бросился бежать.

        "18"

     После ужина  (я оставался в комнате, не в состоянии  и думать о еде) по
радио объявили, что  назначенная на завтра боевая  готовность  отменяется; к
тому времени я уже чувствовал себя в силах пойти повидать доктора  Ренделла.
Все больше и больше я сознавал свою вину; мне казалось, что я куда-то падаю;
я  не мог  бороться с  желанием рассказать Ренделлу, чего я не сделал и  что
поэтому сделал. Одно  дело, выполняя  воинский долг, убить немца  с двадцати
пяти тысяч футов высоты; другое - из-за преступной небрежности убить лучшего
друга.
     Было  еще совсем светло. Наша амбулатория  - три барака  типа "Ниссен",
соединенных крытыми коридорами, стояла на холме, в стороне от района стоянки
и  обслуживания  самолетов  и  от общежитий  в небольшой  рощице, колеблемой
легким   летним  ветерком.  На  опушке  росла  трепетная  осина,  ее  листья
поворачивались  на  ветру  то  светлой,  то  темной  стороной  с  быстротой,
недоступной флегматичным дубам и  букам; я остановился как вкопанный и долго
любовался   чудесным  непрерывным   мерцанием   дерева.  Зрелище   беззвучно
трепетавших листьев успокоило меня, помогло отогнать мрачные мысли.
     Я пошел  дальше. Нет, я  не смогу открыть  доктору  свою  душу  - лучше
подождать встречи с Дэфни и все рассказать ей.
     Доктор  Ренделл, усадив  меня  у  себя  в  кабинете, мог  бы говорить и
говорить - утешать, упрекать  за бегство, высказывать банальные сожаления по
поводу смертей и  утрат. Вместо этого он сел и стал ждать, пока  не заговорю
я.
     - Кто сообщит его жене?
     -  Она получит телеграмму, как только  сработает  канцелярская  машина.
Возможно, через неделю. Не вижу причин, почему бы вам не написать ей.
     - Не хочу.
     - В таком случае она узнает из телеграммы.
     - Ну, а как с ним?
     - Вероятно, похороны состоятся завтра на  американском военном кладбище
в Кембридже. Вы, конечно, поедете.
     Я  решил поехать; я увижу, как  его  будут  опускать в могилу; я  увижу
Дэфни и скажу ей, что убил его я. Бумаги на Линча лежали на письменном столе
доктора, и  он показал мне свое заключение, составленное,  как он выразился,
"ради порядка". Возможно, он думал, что  сухой стиль медицинского заключения
заслонит в моей памяти картину, открывшуюся взгляду в радиоотсеке, но едва я
дошел  до  упоминания  о  мозге, как волна дрожи прокатилась по  всему моему
телу, ибо в случившемся был виновен я, мое легкомыслие, и я поднялся,  чтобы
уйти.
     - Минуточку,  -  сказал  док,  подошел  к шкафчику, достал  из  флакона
несколько желтых таблеток и протянул мне. - Примите вечером, перед  тем  как
лечь спать.
     Пилюли показались  мне  страшнее,  чем возможность оказаться сбитым  на
"крепости".
     - Не хочу привыкать к этим проклятым штукам, - поморщился я.
     Доктор прочел мне краткую лекцию об успокаивающих средствах.
     - Все три?
     - Все три.
     Я направился  в  комнату Биссемера  и, к  своему крайнему  раздражению,
застал  там Мерроу.  Зачем ему понадобилось, да еще  в  столь  поздний  час,
вмешиваться  в  дела  Линча?  Не  мог   же   он  прийти  поговорить  с  этим
ничтожеством,  командиром  Линча, из  уважения ко мне,  и  я  понял,  что не
ошибся,  когда услышал, о  чем они  толкуют.  Они спорили, как  поступить  с
вещами Линча. Биссемер хотел сложить  их и отослать домой; Мерроу  предлагал
поделить среди друзей Линча. Должен сказать, что у нас  практиковались и тот
и другой  способ  распорядиться имуществом погибшего  летчика,  но  тогда  я
подумал лишь о том, что вещи для Мерроу важнее человеческой жизни. Он  хотел
заполучить кое-что из пожитков Линча.
     Я не выдержал и со злостью сказал Мерроу:
     - Ты просто хочешь наложить свою грязную лапу на его швейцарский ножик,
не так ли? Ты же пытался купить его у Линча.
     Мерроу  взглянул  на  меня (сдвинув  брови,  с  разгорающимся на  щеках
румянцем), как обычно смотрел на всякого, кто бросал ему вызов.
     -  Послушай,  ты,  мерзкий ублюдок,  - ответил он,  - Я  просто пытаюсь
придумать,  как смягчить удар  для  его семьи. Вряд ли  родным будет приятно
получить этот хлам.
     - Откуда тебе знать, что им приятно и что нет?
     Я чувствовал, что меня раздражает и жена Линча, и Мерроу, и  война - их
война, - и особенно остро я сам, сам.
     Я  сказал  Биссемеру,  что  намереваюсь на  следующий  день  поехать  в
Кембридж,  и   спросил,  не   захочет   ли   он  вместе  со  своим  экипажем
присоединиться  ко мне; он ответил,  что согласен. Я обещал уточнить время у
капеллана.
     -  И вот еще что, - добавил я, обращаясь к Мерроу,  - ты  не  поедешь с
нами.  Впрочем,   если  хочешь,  чтобы  тебя  вздули  в   Кембридже,  можешь
отправляться на автобусе вместе с отпускниками.
     - Чхать мне на тебя, - ответил Мерроу. - Знаешь, Боумен, ты ведешь себя
как плаксивый младенец. Мы с тобой занимаемся мужским делом. Ведь на  войне,
между прочим, убивают и тех, кто летает на самолетах.
     И тут я действительно дошел до ребячества.
     - Ты, наверно, считаешь себя непобедимым воином, так, что ли?
     - Так, - ответил Мерроу и  встал;  казалось, грудь у него надувается  у
меня на глазах. - Считаю.

        "19"

     Я разузнал у капеллана Плейта о порядке завтрашних похорон и через него
же договорился,  что для меня вырежут кусок из парашюта Линча, - с тех пор я
носил его в виде шарфа.
     Потом  я  позвонил  Дэфни.  Рассказал ей о смерти  Линча, о  поездке  в
Кембридж на похороны и вдруг потерял самообладание.
     Дэфни прекрасно меня знала.
     - Ты не должен себя винить, Боу, - сказала она.
     Я был так возбужден, что не  мог по достоинству оценить ее удивительную
чуткость, и потому лишь ответил:
     - Завтра я расскажу тебе все.
     На следующее  утро мы  выехали в Кембридж  на большом грузовике. Плейт,
уже неоднократно выезжавший с подобной миссией, забрался в кабину  шофера. Я
сидел на твердой скамейке  в  кузове,  в темной пещере с парусиновым верхом,
вместе  с девятью членами экипажа  Линча,  из  которых  не знал  никого,  за
исключением  Биссемера;  они  скорее были напуганы, чем  опечалены тем,  что
произошло  при возвращении  из Гамбурга; во  время  поездки явно нервничали,
отпускали грубые шутки, и трудно  было  винить их за это. Мой  друг лежал на
полу  грузовика  в простом  черном  гробу,  почти целиком  покрытом  большим
американским флагом.
     Кладбище  находилось на окраине древнего города  и привело меня  в ужас
своей  промозглой сыростью и  обилием  свежих могил.  Я  вспомнил,  как Линч
однажды обратил  мое внимание на то, что гигантская  липа,  вздымавшая  свою
крону  над Пайк-Райлинг-холлом, была  древнее  нации,  представители которой
занимали здание.  Как много могильных  холмов высилось здесь! Белые кресты в
более четком порядке, чем воинский  строй,  обозначали бессчетное количество
линчей. Низко подстриженная трава уже покрывала некоторые из могил. С одного
конца  ряда  холмиков,  под   которыми  покоились  останки  офицеров  (ранги
соблюдались даже  здесь), виднелось десять  -  двенадцать  свежевырытых  ям.
Небольшой экскаватор с лязгом  и натужным воем рыл новую  могилу. Похоронная
команда  в  комбинезонах  выдвинула  гроб Линча из  грузовика, обвязала  его
свисавшим  с  автопогрузчика   стропом,  и  машина,  управляемая  нагловатым
массивным  сержантом, словно отдуваясь,  подкатила  к  первой из пустых  ям.
Сержант спросил капеллана Плейта, готов ли он, и тот утвердительно кивнул.
     -  Эй,  Валли! -  крикнул  сержант  экскаваторщику,  но  грохот  мотора
заглушил  его голос. Тогда  сержант вложил два пальца в  рот  и пронзительно
свистнул. Экскаваторщик обернулся. -  Кончай!  - закричал сержант  и махнул,
словно  отправлял  его  в полет.  Грохот  внезапно  стих.  Плейт  забормотал
соответствующую молитву. Биссемер стоял с разинутым ртом. Один  из стрелков,
высокий  худой парень, заплакал.  Гроб  все  еще  висел  над ямой;  водитель
автопогрузчика сидел в кабине и  держал на коленях свою  замызганную рабочую
кепку, и хотя его голова  в  знак  положенного в  таких случаях  смирения  и
скорби была чуть опущена, прищуренные глаза внимательно осматривали тех, кто
стоял по  краям могилы. Плейт снова  кивнул сержанту. Проскрежетал  стартер,
мотор  автопгрузчика  заработал,  сержант  опустил строп, помощники обрезали
его,  и  сержант,  отодвинув  машину задним  ходом,  снова  заглушил  мотор.
Капеллан  нагнулся,  взял  горсть влажной  земли  и  с  последними  словами,
обрекавшими  Эмброуза  Линча на  вечное  одиночество,  бросил  в  могилу;  я
услышал, как она застучала по крышке гроба.
     Послышался одновременный  рев нескольких моторов, автопогрузчик отъехал
в сторону, экскаватор начал копать новую яму, и подполз маленький бульдозер,
чтобы завалить могилу землей.

        "20"

     Дэфни ждала меня в нашей комнате. На кладбище я сдерживал свои чувства,
надеясь  выплакаться в ее объятиях, но при встрече с  ней мои глаза остались
сухими.  Я   обнял  ее,  почувствовал  непреодолимое  физическое  желание  и
отпрянул. Взгляд Дэфни выражал готовность разделить мои переживания. Но она,
по-видимому, затаила обиду - ради  меня  оставить  выгодную работу  лишь для
того,  чтобы  тосковать  в  одиночестве  в  пустых  комнатах  в  Бертлеке  и
Кембридже! -  то потому,  что нас отправили  в  дом  отдыха, то из-за  серии
изнуривших и опустошивших меня рейдов. Любовь любовью, но тут у  кого угодно
лопнет терпение. И тем не менее она по-прежнему жила только мною.
     Она не позволила мне и заикнуться о какой-то своей вине.
     - Я никогда не встречала твоего друга Кида, - сразу заговорила Дэфни, -
но после твоего рассказа  у  меня  создалось впечатление, будто я  знала его
лично. Что-то в нем мне не нравилось.
     Меня неприятно поразили ее слова о моем друге, гроб которого только что
покрыла  земля. Я  решил, что Дэф,  видимо, не  хочет ни  с кем  делить  мою
привязанность.
     - Послушай, - сказал я. - Он был моим лучшим другом на базе.  Только он
один говорил на моем, да и на твоем, если на то пошло, языке.
     Я делал вид, что  никогда еще так не сердился на Дэфни; однако где-то в
глубине души я почувствовал  облегчение.  Негодование  не мешало мне ощущать
приятное щекотание радости, и все, что  я с таким пафосом и пылом говорил  в
защиту  своего друга, было лицемерием.  Похвалы,  которые  я расточал  в его
адрес,  в  ходе  моего  рассказа стали  постепенно  переходить  в  слезливые
сетования.  "Он  обладал таким ясным  умом. С ним я мог  почти  ни о чем  не
думать. В  запасе у него всегда находилось дельное  предложение.  "Пойдем на
эстрадный  концерт..."  "Пойдем  пожрать..."  Или, бывало, говорит:  "У тебя
глаза  налились кровью,  дай им  отдохнуть". Когда мы  завтракали вместе, он
уговаривал меня съесть яичницу из порошка".
     - Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
     - Вот ты и объясни.
     - Потому, что ты ненавидел его.
     Я хотел рассердиться, но  вместо этого рассмеялся - рассмеялся,  боюсь,
не  над неуместностью и абсурдностью  ее слов, а от смущения. Я почувствовал
неловкость. Мне  надо  бы  плакать и каяться  в своей ужасной  вине, а я был
способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
     -  Ты что, с ума сошла?  Да он был  единственным  из всех нас,  у  кого
хватало мужества ставить под сомнение многое из  того, чем пичкают  нас ради
повышения  боевого духа. Это  тебе не Мерроу, он  видел вещи в их  подлинном
свете. Он относился ко мне, как старший брат.
     И вместе с тем я  все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении
Линча действительно вызывало у  меня возмущение. Последнее время он все чаще
вмешивался  в мою  личную  жизнь, подсказывал,  как  я должен поступить, как
держаться с  Мерроу,  как  вести  себя  в  роли второго пилота, как понимать
книгу, которую он  мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему
другу, хотя я  и нуждался в нем, - вернее, именно потому, что нуждался в нем
так сильно.
     Чем  яснее доходила  до  меня эта  неприятная истина, тем  сильнее  мне
хотелось  поссориться  с Дэфни.  Я  излил  ей все, что думал о своей  вине в
смерти  друга,  и  рассказал,  как  намеревался  посоветоваться  с  доктором
Ренделлом о  Киде. Но, говоря  об этом, я уже понимал всю ненужность того, о
чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а  чувство облегчения, что  снял со
своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными
казались мне  мои рыдания, когда я бежал через  летное поле) мне трудно было
отказаться  от бесконечных  упреков  в  свой  адрес,  и  чем  решительнее  я
отказывался,  тем  настойчивее  заставлял  Дэфни  вознаграждать меня  за это
поражение.
     Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое  желание. Это  делало
мою болтовню еще более напыщенной.
     - Дорогой  Боу, - заговорила Дэфни, - одно из открытий, которые женщина
делает  в военное  время, состоит  в том, что война  не превращает солдат  в
сильных и жестоких людей - скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше
делаются похожими  на  детей,  тем  больше ищут ласки и  утешения. Даже  ваш
Мерроу.
     Спустя несколько минут она заметила:
     - Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у  Линча было много такого,
что тебе не нравилось.
     Я стал думать о других,  лучших сторонах Линча,  и печаль об его утрате
вернулась, и в ней,  как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное.
Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в  ней  и после своей
смерти. Я не забуду  о нем, и  это  поможет  мне  жить.  Я буду вспоминать о
Линче, и  он еще долго останется живым - пусть не на  вечные времена, но, во
всяком случае, дольше, чем другие.

        "21"

     В автобусе,  возвращаясь  вместе  с  другими  на  базу,  я почувствовал
непреодолимое  отвращение  ко всему, что создано, чтобы  калечить и  убивать
человека и вообще все живое,  и это  отвращение казалось настолько глубоким,
что даже пугало -  ведь  мне же  предстояло воевать до конца смены. Я всегда
стремился образцово выполнять свой долг  и просто не мог сейчас все бросить.
Я  служил  в военно-воздушных силах США и нес  определенную ответственность.
Моя обязанность  состояла в том, чтобы убивать, -  вот это и вызывало ужас и
тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я  раскачивался взад и вперед,
полный страха, гнева и отвращения.
     Мне снова припомнилось все,  что я  увидел накануне днем  в радиоотсеке
"Дома Эшер".
     На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию
воспоминаний, чтобы суметь забыть.

        "22"

     Как раз перед тем как  Салли  подошел  к  моей кровати, без  нескольких
минут в два  часа  утра, я повернулся на другой  бок и  обнаружил,  что стал
новым  человеком  - пожалуй, точнее сказать - другим человеком,  ибо я очень
повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать
столь неопределенную позицию. До сих  пор я не зудамывался, как обращаться с
жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне
надо  делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения - вот его-то и нужно
добиваться любыми доступными средствами.
     Для начала я  провел в  то утро  тщательный предполетный осмотр. Сделал
все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
     - Учитель из кожи лезет.
     - Как и ты, - ответил Брегнани Фарру, что означало: "Ты прав".
     Я не обратил на них внимания.
     У Прайена разболелся живот - очевидно, в предвидении длительного рейда:
нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен
ничего  не говорил, было  видно,  что он хотел бы получить освобождение.  Ну
пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал  так, но за него говорило
его хныканье.
     Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
     - Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого
паршивого бармена.
     Прайен сразу прикусил язык,  а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы
ни  один  из  членов  экипажа не испытывал  колик в животе,  мне  нужна была
бдительность, мне нужна была жизнь.
     Долгий  час, заполненный последними приготовлениями  к взлету, дал  мне
возможность спокойно  поразмыслить, и,  в частности,  вот  над чем:  Эмброуз
Линч,  несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я  помнил  только
все  хорошее в  нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти  и
вместе с  тем  перестал  так глупо бичевать  самого себя. Его  положительные
качества  перешли  ко  мне;  я  намеревался  помнить  об  этом,  защищать  и
поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
     Мы вылетели  в шесть и вскоре после взлета, на высоте от  трех до  семи
тысяч футов, встретили  легкую  дымку и разрозненные облака; на высоте около
четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в  два-три балла. Ко  мне
вновь, после некоторого перерыва,  вернулась способность поражаться красотой
заоблачных чертогов. Кид разделил  бы  мое восхищение. В  одном месте словно
чья-то рука расставила крохотные  облачка строгими рядами, как  бы обозначив
небесные  проспекты.  Возможно,  мои  странствия наконец-то  привели меня  в
Кукуландию[35]. Над Северным морем  средний  облачный слой стал сгущаться  и
вскоре слился  в  сплошную массу, заставив  нас подняться  еще выше. Вершина
этого второго  яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над
нами,  на  высоте  примерно  в двадцать  пять тысяч,  лежал,  почти  скрывая
голубизну, еще один  - не сплошной - слой. Мы летели в мягкой туманной дымке
между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
     Внезапно  в это  пространство  ворвалось  сверху  наше  сопровождение -
несколько самолетов  П-47,  впервые  оборудованных  подвесными  баками,  что
позволяло им  летать с  нами на несколько десятков миль дальше, чем  прежде.
Баки  придавали самолетам  еще  более  неуклюжий вид  и  делали похожими  на
толстых шмелей,  и  все  же  нельзя было  не  залюбоваться  зрелищем  машин,
оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные  вуали инверсии. Такие  же
следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в
царство снов.
     Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он  сказал, что это
опасно. Однажды  во  время отвлекающего рейда  в такую же погоду (мы,  слава
Богу,  находились в  основном  соединении и  ничего не видели)  целое  звено
запуталось в паутине подобных  следов и спутных струй воздушных винтов,  все
три  машины  столкнулись и  рухнули на  землю.  Новому  Боумену  понравилась
предусмотрительность  Мерроу, хотя тогда он еще не понимал, что она означает
появление  опасного  признака.  Базз настойчиво требовал  от  экипажа особой
бдительности, а мне и Хендауну то и дело напоминал о необходимости регулярно
проверять, все ли исправно на самолете.
     Постепенно  облачность сгустилась, и  когда до цели  оставалось  уже не
более  четверти пути, наше соединение  легло  на обратный курс.  Я  с трудом
скрывал облегчение и радость,  тем  более что, хотя "крепости" и вернулись с
маршрута, не сбросив бомбы, нам, несомненно, зачтут еще один  боевой вылет -
мы  проделали  достаточно долгий путь. Мерроу же, хотя и  проявлял в течение
целого часа даже чрезмерную осторожность, тут  вдруг разъярился, что рейд не
удалось довести до конца.
     Погода продолжала ухудшаться, и два наших самолета - "Подоходный налог"
и "Отказать она не может" - приземлились в Риджуелле, а третий  - "Мешок для
зенитного огня" - в Саттон-бридже. Настроение у Мерроу продолжало оставаться
отвратительным,  когда  мы,  пробиваясь  сквозь густой туман, при  видимости
меньше двух миль, зашли  на  посадочный круг над  Пайк-Райлингом.  Он крепко
поругался по радио  с  руководителем  полетов  майором Фейном, оспаривая его
решение о порядке захода на посадку.
     После  приземления