вропы, огромные куски суши, отвоеванные человеком у
моря, я подумал, что сегодня утром в поведении Базза было нечто такое, что у
других сошло бы за  силу, а у Мерроу могло быть только  слабостью. Я  имею в
виду   осторожность.   Превосходный    летчик,   Базз   обладал   врожденной
осторожностью,  и потому  казалось  странным,  что все то время,  в  течение
которого успел стать героем и получить крест "За летные боевые  заслуги", он
так  пренебрежительно  относился  к  осмотрам и  проверкам;  но  еще  больше
беспокоила меня в то утро его, я  бы сказал, избыточная осторожность: против
обыкновения, он сам проверял то одно, то другое.
     Ни с того  ни с  сего  он вдруг  обратился по  внутреннему  телефону  к
бортинженеру:
     - Послушай, Хендаун, этот сукин сын Блек ничего не говорил насчет смены
гидросмеси?
     - Нет.
     - А ведь собирался сменить.
     - Ничего не говорил.
     - И я забыл спросить, хотя намеревался.
     -  Утром, - вмешался я, -  давление  было нормальное.  Я проверял перед
полетом. Оба бачка были в порядке.
     - В порядке? -  переспросил  Мерроу. -  Он же хотел залить в  них новую
смесь.
     Мне было знакомо такое беспокойство. В июле, во время "блица", когда мы
совершали  боевые   вылеты   чуть  не  каждый   день,  мне  пришлось  немало
поволноваться. Прежде всего  я  спрашивал себя, хорошо  ли знали  свое  дело
конструкторы  самолета.  Я  спрашивал  себя,  правильно  ли  они  рассчитали
напряжение, нормальна  ли нагрузка на  крыло;  мне  где-то сказали, что если
ваша  "крепость"  пикирует  со  скоростью  свыше  трехсот  миль  в  час,  то
противообледенительные  протекторы   на   передней   кромке  крыльев  станут
приподниматься  -  сначала  чуть-чуть, потом  больше и больше, потом  начнут
хлопать, отрываться и... Покончив с  конструкторами, я принимался за рабочих
самолетостроительного завода, которые монтировали "Тело". Им не давали покоя
мысли о  мясе  и о бензине -  и  то  и другое выдавалось по карточкам, и они
больше ломали голову, как достать кусок филе, и  потому после  дюжины-другой
самолетов  начинали работать спустя  рукава.  Мне  приходило  на  ум, что  у
приемщика, который,  возможно,  осматривал наш  самолет,  в тот  день рожала
жена,  он  был рассеян и  проглядел,  что  рабочие не заклепали  целый  шов.
Однажды  во время рейда на Нант, когда  Фарр и Брегнани  с насмешкой назвали
меня  "учителем", поскольку я настойчиво требовал, чтоб они  не забывали  об
осмотрах,  я  даже  поднялся  под  каким-то  предлогом  со  своего  места  и
отправился искать тот самый незаклепанный шов... После  рабочих авиационного
завода  я  переходил  к  наземному экипажу.  Вот уж  кто  действительно  мог
напутать! Четыре мотора из множества деталей каждый. Гидросистема,  не менее
сложная, чем водопроводная сеть Донкентауна. Система электропроводки  совсем
как в  большом здании.  Радио. Пневматика. Тормоза. Тросы. Им  просто не под
силу  все проверить!  Что  же они забыли?  Что  упустили? Если  бы  Ред Блек
работал двадцать четыре часа в  сутки, он все равно не сумел бы  даже начать
обследовать наш самолет. Я затрачивал целые часы, составляя реестр того, что
он мог пропустить.
     Постоянное  беспокойство  обо всем,  от  чего зависело доброе  здоровье
нашего  "Тела", было для  меня  делом естественным хотя  бы  потому,  что  я
человек здравомыслящий. Таким уж я уродился. Но когда нечто подобное начинал
проявлять Мерроу, тут  оставалось  только  махнуть рукой на самолет и в  оба
смотреть за Баззом.

        "2"

     Еще  над  Ла-Маншем  я  увидел милях  в  десяти впереди нас, на той  же
высоте,  постепенно  увеличивающийся  слой перистых  облаков.  Нашей  группе
предстояло выбрать один из двух вариантов, причем ни тот, ни другой не сулил
ничего хорошего. Первый вариант - проникнуть еще глубже в Европу, прикрытую,
как казалось с  первого взгляда, лишь тонким покровом барашковых  облаков, а
потом  подняться  над  ними; риск заключался  в  том,  что облачность  могла
сгуститься и подняться слишком высоко, и тогда самолеты неизбежно вошли бы в
нее и рассеялись; да и сама цель оказалась бы укрытой от нас. Второй вариант
-  отказаться от заданной на предполетном инструктаже высоты  двадцать три -
двадцать  пять  с половиной тысяч футов - и лететь под облаками; но  на фоне
облаков  мы  представили  бы  отличную  мишень  для  зенитной  артиллерии  и
истребителей, которые,  кстати, сами  оказались бы прикрытыми  сверху той же
облачностью;  не  исключалось, кроме того, что нам пришлось бы  снизиться до
опасной для нас высоты.
     По внутреннему телефону я доложил Мерроу обстановку - отчасти, наверно,
чтобы проверить его настроение, а отчасти для самоуспокоения.
     - Ну, а как быть с перистыми облаками впереди?
     - Держись покрепче за штаны, - ответил он, что вовсе меня не успокоило.

        "3"

     - Проверка! - послышался из хвостового отсека голос  Прайена, и пока он
по очереди вызывал нас, я мысленно  представил наш самолет и  наших людей, и
почувствовал себя несколько успокоенным; я любил нашу машину и волновался за
нее;  любил не плотски, как Мерроу, а потому,  что знал ее, был уверен в  ее
надежности, чувствовал себя уютно под защитой изгибавшихся надо мной стенок,
когда принимал животворную пищу из ее кислородных шлангов;  возможно,  такое
ощущение возникло у меня потому, что я много раз вверял ей свою жизнь.
     - Первый!
     - Я! - отозвался Макс.
     Макс Брандт ответил  с места бомбардира в самом носу машины; он  сидел,
озаренный зеленоватым светом, подавшись вперед и, как всегда в воздухе, весь
в  напряжении.  Перед ним находился источник  этого света  -  конусообразный
козырек  из  плексигласа   с  ромбовидной  панелью  для  прицеливания  перед
бомбометанием, -  в нем, в бомбометании, заключался весь смысл, вся сущность
наших  рейдов.  По  сторонам  отсека были  расположены  низенькие  маленькие
оконца. Сейчас Макс сидел в готовности перед ручками своего пулемета, прицел
которого  выходил  наружу почти  в  самом центре  носа машины;  в  бою  ему,
возможно,  придется бросаться к другому пулемету,  расположенному  несколько
позади, с  левой стороны. Справа от  Макса  на  стенке  находился  регулятор
подачи  кислорода,   штепсельная   розетка  для  включения   электрообогрева
комбинезона, гнездо внутреннего телефона и кронштейны для носового пулемета.
Слева  помещалась приборная доска и панель с приборами для сбрасывания бомб:
шарообразная  ручка   и  переключатель,  открывавшие  и  закрывавшие  дверцы
бомболюков; с  помощью другой рукоятки  можно было произвести  бомбовый залп
или  перейти  на бомбометание с регулируемыми интервалами;  для сброса  бомб
служил спусковой  рубильник,  покрытый защитным козырьком. На закругляющейся
кверху стенке  над  приборными  досками висела изогнутая в виде  гусиной шеи
лампа - она казалась  бы уместнее  на письменном  столе в каком-нибудь более
мирном  помещении. Бомбардировочный прицел, пока он не потребуется,  штурман
держал у себя - в кабине бомбардира и без того было тесно.
     Место штурмана находилось сразу же за местом Макса, чуть пониже, причем
оба  так называемых  отсека  никакой  перегородкой  не отделялись.  Владения
Клинта Хеверстроу освещались  двумя парами маленьких окон в боковых стенках,
через штурманский  астрокупол  в потолке  и  отраженным светом,  проникавшим
через  плексигласовые стенки  носа.  Стол  Клинта  с вмонтированной в правой
половине   шаколой   радиокомпаса  стоял  у  правой  стенки,   позади  места
бомбардира;  слева  оставался  проход  для  Макса.  Справа от  Клинта  висел
выпуклый вычислитель сноса, стоял ящик с бомбардировочным прицелом, компас с
маятниковой  магнитной   системой   и  стрелочным  указателем,  розетки  для
включения  электрообогрева  комбинезона  и  кислорода.  Слева,  за  узеньким
коридорчиком,  размещались  радиокомпас с приборной доской, папка с  картами
Клинта,  гнездо для его внутреннего  телефона  и  еще  один регулятор подачи
кислорода.  Здесь  царил идеальный порядок; к стенке над столиком Хеверстроу
даже приделал небольшие зажимы для расчески. Сейчас Клинт стоял у пулемета.
     Позади штурманского отсека самолет как бы делился на два этажа. Верхнюю
часть занимала пилотская кабина с люком, расположенным между моим сиденьем и
креслом Базза. Нижнее  пространство,  всего в четыре фута высотой,  частично
использовалось  для хранения больших  баллонов  с кислородом,  а кроме того,
обеспечивало доступ к переднему аварийному люку в полу самолета.
     Мы  с Баззом сидели наверху, перед застекленной частью носа; с правой и
левой стороны кабина тоже была застеклена.  Приборы наступали на нас со всех
сторон.  Перед   нами  расстилалась  главная  приборная   панель  управления
двигателями  - сектора  газа,  указатели состава смеси, ручки  регулирования
шага винтов размещались на центральной стойке, между двумя штурвалами; ниже,
перед  дверцей  люка,  между  нами  стоял  стенд с  автопилотом,  оснащенный
бесчисленными кнопками и переключателями;  сбоку от каждого из нас и на полу
находились  еще  по  две  приборные панели;  в  потолок  был  вделан аппарат
радионастройки.  В  общей  сложности   нас  окружало  более  ста  пятидесяти
циферблатов,  переключателей, рычагов, указателей, ручек,  рукояток, кнопок,
причем в момент опасности с помощью лбого из этих устройств можно было  либо
спасти, либо погубить самолет и всех нас вместе с ним.
     Бортинженер Негрокус Хендаун располагался  сразу же за кабиной пилотов.
Сейчас  Нег сидел  над своим  местом,  в  верхней стрелковой установке.  Она
представляла собой купол из плексигласа, похожий на  орудийную башню танка -
в него входили лишь плечи и голова Хендауна. Из купола торчали два пулемета;
с  помощью силового привода он вращался по зубчатой дорожке, а электрический
механизм позволял поднимать или опускать пулеметы, оснащенные автоматическим
прицелом,  подсоединенным  к  счетно-решающему устройству.  Жаль,  Нег  имел
только  две руки.  Ведь  тут были еще  две рукоятки  для передачи патронов в
пулеметы,  две ручки для регулирования азимута и угла возвышения  пулеметов,
спусковые   крючки,   кнопки    дальномера,   обычные   приспособления   для
электрообогрева,  кислорода  и  поддержания связи,  а  также  устройства для
перехода  на ручное  управление  всеми механизмами, если  прекратится подача
электроэнергии,  причем  на   все  расчеты  оставались  буквально   секунды,
поскольку и сам противник не стал бы терять ни мгновения.
     Отсек бортинженера заканчивался перегородкой с дверью в центре, ведущей
в бомбовый отсек, - неосвещенную пещеру с бомбодержателями, расположенными в
форме большой буквы  "V". Сделав  два  шага от  двери, можно было  выйти  на
узенький трап, ведущий в остальную  часть самолета; однажды, во время  рейда
на  Хюлье двадцать второго июня, я воспользовался этим трапом, когда  дверцы
бомбоотсека, похожие на гигантские челюсти,  оказались заклиненными осколком
зенитного  снаряда, и мне  пришлось помочь Негу закрыть их с помощью ручного
привода.  Мы потратили  целый  час. Целый  час между нами  и землей  не было
ничего, кроме двадцати тысяч футов пустого пространства.
     Дальше,  по  направлению  к хвосту,  располагался  радиоотсек - рабочее
место  Батчера  Лемба.  Это был единственный на самолете  отсек, похожий  на
изолированную  комнату,  нечто  вроде   кабины,  где   Батчер  манипулировал
приборами  управления  радиосвязью,  самолетного  переговорного  устройства,
оснащением  для  приема сигналов  маркерного  радиомаяка,  радиовысотомером,
автоматической записью показаний радиокомпаса и  приводным радиоустройством.
Приемники и  передатчики  размещались  по всей кабине; в одном  углу  стояло
сразу пять передатчиков, похожих  на многослойное канцелярское дело. Рядом с
сиденьем Лемба были установлены еще два  приемника - на них во время взлетов
и  посадок обычно сидели стрелки боковых установок  Фарр и Брегнани.  Позади
одного из  приемников на  стенке висел аварийный  радиопередатчик на  случай
вынужденной посадки  в море.  В  конце  каждого  боевого вылета  пол  кабины
Батчера  усеивали  огрызки  карандашей, окурки,  клочки  бумаги, а  особенно
комиксы и ковбойские  романы, в чтение которых погружался Лемб в критические
моменты, иногда  даже в то время, когда надо  было вести огонь из пулемета и
прикрывать нас с тыла. За таким занятием его однажды и застал Хендаун: когда
истребитель противника выходил в исходное положение для атаки, Лемб выпускал
по нему очередь, потом прочитывал  несколько строк и снова выпускал очередь,
причем проделывал это с той  небрежностью  и отсутствующим  видом,  с какими
увлеченный книгой человек рассеянно играет своей дымящейся трубкой.
     Пробираясь из  радиоотсека  к  хвосту, вы обнаруживали в  полу самолета
нижнюю турель, своего рода гнездо на шарнирах. Она существенно отличалась от
верхней. Спустившись в нее, Малыш  Сейлин скрючивался, как зародыш  в  чреве
матери, и вел огонь между собственных колен, причем вход над ним закрывался,
а турель  двигалась не только в горизонтальном направлении,  как верхняя, но
и,  в  отличие  от  нее,  вертикально.  Иными  словами,   Малыш  крутился  и
поворачивался вместе со всей установкой да к тому же сам  управлял ею, чтобы
вернее поразить противника. Он имел  дело с еще более сложными  механизмами,
чем  Нег; чтобы  отрегулировать сетку  прицела пулемета на нужную дистанцию,
ему приходилось  нажимать  левую  ножную педаль; для включения переговорного
устройства он  действовал правой  ногой; слежение за  целью  вел  вручную, а
огонь открывал нажимом  кнопки, расположенной в верху  рукояток.  Дверца его
турели  открывалась  только  в  том  случае,   если   она   занимала  строго
вертикальное  положение.  Не удивительно,  что  Малыш  не  раз брал с других
членов экипажа клятву извлечь его из турели, если ее заклинит.
     Позади нижней турели располагались стрелки  в средней части фюзеляжа  -
здесь  он представлял  собой  пустую  трубу,  стены  которой,  как в  сотах,
пронизывали нервюры и балки. Фарр  и Брегнани  занимали  места у больших, во
всю  ширину  фюзеляжа  открытых  окон  с  торчащими  из  них  пулеметами  на
кронштейнах; справа от Фарра находилась дверь главного входного люка, за ней
- уборная, служившая основной темой шуток над Прайеном и его желудком.
     Сам  Прайен  помещался за  дверью  последнего  отсека;  его боевой пост
находился на  узеньком клинке хвоста самолета. Он сидел,  словно на нашесте,
на большом  седле вроде  велосипедного, а  когда  надо было  открыть  огонь,
опускался на колени на мягкие подстилки. Он управлял сдвоенными пулеметами с
кольцовым прицелом.
     После того  как  Прайен закончил проверку кислородных масок,  я включил
радиотелефон и услышал отрывки разговоров между пилотами первого соединения,
летевшего впереди нас на Швайнфурт. Кто-то из  них вызывал "Крокет", пытаясь
связаться  со "спитфайрами" - как предполагалось,  они должны были встретить
наше   головное  подразделение   над  голландским   побережьем.  НО   ответы
истребителей до нас не доходили - немцы заглушали радиосвязь.
     - Похоже, "спиты" так и не появились, - сообщил я Мерроу по внутреннему
телефону.
     - Да их и не собирались дать нам, - отрывисто и грубо ответил он.
     - Я говорю о головном подразделении.
     - Ладно, ладно! Смотри в оба.

        "4"

     Предполагалось, что  в бою,  во  время  атаки  противника, на мне лежит
ответственность за управление огнем и за соблюдение порядка в переговорах по
внутреннему телефону, а это была всего лишь  условность, потому что никто бы
не  смог  предусмотреть,  откуда  последует  атака,  да  и  Мерроу со  своим
характером никому бы не позволил взять на себя ответственность, в чем бы она
ни   выражалась.   Каждому  стрелку  отводился  определенный  участок  неба,
соответствующий  зоне  огня его  пулемета или пулеметов, в  его  обязанность
входило мысленно поделить  этот сегмент на сектора  и тщательно наблюдать за
появлением  вражеских  самолетов.  Негу  Хендауну  поручалось  наблюдать  из
верхней турели вперед и  над  нами, а  точнее, обозревать пространство между
десятью и двумя часами на  небесном циферблате, в его верхней  части.  Малыш
Сейлин из своей установки  должен был наблюдать  за  тем же участком,  но  в
нижней части; Батчер  Лемб  следил (если заставлял себя отрываться от книги)
за сектором между  четырьмя и восемью  часами в верхней части  циферблата, а
Прайен - за нижней частью того же  сектора; Фарр из  правого  окна  фюзеляжа
обозревал  верхнюю и  нижнюю часть  сектора  от  двух  до  четырех, Брегнани
отвечал за такой  же  участок, осматривая  воздушное  пространство из левого
окна  фюзеляжа  от  восьми  до десяти.  Время от времени  каждый из  них мог
бросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег  Хендаун и Малыш Сейлин
иногда  вращали свои турели на  все  триста шестьдесят градусов. На офицерах
лежали другие обязанности,  и потому им  не отводились определенные  сектора
для наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметив
в своем  секторе вражеский истребитель, член экипажа  был  обязан немедленно
доложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать на
себя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касается
порядка  на  переговорном  устройстве,  то  кто  решился  бы  в горячке  боя
запретить  людям  обращаться  друг к  другу? Стоило кому-нибудь  из стрелков
заметить в своем секторе истребитель  противника, как он тут же предупреждал
другого  стрелка,  того,  кому  было  сподручнее  всадить  порцию  свинца во
вражескую машину,  едва она  появлялась  в его зоне. Правда,  когда начинали
галдеть  все разом,  это  уже  вносило путаницу и  нарушало  согласованность
действий, - вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такие
минуты  Мерроу  не  мог  удержаться,  чтобы  не  раскрыть  свою  глотку.  Мы
добросовестно   старались  помочь  друг  другу,  не  считаясь  с  чинами   и
обязанностями, и порой, оповещая  других во имя спасения собственной шкуры о
появлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе,  да
и, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты все
мы, люди столь разные - мягкий Сейлин, типичный гангстер  Фарр, собранный  и
волевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие - все мы, кто не терпел  и
даже люто  ненавидел  друг  друга  на земле, объединялись во  время  боя,  и
объединяло нас то, что было в человеке самым сильным  чувством после любви к
самому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь.
     Побережье  осталось позади, и теперь мы с особым  вниманием следили  за
небом.  Пока  нам удалось заметить  лишь несколько черных  разрывов зенитных
снарядов;  мы  узнали тот  же беспорядочный и  неточный огонь  зениток, что,
кажется, всегда встречал нас на краю  Европы,  где батареи либо  не получали
вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной
артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов.
     В любую  минуту могли появиться  вражеские  истребители.  Мы  не знали,
дезорганизована  ли  и  в какой мере оборона  немцев в  результате  бомбежки
Регенсбурга. Не  знали  мы и  того,  когда именно  на нас  нападут  самолеты
противника  - иногда они  выжидали и внезапными  концентрированными  атаками
пытались помешать  "крепостям"  лечь  на  боевой  курс,  а  иногда  начинали
преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.
     - Никто ничего не видит? - спросил я.
     - Вижу солнце и луну, - отозвался Негрокус Хендаун.

        "5"

     Наблюдая  за  небом, вслушиваясь  в наполнявшие  эфир звуки и следя  за
показаниями приборов,  я вместе с  тем  пытался разобраться, явилось ли  для
меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал,
что все время,  хотя  и  смутно,  догадывался (во