йся  тому, что он
швырнул в мир ненужный ему отныне стульчик - это Бранд-то,  который на земле
был таким вежливым и молчаливым!
     Мы понесли  тяжелые потери (хотя в  то время  я  не  знал  об  этом) на
обратном  пути,  когда у  нас уже  притупилось внимание;  а  тут еще в самые
трудные минуты Мерроу достал планшет и поднял так, чтобы я его  видел. Глаза
Базза,  прикрытые  летными  очками,  напоминали  в  эту  минуту  глаза  Эдди
Кантора[11]. На планшет было наклеено изображение нагой  женщины.  Я не  мог
думать ни о чем другом, кроме того, что у нас  в кабине тридцать четыре ниже
нуля, Мерроу же рукой в летной перчатке гладил обнаженную красавицу.
     Как  только  мы  встретились  с  самолетами  прикрытия,  а  истребители
противника  наконец-то  оставили  нас  в покое, по  переговрному  устройству
началась  возбужденная   болтовня.  Предполагалось,  что  в  таких   случаях
обязанность наводить порядок лежала на мне, но сейчас самое активное участие
в разговоре принимал Мерроу; тут уж я ничего не мог поделать.
     - Никудышные у них зенитчики! - крикнул Мерроу.
     - Ну, не скажите, - отозвался Хендаун с  напускной озабоченностью. - Уж
если вам  хочется  что-то сказать, скажите  так: "Надеюсь,  в  следующий раз
огонь противника не будет точнее". Не надо забывать об осторожности.
     - И все же зенитчики у них никудышные! - повторил Мерроу.
     На разборе рейда Мерроу держал под мышкой свой планшет. Провести разбор
мы  уговорили  Стива  Мэрике,  и у  меня сложилось  впечатление, что  Мерроу
чуточку переигрывал. Но Мээрике  был невозмутимо  серьезен  с Баззом до  тех
пор, пока на вопрос о типах самолетов противника Базз не поднял планшет и не
сказал: "Вот взгляните, я даже брал с собой опознавательную таблицу".
     Мэрике, видимо, нашел, что Базз хватил через край, и надулся.
     Мерроу заметил это.
     - Нет, но вы только послушайте! Я веду самолет и одновременно наблюдаю.
Никто не наблюдает лучше меня. Удивляюсь самому себе. Вы же понимаете, что я
устаю; мне нужно, чтобы глаза у меня время от времени отдыхали.  - Он поднял
картинку, и взгляд у него в самом деле стал таким, словно он созерцал что-то
необыкновенно приятное.

        "24"

     Когда  мы  возвращались  из  помещения,  где  проходил  разбор,  Мерроу
спросил,  пойду ли  я вечером на танцы в  офицерский клуб.  Я  ответил,  что
сильно  устал и потому ничего не  могу сказать.  В действительности  же я не
решался  идти по причине,  о которой вряд  ли догадывался Мерроу: просто мне
казалось, что такому новичку, как я, совершившему  всего два  боевых вылета,
не пристало находиться в обществе настоящих, бывалых летчиков.
     Однако, к совему удивлению, я поймал себя на том, что побрился - второй
раз  за день,  принял  горячий  душ, надел  выходное обмундирование,  плотно
поужинал, а к девяти тридцати, когда автобусы и фургончики королевских ВВС с
девушками  из Мотфорд-сейджа, Кембриджа  и  Или стали  подъезжать к  круглой
площадке перед  столовой номер  один, я, Мерроу, Малтиц  и  сопляк по  имени
Беннинг,  которого  все терпеть  не  могли,  сидели  за  столиками у  стены,
недалеко от специально устроенного для вечера бара.
     Вокруг меня  уже  топтались - я  видел мелькающие  из-под  юбок ноги  и
пытался  почувствовать в  сердце хотя бы  чуточку тоски по Дженет,  моей так
называемой невесте там,  в Донкентауне, но не мог; все, кроме нас,  пожимали
руки двум  прямым, как  палки,  старухам,  компаньонкам  приглашенных девиц;
вскоре  же джаз-оркестр  базы (на его большом  барабане  виднелась  надпись:
"Бомбардиры  Пайк-Райлинга"),  разместившийся  на деревянном возвышении, над
которым висел  флаг  с  девизом  авиагруппы  - "Да погибнет  гунн  под нашей
пятой!", - загрохотал что есть силы.  Своим  происходением девиз был  обязан
явно  проанглийски настроенному  Уолкерсону,  командиру первой  авиагруппы -
большое начальство  практически  уже  решило  выгнать  его  из  армии  из-за
служебного несоответствия.  Я не мог  оторвать глаз  от  саксофониста: сунув
мундштук  инструмента  в уголок  рта и перекосив  лицо, он проявлял какое-то
нелепое усердие.
     Вокруг  царила сумятица,  и наш друг  Беннинг,  вообще-то  не способный
отличить свадьбу  от поминок,  в конце концов все же понял, что  происходит.
Среди любителей танцев оказался излишек партнерш. Кроме слонявшихся по всему
залу женщин-военнослужащих  - их было меньшинство,  - зал наполняли чопорные
девицы  из  проживавших поблизости  семей  торговцев, фермеров  и  служащих,
исполненные  радужных надежд; это были целомудренные девы, цвет лица которых
напоминал  нечто  среднее  между картофелем и брюссельской  капустой.  Лишни
партнерши разбились на кучки и, неловко потоптавшись, стали рассаживаться за
столики. Беннинг сказал,  что  они  приглашены  мертвецами. В тот день  наше
авиакрыло потеряло сто шестьдесят человек, из них шестьдесят четыре офицера;
накануне  многие из пропавших  без вести  пригласили своих девиц на танцы, и
девицы приехали,  рассчитывая пофлиртовать  с янки, но вместо этого  узнали,
что их кавалеры навсегда остались где-то под Бременом.
     Сто  шестьдесят!  Это никак не укладывалось  в  моем  сознании. Гораздо
сильнее действовало на меня воспоминание о том,  как днем раньше падал  один
самолет - самолет Вудмана.
     -  Сегодня можно не спешить, -  заметил Малтиц. - Сейчас  у могильщиков
работы было хоть отбавляй.
     - А я и не спешу, - отозвался Мерроу.
     - Ну и болван! - воскликнул Беннинг. - Да  тут только зазевайся - мигом
растащат всех, кто поинтересней! - И он смылся, надеясь раздобыть что-нибудь
и для себя.
     Мы  сидели  и  выпивали.  Время  шло  медленно.  Многие из нас потеряли
друзей, и над залом  словно нависла тень.  Малтиц ушел искать себе  девушку.
Мерроу объяснял, что именно в тот день, по его мнению  (а тогда и по моему),
помогло нам остаться в живых.
     -  Такой уж я везучий, - разглагольствовал он. - Я не  могу  проиграть.
Да, да, похоже, что я никогда не могу проиграть. Бреддок должен мне двадцать
монет, Черч - двадцать  семь, Хендаун - одиннадцать,  Бенни  Чонг должен мне
тридцать. В  Спеннер-филде я вечно был  в долгу у одного  парня. Дело в том,
что  он  страдал  комплексом  неполноценности,  и  я,  чтобы вселить в  него
уверенность в собственные силы, считал себя обязанным каждую неделю занимать
у него по несколько долларов...
     В  эту минуту  я заметил ее впервые.  Я сидел лицом  к бару и увидел ее
через плечо  Мерроу.  Она на мгновение остановилась около бара,  потому  что
какой-то  несимпатичный  тип  пытался уговорить  ее  выпить  с  ним,  а  она
щурилась,  привыкая  к  полумраку,  наполнявшему нашу часть зала.  Она была,
благодарение  Господу, маленькой,  еще ниже меня.  И в то же время  стройна,
изящно  сложена, с  гибкой,  напоминающей  стебель  шейкой, а держалась так,
словно была высокой, как тоненькая травинка, которая тянется к солнцу. На ее
темно-синем платье  белела узкая полоска  пике, обегавшая  хрупкую  шею; она
стояла, опираясь  рукой о стойку бара,  и,  решив осмотреть  себя, взглянула
сначала на руку,  потом  на  плечи  и  грудь. У нее была  розовая кожа.  Она
откровенно радовалась тому, что хороша собой.
     Мерроу,  очевидно, почувствовал,  что  я  его не  слушаю,  и  заговорил
громче:
     - Ты  знаешь,  как Аполлон Холдрет собирает монетки? Какая чушь! Вот уж
никак не могу понять  - собирать всякие старые блямбы. Деньги  надо тратить!
Как-то раз  вечером Мартин  Фоли - ну, ты же знаешь  Фоли, -  как-то раз  он
пришел в  клуб с двумя старыми серебряными  монетами и  сказал Аполлону, что
готов  их  продать. Фоли  сказал, что  купил  монеты  в  Панаме;  они  очень
напоминали серебряные  доллары, только с надписью на языке этих  черномазых,
ни черта не поймешь, а Фоли утверждал, что  монеты по  восемь реалов каждая.
"По восемь чего?"  - спрашиваю, а он и не  знает, как объяснить; тогда я ему
говорю: "Вот изберут меня президентом  Соединенных  Штатов,  станем чеканить
только  двадцатидолларовые  золотые монеты,  их-то  я  и  буду собирать. Как
Франклин  Делано  Рузвельт собирает  почтовые марки". Еще  бы,  у него  есть
министр почт, он и печатает их специально для президента.
     Я не решался слишком пристально смотреть на девушку, боясь,  что Мерроу
повернется и увидит ее, а этого я не хотел.
     Мерроу, видимо, был не в своей тарелке.
     -  Сегодня  мы  потеряли  немало  идиотов,  -  сказал  он,  подчеркивая
интонацией,  что  идиот сам  виноват в  своей смерти.  -  Я  не жалею, когда
проигрываю. Наверно,  потому-то я  почти всегда выигрываю. Проигрыш  меня не
трогает.  И еще. Я не верю в  теорию вероятности. Я просто  говорю  себе: "А
может, эта паршивая теория - одно  очковтирательство". Я и в рулетке  всегда
ставлю  против выигрывающего.  К  дьяволу статистику! По теории  вероятности
меня,  очевидно, должны убить во время  этой войны, а  я говорю:  к дьяволу!
Может, теорию уволили в отставку!  Терпеть не  могу тех, кто откладывает  из
жалования  и без  конца  пересчитывает, сколько  накопилось. Как  запасливые
белки. Я люблю тратить денежки. Специально рассчитываю так,  чтобы истратить
все до цента.
     Трудно  было  понять  Мерроу: не  то  он  собирался  жить  вечно, не то
готовился умереть в следующую минуту.
     Он начал уже сердиться, что я не поддакиваю  ему  каждые десять  секунд
("Да, да, конечно"), но оглянулся,  увидел ее и  голосом, в  котором звучали
самоуверенность и решительность, сказал: "Брат Боумен, следуй  за  мной. Нам
предстоит работенка". И направился к ней.
     Я, как  обычно,  поплелся  позади.  В  то  время  я  думал, что  Мерроу
заарканил луну.

        "25"

     Получилось так, что  когда  мы шли к бару, девушка встала, намереваясь,
как я подумал, пойти в туалет.
     От ее походки у меня  перехватило дыхание. В девушке было что-то такое,
что  вызывало   мысль  о   прямом  характере,  отсутствии   всякой  рисовки,
безмятежном спокойствии, и  хотя  кошки никогда не вызывали  у  меня  особых
симпатий, тут я не мог  не восхититься кошачьей грацией ее движений - легких
и упругих,  как  на  пружинах;  она  и ступала  как-то особенно,  необыычно,
по-голубиному,  ставила  ножку  и  шла,  как балерина,  но  не  потому,  что
оригинальничала, а потому,  что  у  нее  было такое строение  бедер -  этого
сосуда  любви, таящего  сладчайшие  плоды;  дразнящая  походка -  можете мне
поверить!  -  девушка  поводила  головкой  из стороны в сторону, и  хотя  ее
полуприкрытые глаза, казалось, ни на  ком не останавливались, она,  конечно,
замечала мужчин.
     Базз  ускорил шаги  и  преградил ей путь, встав чуть  ли не на цыпочки,
отдуваясь, как дельфин, то помахивая пилоткой, то  похлопывая ею по ноге; на
его  массивном  лице  играла  широкая  и  глупая   улыбка  донжуана,   а  я,
дисциплинированный лакей, пристроился позади, немного правее. Сердце  у меня
колотилось: ведь атаку возглавлял сам Базз.
     -  Пардон,  мадам, -  заговорил Мерроу.  - Вы  не  скажете,  как  найти
"Дорчестер-бар"?
     - Мадемуазель, - поправила девушка, равнодушно взглянув на Мерроу.
     - Тысяча извинений!
     Базз  стоял,  подавшись вперед, словно  собирался накинуться на девушку
при  всем честном народе, а она спокойно посматривала на  него, не принимая,
но и не отклоняя его прозрачных намеков.
     -  Вы не согласитесь  присоединиться  ко мне и моему дружку и выпить по
чашке  чая? - Обо мне он упомянул с  нотками  сожаления, давая  понять,  что
позже обязательно отделается от этого самого "дружка".
     Девушка взглянула  на меня, и в моей груди все перевернулось: выражение
ее лица  смягчилось,  и с  прямотой,  которая  была неотъемлемой  чертой  ее
характера, в чем я убедился позже, ответила: "С удовольствием".
     Втроем мы вернулись к нашему столику, поскольку выяснилось, что шла она
не в туалет, а просто хотела отделаться  от навязчивого типа; заказали мы не
чай, а джин, и Базз сразу  вошел  в свою обычную роль клоуна, стал отпускать
шуточки, принимать горделивые позы, а иногда настораживался, словно заслышав
далекую дробь  барабана, предупреждавшую его  об опасности некоторых избитых
комплиментов  и преждевременных намеков, от чего он никак не мог удержаться.
А я между тем  испытывал совершенно необычную робость и почти не осмеливался
смотреть на девушку. Сердце  у  меня  по-прежнему  то начинало колотиься, то
замирало,  я  не отрывал  глаз  от стакана  с  теплым  джином  и  содовой  и
непрерывно  вращал его во влажном кружке  на столе  и  не мог перестать, как
иногда человек не может перестать думать о чем-то, что беспокоит его. Всякий
раз, когда я бросал взгляд  на девушку, ее пристальный взор был устремлен на
меня.
     Ее друг п.б.в.  в б.? Мерроу  задал  этот  вопрос так  небрежно, словно
пропасть без вести в бою значило не больше, чем чихнуть.
     Да, это так.
     Кто он?
     Питт. Девушка назвала его фамилию с легкостью, наводившей на мысль, что
она не слишком-то огорчена утратой.
     Питт,  штруман бомбардировщика "Сундук Гудини",  насколько  я его знал,
был вялым, ничем не примечательным парнем, и я почти не запомнил его. Но эта
девушка... Значит, в нем все же что-то было.
     - Ах да, да! - сказал Базз; он, очевидно, считал своим долгом  знать, в
каких отношениях и с кем находится та или  иная женщина Кембриджшира и  всей
Восточной  Англии.  -  Мне говорили, что  у  Питта была классная девушка,  с
которой  он постоянно  встречался, но  никто не  мог понять,  что она в  нем
нашла.  - Не следовало  бы Мерроу так унижать  Питта,  но  наша собеседница,
видимо,  не возражала. -  Штурман! - добавил он  таким тоном, словно девушка
бросилась на шею карманному вору.
     - Он был мил, - заметила девушка равнодушно, словно речь шла о каком-то
случайном  знакомом;  в  ее  голосе  сквозила такая  холодность, что  Мерроу
прикусил язык.
     Время  от  времени  к  нашему  столику присаживались выпить  рюмку вина
различные  люди;  видимо,  все  узнали,  что  приятельница  Питта  свободна,
поскольку его самого, как ни прискорбно, уже  не  существует. Я наблюдал  за
девушкой. Дэфни... Она обладала сноровкой оценивать мужчину еще до того, как
он разевал свою пасть, и  хорошо знала,  кому  и какой стороной  раскрыться,
чтобы  тот почувствовал себя  на седьмом небе. С одним она  была рссеянной и
неинтересной; с другим  молчаливой  и загадочной,  как глубокий  колодец;  с
третьим ее ресницы начинали трепетать, словно мушиные крылышки. Что касается
меня, то она смотрела мне прямо в  глаза. В  меня. Она часто поправляла свои
пышно взбитые волосы,  то и  дело пускала в ход  губную  помаду, пудреницу и
позолоченную  зажигалку - все, что  осталось  ей  от Питта. Я вовсе  не хочу
представить ее легкомысленной любительницей пофлиртовать. Она была серьезной
женщиной. Зеркальце пудреницы отражало нечто прекрасное, и Дэфни  относилась
к самой  себе,  как  к  своему  лучшему  другу. Мужчины щедро  одаривали  ее
восхищением, что доставляло ей  неподдельную радость. Ухаживание со  стороны
подлецов не исключалось, пока они не начинали действовать слишком напористо.
Она была влюблена,  но теперь уже  не в беднягу Питта, а в каждого,  в самое
себя, в жизнь. Она делилась своим теплом со  многими  мужчинами, продрогшими
до костей. Обоснованно  или нет, но я тешил себя надеждой, что  только  меня
она любила по-настоящему, и хватался за эту иллюзию, как за фонарный столб в
этом шатающемся мире.
     Я не решался пригласить ее потанцевать, слишком велик был риск потерять
ее  там, где под оглушающий грохот оркестра мельтешили  бесчисленные ноги, а
"рукопожатие через  океан" кое-где уже  переходило  в объятие. "Кале глайд",
"Джитербург", "Биг эппл". Человек двенадцать приглашали Дэфни то на один, то
на другой из этих  танцев. Она отказывала всем, и хотя не объясняла  почему,
мужчины  были  убеждены, что  из  уважения  к  памяти  погибшего.  Однако  я
придерживался иного мнения, потому что, отказывая  очередному кавалеру,  она
каждый раз бросала взгляд на меня.
     Уже перед концом вечера выдалось минут десять,
     когда   мы  снова   оказались  втроем   за   столиком,   причем   Базз,
предвкушавший, как обычно, близкую победу, ни  на минуту не  закрывал рта. Я
осторожно  спросил,  не  разрешит  ли   она  как-нибудь  повидать  ее.   Она
согласилась, ответив так тихо, что Базз, язык которого крутился, как колесо,
по-моему, ничего не услышал.
     Обстановка в  клубе  накалялась.  На танцы  ворвалась группа  воздушных
жокеев  из Н-ской  авиагруппы, и  во  время завязавшейся драки  мы  получили
возможность  выслушать  сентиментальное  соло  на  контрабасе  в  исполнении
мертвецки  пьяного командира одной  из  наших эскадрилий, майора  Уолтера М.
Сайлджа,  потерявшего  в тот день  четыре  своих фланговых  самолета.  Затем
какой-то болван заиграл на трубе прощальный салют павшим  воинам, все встали
и принялись плакать. Глаза Дэфни оставались сухими, но стали непроницаемыми,
как лицо  мусульманки, когда, желая укрыться  от посторонних  взглядов,  она
опускает чадру. Я не мог сказать, что чувствовала она в те минуты.
     Вечер закончился. Снаружи в темноте шла свалка за места  в автобусах, и
внезапно, к моему  изумлению, мы оказались вдвоем с  Дэфни; держась за руки,
мы  бегали  от   автобуса  к   автобусу,  разыскивая  машину  номер  четыре,
отправлявшуюся  в  Кембридж.  Наконец  мы  нашли ее,  Дэфни  уселась,  легко
дотронулась до моего плеча в знак благодарности и уехала.
     Спустя  десять  минут,  раздеваясь  и  не  испытывая  никакого  желания
встречаться лицом к лицу  с Мерроу, потому что  в  конце  концов он,  а не я
оказался отброшенным в сторону, я пришел в себя.
     Я  не  знал  ее адреса.  Не знал  даже ее  фамилии. Не  знал,  где  она
работала.  Я знал одно: ее зовут Дэфни и живет она в Кембридже. Конечно, она
с удовольствием повидается со мной.



        "Глава третья. В ВОЗДУХЕ"
     11.19-13.37

        "1"

     Наше  звено совершило над аэродромом низкий большой  круг и построилось
клином, причем в  его вершине  оказался наш  самолет, а сзади слева и справа
машины  Стеббинса "Красивее Дины"  и "Невозвратимый VI" Шумана. Они взлетели
позже и  нагнали  нас  за  счет более крутых разворотов по кругу.  Во  время
набора  высоты  в  мои обязанности входило  следить по различным приборам за
температурой и давлением и наблюдать за соседними самолетами, чтобы избежать
столкновения; за оборотами двигателей  и  наддувом  следил Мерроу. На  набор
высоты и  на построение нам  полагалось около  часа. К тому  времени, как мы
сделали круг  над аэродромом, "Красивее Дины"  пристроилась  к  нам футов  в
пятидесяти позади слева  и ниже, а  "Невозвратимый  VI" занял место  с  моей
стороны,  тоже футах в пятидесяти,  но выше. Мы принялись  за  обычные дела,
связанные с длительным подъемом по триста футов в  минуту;  начинался первый
долгий  отрезок нашего  пути на  северо-восток,  над загадочными,  покрытыми
дымкой  испарений болотистыми топями Кембриджшира с  мягкими белыми полосами
утреннего тумана  и  над низинами,  засеянными  пшеницей,  колыхавшейся  под
западным ветерком,  подобно маленьким золотистым  морям. Я видел темные поля
сахарной  свеклы  и  клубники,  широкие  дамбы,   воздвигнутые  голландскими
мелиораторами, горные  гряды и отброшенные  ими тени на равнинах,  реки Уз и
Кем, о которых я  думал, как о моих и  Дэфни реках; видел знакомый по многим
полетам ориентир -  высокую, футов  в сто  дамбу, самую прямую линию во всей
Англии, расположенную, по  моим  подсчетам,  милях в  тридцати  от Ирита,  в
направлении  на  Даунэм-Маркет.  С этим влажно-зеленым пейзажем  у меня были
связаны глубокие  переживания. Я то расставался с ним, отправляясь навстречу
опасности, то возвращался к нему невредимый; он означал то разлуку с  Дэфни,
без  надежды   увидеть  ее,  то  новую  встречу,  когда  я  приходил  к  ней
обессиленный и усталый, но довольный тем, что