видишь ли, - медленно ответил Кид. - Мне кажется, в наш двадцатый век
так называемые цивилизованные народы снова вернулись  к ужасам  первобытного
варварства. Я  не хочу  утверждать, что в  таком... в таком регрессе повинны
одни  лишь  немцы.  По-моему,  я попал в "переплет" для того,  чтобы  помочь
сокрушить фашистов - они-то в первую очередь и толкают человечество назад, к
первобытному состоянию. Что  бы со мной ни случилось, я буду счастлив,  если
мне удастся внести свою долю в обуздание этих подонков.
     Линч говорил  спокойно  и просто, с  убежденностью  много передумавшего
человека, и его слова произвели на меня глубокое впечатление, чего, кажется,
он даже не заметил.

        "27"

     Пятнадцатого июня рейд на Ле-Ман  не состоялся.  Он намечался на раннее
утро, на пять пятнадцать, в плохую погоду. В соответствии с боевым приказом,
мы должны были набирать высоту со скоростью  шестьсот футов в минуту -  явно
непосильная задача для  "крепостей" с  их максимальной бомбовой нагрузкой  в
три тонны. Из двадцати трех поднявшихся самолетов девять  не сумели отыскать
наше соединение в  белесых бесформенных облаках  и вернулись на аэродром. За
бортом свирепствовал пятидесятипятиградусный  мороз,  самолеты  оставляли за
собой  густые инверсионные следы. Континент укрывала густая облачность, и, в
довершение ко всему, когда мы уже пролетели над французской территорией миль
десять, по радио поступил приказ вернуться на базу.
     Я доложил Мерроу.
     Вначале он даже не поверил. Свой день он начал с обличительной тирады в
адрес  командования  крыла,  причем поводом  послужил ответ  на  ходатайство
авиагруппы  разрешить  установку спаренных крупнокалиберных  пулеметов: Nix.
Теперь,  услышав  о приказе,  Мерроу снял  руки со штурвала,  сжал  кулаки и
потряс над головой. От ярости он, по-видимому, лишился дара речи.
     На безопасной высоте  Мерроу  сорвал с себя маску и сразу показался мне
каким-то очень уж странным. Я вспомнил разговор, состоявшийся перед  вылетом
в  один из  первых рейдов, когда мы бездельничали  на  самолетной стоянке  в
ожидании приказа занять места.  Сержанты разговаривали  о  своем  командире,
пока сам он находился в машине и не  мог ничего слышать. Малыш Сейлин, желая
похвалить  Мерроу, сказал, что ему следовало бы стать летчиком-истребителем.
"Ага,  -  проворчал  Фарр.  -  Я  согласен.  Чтоб  летать  без  экипажа".  И
действительно,  позже в тот  же  июньский день Мерроу  вел себя  так, словно
сидел за штурвалом одноместного истребителя. Как обычно, мы вышли из строя и
уже  начали  совершать  круг  перед заходом  на посадку.  И  тут,  когда  мы
подходили  к  посадочной полосе,  Мерроу резко  развернул машину вправо,  со
снижением  высоты,  увеличил  скорость  и  помчался футах в  пятидесяти  над
землей.  В  следующее мгновение  я  заметил,  как  с  обеих  сторон самолета
замелькали  верхушки  огромных  деревьев,  и едва успел  подумать,  что этот
психопат   обязательно   врежется   вместе   с   нами   в   одно   из   окон
Пайк-Райлинг-холла (Макс испуганно крикнул по внутреннему телефону: "Мерроу!
Ты  что,  совсем рехнулся?"), как увидел шиферную крышу и старинную  дымовую
трубу  из  фигурного  кирпича; она промелькнула  так  близко,  что я мог  бы
сосчитать  отдельные  кирпичи.  Пролетев над  домом,  Мерроу  сделал  крутой
разворот, от которого, казалось, заскрипела каждая заклепка самолета,  вновь
пролетел  над  шиферной  крышей   и  повел   машину  обратно,  между  рядами
величественных  деревьев.  Мы пролетели значительно  ниже крон.  Афродита не
носила штанишек и потому не могла обмочить их от страха, но готов поспорить,
что  Мерроу  заставил даже  камень сходить  под себя.  Однако и  этого Баззу
показалось    мало.   Он   сделал    совершенно    недопустимый   заход   на
командно-диспетчерскую вышку и лишь  тогда втерся между другими самолетами и
совершил посадку.
     На  разборе полетов Мерроу, выдвинув подбородок (так  выглядит на карте
береговая линия Восточной Англии), спросил:
     -  Группу,  правда,  пришлось  вернуть  с  маршрута,  но  всем машинам,
долетевшим хотя бы до побережья Франции, засчитывается боевой вылет.
     - Какая щедрость, черт бы вас побрал! - заметил Мерроу.

        "28"

     Позже в тот день прошел  сильный град и повалил такой снег,  что многие
офицеры и солдаты выбежали на площадку и затеяли игру в  снежки; Мерроу тоже
принимал участие и хохотал, как школьник.
     Однако вечером, когда упали косые лимонно-желтые лучи солнца, я увидел,
как Мерроу вместе  с нашим капелланом  направился в зоны рассредоточения. Он
шел, ссутулясь и опустив голову, и показался мне постаревшим.

        "29"

     В  следующее воскресенье,  двадцатого июня утром, когда я пришел в  дом
миссис  Порлок,  Дэфни уже  поджидала  меня в нашей  комнате. Она сидела  на
кровати погибшего Арчи Порлока и перебирала бусины длинного ожерелья; она не
могла броситься мне навстречу - половина бусин, снятых с нитки, лежала у нее
на  коленях. Я сел рядом  и  предложил свою  помощь,  но она  ответила,  что
нанизывать  легче  одной.  Она  держала  в  зубах кончик нитки  и,  когда  я
обращался  к ней, отвечала: "М-м-м..." Я  с  удовольствием наблюдал, как она
быстрыми,  изящными движениями пальцев брала  кусочки стекла,  похожие то на
темные граненые виноградинки, то  на кусочки вишневого желе, то на крохотные
клочки  неба.  Она  казалась  такой  сосредоточенной!  Для  меня  у  нее  не
оставалось времени.
     Я пересел  на кровать Уилли Порлока и решил развлекать  Дэфни; конечно,
рассказал ей, как Мерроу пролетел над Пайк-Райлинг-холлом. "М-м-м..." Мерроу
научил  свою собачонку  попрошайничать и  взял  ее  с  собой в столовую,  но
оказавшийся  там командир  вышвырнул  щенка.  Мерроу  что-то  здорово  скис,
настроение  у  него,  судя  по тому,  как  он  ведет  себя,  отвратительное.
"М-м-м..."    В   среду    на    прошлой   неделе    эскадрилья    совершила
учебно-тренировочный полет. Скука! "М-м-м..."
     Драка  в пятницу.  На  базе  все  еще  бездельничали  человек  тридцать
счастливых вояк-летчиков, отслуживших службу в Англии; поскольку герои скоро
забываются,  особенно когда их  слишком  много,  мы относились  к ним, как к
чему-то   прискучившему.   Мерроу,  для   которого  летное  дело  и  мужские
способности были понятиями равнозначными, говорил: "Бедняги, да  ведь их  же
кастрировали!" Как-то одажды вечером в офицерском клубе Текс Миллер, один из
таких летчиков не у дел, начал  ругаться,  заметив  в баре сержанта-негра  с
английской  девушкой-блондинкой.  "Их  хлебом  не  корми -  дай переспать  с
блондинкой", - съязвил Миллер. Мерроу не выдержал  - не потому, как я думал,
что  ему  не  понравились  слова Текса, а  потому,  что  эти  кастрированные
молодцы,  прошедшие наши  "университеты",  действовали  ему на нервы.  "Меня
тошнит  от  брехни  этого техассого  быка",  - громко сказал он.  Результаты
разговора  оказались,  так сказать, налицо: Мерроу  - разбитая  губа, Текс -
шесть швов на лбу и огромный синяк цвета вот этой кровати. "М-м-м..."
     Мне  стало  надоедать  это бесконечное  "м-м-м...".  Жизнь так коротка.
Вслух я ничего  не  сказал,  но подумал,  что Дэфни могла бы  заняться своим
проклятым ожерельем в другое время.
     Я растянулся на кровати утонувшего на "Рипалсе" Уилли Порлока, перестал
болтать и принялся ждать.  Я сделал ошибку, заранее размечтавшись, как много
проиятного сулит мне очередная встреча  с Дэфни, особенно теперь, когда наша
связь продолжала  укрепляться; я  болезненно переносил  разлуку с  Дэфни, но
боль  была необыкновенно сладостной  -  от  сознания того,  что  теперь наша
близость доставит нам еще большую радость, чем  в  прошлый раз. Пока  же мне
оставалось только прислушиваться к щелканью бусинок, все тем же "м-м-м..." и
наблюдать за движениями нервных пальцев Дэфни. А тут еще я почувствовал, что
у меня все больше и  больше начинает болеть голова.  Я даже опасался, что со
мной случится удар и что я могу умереть. Унизительно. Тут, на койке, обутый.
     Наконец Дэфни вынула изо рта эту противную нитку.
     - Послушай, Дэфни. Что-нибудь произошло?
     - Нет, милый. Просто ко мне пришла красная гостья.
     Я сел.
     -  Что, что?  -  Я уже  так свыкся  с мыслью, что  в  эти дни все  люди
посходили с ума,  что  не удивился  бы и не встревожился,  если бы Дэфни  не
избежала  общей участи. Но в действительности  она разговаривала со  мной на
условном языке,  к которому  у меня не было ключа; моя бывшая невеста Дженет
тоже любила напускать на себя таинственность.
     - А? - с трудом выдавил я.
     - У меня месячные.
     Головная боль у меня мгновенно прошла; я сразу стал нежным и  ничего не
требовал взамен. Мы нашли шашки братьев Порлок и стали играть.
     Я  рассказал  Дэфни  о  своем новом приятеле Линче,  упомянул  о стихах
Йитса,  и тут  меня  вновь  охватили яркие воспоминания детства, и вскоре  я
начал изливать  душу, рассказывая о матери, об отце, о  брате. Я сказал, что
мать у меня была мягкой и доверчивой. Она твердо верила, что все люди добры,
и сумела внушить свою  веру мне. Отец иногда нехорошо относился к матери, но
она продолжала  твердить,  что  он  воплощенная  доброта. Две  самые близкие
приятельницы матери заслуженно  пользовались  репутацией  злостных сплетниц,
однако  мать  утверждала, что  они настоящие христианки.  Она  знала простой
рецепт  приготовления  сахарного печенья - белого,  с изюминкой  в середине.
Сначала я выковыривал изюминку, а потом объедал печенье вокруш дырки. У мамы
были длинные волосы, и  она часами их расчесывала, держа ручное зеркало так,
чтобы ее профиль отражался в зеркале шифоньера; и все же я бы не сказал, что
она очень заботилась о своей внешности. Когда я подрос и тер пушок на губе в
обратном направлении в  надежде, что он станет  жестче и превратится в нечто
такое,  что можно будет  брить,  она взяла за  обычай  читать мне стихи.  "У
серебристого Трента обитает сирена..." Или: "Весь день мы не двигались, весь
день  мы молчали..." Она  сходила с  ума  по Йитсу. А  я почесывался  и  все
порывался  улизнуть на улицу, вспоминая  о  гонимых  северо-западным  ветром
перистых облаках, возвещавших о  приближении  непогоды; но все  же кое-что у
меня  сохранилось  -  не  только стихи и  любовь  к  ним,  но  и  чувства  и
стремления, которые они пробуждали.
     Она  заставляла  меня заниматься музыкой.  Вначале, пока  я был слишком
мал, она сама  давала мне уроки, а я, злоупотребляя ее добротой и терпением,
колотил по  клавиатуре,  скулил,  путал такты и злился,  не стесняясь давать
волю  своим чувствам. Потом она послала меня к некоему мистеру  Флориену; он
сидел  рядом  со мной перед  пианино и, глядя на мои отросшие грязные ногти,
скалил от  отвращения желтые,  неровные  зубы, похожие на зерна выродившейся
кукурузы; иногда  он поднимался, приносил маникюрные ножницы (как бы я, чего
доброго,  не  "поцарапал  клавиатуру"), и  мне все время  казалось, что  вот
сейчас он вонзит  их  кривые  лезвия в мою грудь  за то, что  я  так  сильно
ненавидел и заданные им упражнения,  и его самого.  Но время, которое дарила
мне мать, не  пропало даром,  с  тех  пор я  не мог равнодушно слышать звуки
пианино,  хотя сам  бросил  играть еще в  колледже.  Много часов я  провел с
Дженет, слушая пластинки. Моими любимцами были Тодди Уильсон и Джесс Стеси.
     Дэфни никогда не слыхала о них.
     - Как-нибудь я проиграю тебе пластинки с их записями.
     Я  любил  отца.  Добрый  от  природы,  он, однако, считал  своим долгом
держать в строгости меня  и брата  и не  проявлять особой нежности к матери.
Предполагалось, что так лучше и для нас и для нее. На улице, напротив нашего
дома,  находилась   площадка,  где  подрядчик  Шиэн  выкопал   котлован  под
фундамент, а потом почему-то забросил работы, и мы  с Джимом использовали ее
для своих игр,  причем на правах старшего верховодил Джим. Он был помешан на
всяких  инженерных  прожектах. Мы насобирали  кучу  перегоревших,  а иногда,
боюсь, и не перегоревших электрических лампочек, - обыкновенных, елочных, от
карманных фонарей, испорченных  радиоламп,  строили стены и валы,  разбивали
лампы  и втыкали панели в землю - нити  накала торчали, как  радиоантенны, а
потом с помощью коробок из-под сигар и комьев грязи сооружали что-то похожее
на фантастический завод.  На площадке никогда не просыхала грязь, и мы вечно
ходили  перепачканными.  Однажды  в  воскресенье,  во  второй  половине  дня
(покрытое слоистой  облачностью серое, мрачное небо, похожее на  пропитанную
влагой губку, которую мог выжать даже легкий ветерок; день, суливший неудачи
и печали), мы,  по обыкновению,  поиграли на  площадке, а  потом отправились
бродить  в  лесах  Пертсона и наткнулись  на  заброшенную  ветхую  хижину  с
провалившейся крышей и рухнувшей стеной, - ее, вероятно,  когда-то построили
бойскауты, однако  в наших  глазах  это  был  форт колониальных  времен.  Мы
немедленно  принялись  восстанавливать упавшую  стену,  но  одно  из  бревен
неожиданно выскользнуло и придавило Джиму ноготь на руке; Джим перемазался в
крови,   и  это  зрелище  произвело   на  нас  такое  тягостное  и  страшное
впечатление, что брат расплакался. Я осторожно  пососал его  разбитый палец,
чтобы предотвратить заражение плесенью (тотчас же придуманная опасность),  и
мы решили, что окровавленному и грязному Джиму лучше не показываться отцу на
глаза. Мы пролежали в лесу до темноты,  потом  пробрались в погреб, а остюда
пытались проскользнуть  в кухню,  но встретили на лестнице  отца. Он  тут же
всыпал  мне,  полагая, что Джима ранил  я,  и  заставил нас два  воскресенья
подряд почти весь день сидеть дома.
     Сейчас,  во  время   войны,  мой  брат  Джим  служил  писарем  на  базе
военно-морского  флота  в Ки-Уэсте,  имел жену,  ребенка, маленький  домик и
новый холодильник,  купленный  в  рассрочку; он вечно жаловался  на  тяжелое
военное время и на трудности с бензином - его отпускали только по карточкам.
Иногда обстоятельства  вынуждали его  бывать на  берегу.  Он заставлял  жену
писать мне обо всем  этом.  "Мерзавец Рузвельт", - звучали у меня в ушах его
слова.
     От  отца  пахло табаком,  а иногда еще  чем-то, что я,  будучи примерно
шести лет от роду, однажды назвал лекарств