знаете, что мне кажется? Она уже готова
изменить мне. Сначала я переживал, а теперь... черт с ней!
     Ласковое нежаркое солнце навевало на меня сонливость.
     -  Сейчас вам смело можно дать лет девяносто, - заметила Дэфни. - Сюда.
Положите голову сюда. - Она похлопала себя по коленям.
     Я с радостью воспользовался ее предложением, и, как дитя, проспал целых
два часа.
     Проснулся я не в духе, чувствуя что-то унизительное для себя в том, что
на  первой  же загородной прогулке подверг терпение  Дэфни  такому  суровому
испытанию,  -  надоел ей  рассказами  о Дженет, а  потом  заснул, положив ей
голову на колени.  Она же не проявила ни  малейшей  досады и спокойно ждала,
пока у меня не пройдет дурное настроение.
     - Вам сегодня  пришлось выдержать большую нагрузку, - сказал я. - Готов
спорить, вы предпочли бы такому времяпрепровождению свою секцию Би.
     Однако  Дэфни не позволила  мне предаваться самоуничижению,  она  молча
встала, расправила платье, а я вновь  ощутил под своей щекой ее теплое тело,
и при мысли об этом у меня сладко защемило в груди.
     - Вы не сердитесь, Дэфни?
     Все  же  я чувствовал себя освеженным,  когда мы отправились в обратный
путь. Пошли без  дороги,  прямо через  рыжевато-коричневые  и  зеленые поля,
потом  по  узкой  тропинке в  тенистый лес,  и  с последним  уколом  плохого
настроения  я подумал: откуда Дэфни знает эту  тропинку? Скольких парней она
водила по ней?.. Так скоро и так нежно она овладела мною, заставив поверить,
что принадлежит мне.
     Мы  шли,  вдыхая аромат возрождения,  исходящий  от  влажной,  нагретой
солнцем земли, и я вспомнил, что беспокоило  меня перед  тем, как я уснул на
коленях Дэфни, прижавшись к ней головой, - свою досаду и неудовлетворенность
самим собой при мысли о многом, что я  оставил несделанным в Донкентауне,  о
книгах, которые  намеревался когда-нибудь прочесть, о делах, до которых руки
так и  не дошли. В другой раз... Но другого раза не будет. Если я  уцелею, я
стану старше, стану иным.
     - Как-нибудь нам надо снова прийти на наш луг, - сказал я.
     - Обязательно. Здесь так чудесно, правда?
     - В следующий раз захвачу  пива. - Но я понимал,  что мы вряд  ли вновь
придем сюда, а если и придем, то совсем иными людьми - уже не  такими чужими
друг другу, -  и будем искать какой-то  сокровенный смысл в каждом случайном
слове и в каждом случайном прикосновении.
     Мы пообедали  в "Гербе университета", где нам  подали унылый английский
обед: и хлеб, и сами  блюда,  из чего  бы они  ни  состояли,  казалось, были
приготовлены кем-то в виде наказания. Мы расспрашивали  друг  друга довольно
вызывающим  тоном, как бы говоря: "Чего  ты, собственно, хочешь?" Чужие друг
другу,  мы по-разному мыслили и, вероятно, преследовали  в жизни  совершенно
противоположные  цели,  хотя пока  не  говорили о  них. Однако я знал,  чего
хотел: уже  давно меня подмывало спросить у Дэфни, почему она предпочла меня
Мерроу,  но я все не решался задать  этот  вопрос,  и вот  теперь, когда она
узнала меня лучше, я хотел убедиться, так ли это, и если так, то надолго ли;
я уже  сомневался, хочу  ли я  этой близости.  Конечно, я не стал делиться с
Дэфни своими мыслями. Теперь я понимаю, что оба мы, вероятно, подготавливали
себя к неизбежности низменного акта,  оба, как  мне кажется, видели, что  я,
несмотря  на все  колебания,  обязательно  попытаюсь овладеть ею  в  течение
вечера. Я считал, что имею  на это  право, поскольку,  как летчик, постоянно
рискую своей жизнью.
     Это, конечно,  и породило курьезное противоречие в моем поведении: я не
только не пытался выглядеть как можно привлекательнее, а, наоборот, всячески
принижал себя.
     Я рассказал Дэфни, что во время учебы в университете увлекался боксом и
занял второе место  на соревновании университетов восточных штатов в  классе
спортсменов весом сто тридцать восемь фунтов. Я добавил, что ненавидел бокс,
но не  бросал  его  - наверно,  чтобы доказать  Дженет и себе,  что  и такой
низкорослый  человек  чего-нибудь   стоит,  хотя  вовсе  не  хотел  прослыть
"типичным наглым коротышкой". Я никогда не наносил сильных ударов, способных
нокаутировать противника, всегда избегал  грубых приемов - не только потому,
что беспокоился  о своих "музыкальных", как говорила мать,  руках и  о своем
некрасивом носе и не хотел,  чтобы он стал еще  уродливее, но  и потому, что
мне  не доставляло  удовольствия  причинять  боль  другим, хотя  со временем
убедился, что тот,  кто не испытывает такого удовольствия, никогда не станет
настоящим  боксером.  Я подчеркнул, что всегда занимал второе место,  всегда
был вторым пилотом.
     Дэфни спросила, чем еще я увлекался в университете.
     Я продолжал  умалять свои таланты: сказал, что меня интересовали только
отметки в  журнале декана, которыми  оценивались  мои длиннейшие  сочинения,
такие   неряшливые   и  неразборчивые,  что,   по  мнению  педагогов,  в  их
непроходимых дебрях обязательно  должно было что-то таиться. И еще  история.
Меня  очень  интересовало  прошлое.  Хотите  послушать  образец  стиля  моей
зачетной работы? "Династия Меровингов, железной рукой управлявшая  франками,
в  битве  при  Мориаке и  на  Каталаунских полях помогла  Актиусу остановить
продвижение  гуннов,  причем  федераты  франков  под  командованием  Меровея
дрались в первых рядах в самой гуще битвы".
     - Боже милостивый! - воскликнула Дэфни.
     - Вот я каков!
     Я даже пошел на риск и упомянул имя Мерроу.
     - Забавный парень, - заметил я. - Высмеивает новичков, а сам участвовал
всего в трех рейдах.
     Дэфни, как я  обнаружил, была по-женски, до болезненного тактична:  она
высказывала свое мнение  не раньше, чем выясняла вашу точку зрения,  и часто
отвечала вопросом на вопрос.
     - А он хороший летчик? - поинтересовалась она.
     -  Отличный,  - мрачно ответил я и поспешил  переменить тему, опасаясь,
что разговор станет слишком уж щекотливым.
     После обеда,  прямо посмотрев мне в глаза,  она спросила, не хочу  ли я
пойти к ней.
     Ответ мог быть только один, но все же я счел ныжным спросить:
     - А квартирохозяйка? Как она относится к вашим  визитерам? - Я и сам не
знал,  что  имел  в  виду,  и  потому употребил  этот иронический  эвфемизм:
визитеры.
     - Миссис  Коффин? Я  же  упоминала о ней  в своей записке,  -  ответила
Дэфни, игнорируя мою грубость с видом святой невинности, проявлявшейся как в
выражении лица, так и в тоне голоса. - Она недолюбливает янки.
     - Если судить по вашим словам, у вас частенько бывают гости.
     - Не сказала бы, - искренне  ответила она. Но не мелькнула ли  грусть в
ее глазах? Питт?
     Каким же  мерзавцем  я  себя  чувствовал! Без  всяких к тому  оснований
причинять неприятности девушке, с которой только что познакомился, и чуть ли
не обзывать ее, а за  что?  Может,  чтобы оправдаться перед  самим  собой за
покупку презервативов еще до того, как я узнал, где она живет?

        "6"

     Первое,  что сделала Дэфни,  когда мы  оказались  в ее комнате  (миссис
Коффин, возможно, слышала, как я топал по лестнице тяжелыми башмаками, но не
подала  признаков  жизни),  это  закрыла  дверь на задвижку  и  со  странным
выражением лица, казалось, говорившим: "Взгляни-ка на  меня! Ты когда-нибудь
встречал  другую  такую  умницу?"  -  уселась  перед  зеркалом  за крохотный
туалетный столик  с единственным ящичком. Она,  видимо, была  очень довольна
собой.
     Потом  ее лицо приняло  обычное выражение, и  она принялась расчесывать
свои  волосы,  а  я  сидел  на  краю  кровати  и  поражался  ее откровенному
самолюбованию.  Проводя щеткой  по волосам, она,  казалось, бросала на самое
себя голодные взгляды.
     Пакет с "пайком гостеприимства" лежал на краю столика,  и Дэфни  начала
исследовать  его  содержимое;  флакончик  с леденцами  привел ее  в  десткий
восторг,  она  даже  подпрыгнула от радости, подбежала ко  мне  и  попросила
открыть, и пока я хвастался перед ней своей  силой, она стояла передо мной и
нетерпеливо хихикала. Она тотчас же  затолкала в рот большой  леденец и, еле
ворочая языком,  спросила,  не хочу ли я  выслушать один  секрет. Дэфни вела
себя, как котенок. Она уселась на противоположном краю кровати  и, приподняв
ножки, сбросила  туфли. Я ответил, что,  разумеется,  хочу знать  о ней все.
Секрет,  рассказанный  со  слишком  большой   конфетой   во  рту,   оказался
довольно-таки  некрасивой историей  о том, как  по-хамски обошелся  с  Дэфни
майор Сайлдж на одном из предыдущих танцевальных вечеров.
     - Вы единственный человек, который теперь знает об этом, - сказала она.
- Поклянитесь, что будете молчать.
     Я торжественно поклялся,  а  неделю  спустя в  баре офицерской столовой
услышал ту  же  историю  от  Стеббинса.  Меня  передернуло,  когда он  начал
описывать, как "деликатно" Сайлдж  пытался овладеть ею; потом  я  сообразил,
что Стеббинс мог узнать все это от Питта, и несколько успокоился.
     Я спросил  у Дэфни  о Питте;  она явно преувеличивала его  достоинства.
Чтобы несколько утешить меня, Дэфни добавила:
     - А вообще-то он не подходил мне.
     Все это время я никак не мог решить, что делать. С лица Дэфни, пока она
говорила, не сходил едва заметный теплый румянец, и меня неудержимо влекло к
ней;  в  то же время  я  все больше и  больше поддавался влиянию  ее детской
простоты и доверчивости, и что-то подсказывало мне, что  этой  доверчивостью
нельзя злоупотреблять.
     И все же непреодолимое стремление изголодавшегося, одинокого, постоянно
рискующего  собой  человека  к   акту   самовоспроизведения   вытесняло  мои
колебания. В  глубине сознания меня  к тому же подстегивала мысль о Мерроу -
уж он-то, конечно, не стал бы, как я, тратить время на пустые разговоры.
     В конце концов я решил  пойти  на компромисс с самим  собой и проделать
опыт - сначала проверить, позволит ли Дэфни поцеловать  ее, а  потом решить,
как поступать дальше. И еще я думал, что оставлю за собой свободу выбора.
     Мое желаниние росло; близкий к тому,  чтобы схватить Дэфни в объятия, я
почувствовал  потребность  казаться  привлекательным;  меня  уже  охватывало
сильное, мучительно-сладкое  томление, знакомое  по  тем дням,  когда  я был
подростком, и как-то внезапно я заговорил о  тех  годах. "В восьмом классе я
слыл пай-мальчиком. Меня выбрали старостой, на мне лежала важная обязанность
-  в  конце дня выбивать тряпки для классной  доски". Тучи едкой пыли и мела
оседали  на  моем свитере,  как иней.  Я  рассказал Дэфни о  мисс Девис; она
носила короткие рукава, у нее  под мышкой иногда мелькала дразнящая поросль.
На школьных сборах мы пели  под  управлением чешского эмигранта, и я  помню,
как мне самому нравился мой тенор. Я очень интересовался Марион Свенковской,
высокой девочкой  за  соседней  партой,  про  которую рассказывали,  что она
никому не отвечала "нет".  Мне  не повезло, я не  смог  заставить себя  даже
заговорить с ней.  Я описал Дэфни мягкие наколенники для  игры в баскетбол и
пожаловался,  как меня  смущали  мои руки с похожими на обрубки  пальцами; я
пытался  держать их растопыренными  на  бедрах  с небрежным видом  опытного,
бывалого человека. Стальные  ножки моей парты были как у старомодной швейной
машины  "Зингер", не  хватало  лишь  такой  же  педали. Civitas,  civitatis,
civitati, civitatem, civitate[14]. Правильно? Я вспомнил, что на  пути домой
видел вишневое дерево миссис Уоткинс, прикрытое марлей для отпугивания птиц.
Верстак  в  моей комнате был  завален полосками картона, приготовленными для
сборки  ну,  скажем,  оригинального  триплана  Мелвина Венимена.  С  потолка
свисали на нитках уже собранные модели:  примитивный змей братьев Райт, "Дух
святого Льюиса", "Уинни Мае", "Колумбия" Белланки, "Джи Би спорт рейсер"...
     Я пересел  на другое место  железной кровати, туда, где она не издавала
при каждом моем движении звона и  скрипа, и  приложил щеку к щеке Дэфни. Она
не отпрянула, напротив  того,  придвинулась, словно  медленно сдаваясь.  Эта
нежная покорность, сквозившая во всем  готовность  принять меня,  вызвали во
мне бурю чувств, и я заключил Дэфни в объятия.

        "7"

     Я  успокоился,  но удовлетворения  не  чувствовал.  Никогда  еще  я  не
испытывал ничего подобного тому, что дала мне эта необыкновенная  девушка. И
вместе с  тем я понимал,  что  еще больше она утаила  от меня. Все произошло
легко  и  просто.  Я  знал,   что  ее  радует  восхищение  мужчин,  что  она
наслаждается,  когда  во  время  танцев ловит на  себе голодные  взгляды,  и
теперь,  в этой комнате с  желтыит  стенами, она  показалась мне  слишком уж
податливой. Я не сомневался, что она лишь делала вид, будто только ради меня
так  легко  пожертвовала  многим. Нет, Дэфни была не  из  тех  девушек,  что
продают  себя по дешевке.  И все же я не чувствовал себя львом -  надменным,
торжествующим  и  хвастливым; я  испытывал какое-то  смутное  ощущение,  мне
казалось,  что  меня  оставили   за  закрытой  дверью.  Она  проявила  милую
покорность,  но  отдала  только свое  тело,  а  не  самое себя,  потому что,
по-моему, ей по-прежнему  хотелось, чтобы  за нее дрались, завоевывали ее, и
она, радостно возбужденная, ждала своего  поражения в моих ищущих  руках. Ей
хотелось  чего-то  большего, чем  то,  что произошло.  Мне тоже.  Предстояло
преодолеть   огромные  трудности,   чтобы  получить   доступ   к  неоценимым
сокровищам, скрытым, как я теперь знал, где-то в самых глубинах Дэфни.
     У нее было поношенное и  залатанное белье. Одеваясь,  я передавал Дэфни
некоторые из ее вещей, и она отвечала мне взглядом,  в  котором читалось то,
что бедняки называют гордостью, хотя следовало бы назвать затаенной горечью.
     Мы были еще полуодеты,  когда она  великодушно,  со смеющимися  глазами
сказала:
     - Лейтенант Боумен, вы не думаете, что вам пора назвать свое имя?
     - Чарльз. Некоторые зовут меня Боу.
     - Боу, - повторила она,  наклонив головку набок, словно вслушиваясь.  -
Мне нравится. Боу... - Она  обняла меня и прижала к себе. - Мой дорогой Боу,
- с чувством проговорила она. Я ответил на ее объятие со  всей нежностью, на
какую был  способен. Я видел,  как  трудно  мне  будет проникнуть в чудесные
глубины Дэфни.

        "8"

     Мы проверяли самолет после учебного полета, и Мерроу сказал Реду Блеку,
что он мог бы сойти за механика, если бы не был похож на трубочиста. Неужели
нельзя привести себя в порядок?  Да и вообще  весь  наземный  экипаж  Блека,
добавил Базз, производит отталкивающее впечатление.
     Блек  в  бешенстве  заорал,  что  механикам  выдали всего  лишь  по два
комбинезона и что их  вот уже  больше  недели  держат  в  стирке;  он  ушел,
продолжая поносить капитана Мерроу на чем свет стоит.
     - А все проклятые  штабисты их авиакрыла, - сказал Мерроу. Мы давно уже
привыкли по каждому поводу изливать свое негодование на штаб.
     - Пошли, Боумен, за великами, поедем в штаб и расчехвостим их.
     Мерроу и без того ненавидел сержантов, а тут еще надо было заботиться о
стирке их кобинезонов.
     Мы проехали через "штабные" ворота, ведущие к  Пайк-Райлинг-холлу. Штаб
крыла размещался в доме, построенном в георгианскую эпоху; дом стоял посреди
английского парка, разбитого  (как много позже сообщил мне Линч) по  проекту
Андре Ленотра. Миром и спокойствием  дышало все вокруг.  От пышных цветников
расходились аллеи высоченных буков; главная аллея тянулась  на восток и вела
к "Храму любви" - убежищу мраморной Афродиты. "Самый походящий климат, чтобы
круглый год торчать  с голым задом". В  одной из  гостиных, где нас с Мерроу
заставили  ждать  целых  полчаса,  висела  гравюра  начала  XVIII  столетия;
художник  изобразил на ней дом,  где мы сейчас находились, и деревья  вокруг
него. Взглянув  в окно, мы  обнаружили, что некоторые  из них все еще  живы,
особенно одна липа, - за двести лет  она превратилась в благородного гиганта
и  прикрывала  своими ветвями целое  крыло  дома. Позже я рассказал  об этом
дереве Линчу, и Линч  заметил,  что  оно  старше государства,  представители
которого занимают сейчас дом.
     Мерроу, конечно,  добивался  приема у самого  генерала,  а принял  нас,
конечно, его адъютант  майор Ханерт,  известный  тем, что вместе  с местными
любителями  охотился  в  красном  сюртуке  на  лисиц.  Майор  провел  нас  в
оперативную комнату (прозванную  нами "Фабрикой  брехни") - салон с высокими
окнами, на одной стене  которого,  за экраном из целлотекса, висела огромная
карта европейского театра войны в масштабе 1:500 000, с пятнами красной сыпи
-  районами,  прикрытыми зенитной  артиллерией, с игрушечными самолетиками -
аэродромами, где базировались истребители гуннов, с паутиной линий и кружков
- каналами радиолокаторов и ненаправленными приводными маяками; словно капли
росы, сверкали  на карте яркие шляпки  кнопок. За  столиками,  перед досками
вроде классных, сидели женщины в военной форме, и  Мерроу не упустил  случая
одарить каждую из них игривым взглядом.
     Майор  Ханерт  прикгласил меня  и  Мерроу  садиться,  был  вежлив,  как
светский человек в обращении с лакеями, но постарался поскорее отделаться от
нас,  причем,  как  потом  выяснилось,  сы ничего  не добились.  Зато что-то
произошло с Мерроу.
     На  обратном  пути,  проезжая мимо  "Храма  любви", Мерроу остановился,
сошел  с велосипеда, обвел взглядом гигантские буки по обеим сторонам аллеи,
что-то быстро прикинул в уме и сказал:
     -  А знаешь, Боумен, спорю, что "крепость"  сможет пролететь вдоль этой
щели между деревьями. Я бы полетел ниже верхушек  - прямо  вон в  те окна. И
еще  об одном я мог  бы  поспорить.  Если  бы в этот  момент у окна оказался
майоришка Ханерт, он бы обязательно наделал в штаны!

        "9"

     Мы встретились с Дэфни  после  ее  рабочего дня в  вестибюле  "Быка" на
Трампингтон-стрит. Непрерывно лил  дождь. Утро  - была среда  пятого  мая  -
выдалось холодное и неприветливое. На базу пришел большой грузовик с почтой;
мы с  нетерпением ждали  ее три недели, а  выяснилось, что  вся она месячной
давности  и по  ошибке  успела  побывать в XII  воздушной армии, в  Северной
Африке. Обычная путаница. Письма от Дженет не было. Я  даже  обрадовался.  В
полдень я отправился на автобусе всместе с отпускниками в Кембридж, захватив
с собой сэкономленные от  обедов и в рейдах сладости. Я отдал конфеты Дэфни,
она чмокнула меня в щеку в знак благодарности и воскликнула:
     - Ну и едите же вы, янки!
     -  Нет,  ты послушай,  - сказал  я. -  У  нас в экипаже есть  парень по
фамилии  Прайен,  стрелок хвостовой  турели; у него не желудок,  а настоящая
фабрика  газа;  ты  бы  послушала,  как  он  скулит насчет пищи, которой нас
пичкают.  Однообразие.  Яичный порошок. Сало и  крахмал.  Блины перед  самым
вылетом  - это  людям, которые должны подняться  в  воздух!  Бобы  и капуста
вечером,  как  раз  перед  объявлением боевой  готовности.  Боли в  желудке,
отвратительное состояние.
     Я рассказал  обо  всем  репертуаре  Прайена:  "Хочу молока!..  Мне надо
молока!.." Мерзкие столовые. Дежурные из наряда  по кухне, счищающие остатки
еды  со шпателей  грязными  пальцами с  трауром  под  ногтями.  Ничего себе,
подходящая тема для разговора с девушкой, пришедшей на свидание!
     - Бедненький мой! - сказала Дэфни,  словно жаловался не Прайен,  а я, и
всем своим видом показывая, что она прекрасно понимает, почему я так  говорю
и  на  что намекаю. - Я угощу тебя в своей комнате крепким чаем, только надо
купить булочек с изюмом. У тебя еще остались деньги, которыми ты хвастал?
     - А как же! Без денег не бываю.
     Мы пошли за покупками. У нее был зонтик. Она сделала мне нагоняй за то,
что я не захватил с собой плаща.
     Когда мы оказались в  ее комнате, она снова  первым делом закрыла дверь
на задвижку.
     - Почему ты закрываешься? Боишься соглядатаев? Или этой твоей миссис  -
как ее там?
     - Нет, -  ответила она, пожимая пл