м я  добрался до слдатского клуба
Красного   Креста,   где  бывали  члены   нашего   экипажа,  когда  получали
увольнительные в Лондон, и хотя сразу же понял, что в клубе нет ни души, все
же спросил у дежурившей в вестибюле престарелой простигосподи, не заглядывал
ли сюда сержант Сейлин,  и она ответила, что я первый, кого она видит за все
утро.
     - Плохое начало в пасмурный день, - заметил я.
     - Не знаю. У вас не такое уж плохое лицо,  но  все вы, молодые офицеры,
кажетесь мне одинаковыми. Вот почему я работаю в солдатском клубе - здесь не
спутаешь одного солдата или сержанта  с другим, в каждом из  них есть что-то
свое. Вы меня понимаете?
     Я  не  понимал лишь  одного: почему нужно  стоять  здесь и  выслушивать
оскорбления от  этой старой  клячи; только потому,  что  я  одинок? Я  велел
передать Малышу Сейлину, если он появится, привет от второго пилота экипажа.
Сказал также, что  мой мальчик  Сейлин человек с характером,хотя сам-то - от
горшка три вершка. Потом смылся.
     Я бродил по пустынным гулким улицам, насвистывал и пытался вернуть себе
мужество, но молчаливые, сырые стены  отшвыривали мою  песенку  "О  дамочка,
будь добренькой!" прямо мне  в зубы,  и я умолк. Я подошел к "Белой башне" в
Сохо, потому что однажды мы побывали здесь с Дэфни, однако ресторан оказался
закрытым,  и  мне пришлось уныло  позавтракать в  каком-то другом ресторане,
представлявшем  нечто среднее между "Альгамброй" и "Медисон-сквер-гарден"; в
зале,  похожем  на  огромную  пещеру,  стук  моей вилки  о  толстую  тарелку
перекликался  со   стуком  вилок  двух   других  одиноких   посетителей.  Из
любопытства я заказал нечто, именовавшееся в меню "Болтуньей", и раскаялся.
     Потом я снова бродил, бродил.
     В Гайд-парке я видел грязную утку в  пруду  и  свору собак, напомнивших
мне   банду   горластых  американских  солдат;  они  гонялись   за  сукой  и
набрасывались друг на друга; казалось, в городе беспрепятственно хозяйничают
грубые инстинкты.
     Я  гулял  по набережной  и  пытался  здраво поразмыслить  над  принятым
решением   любым  путем  бросить   свою   смертоубийственную  работу,   жить
самоотверженной любовью и для любви, но мне требовалась помощь Дэфни.
     Я встретил высокого полисмена  и спросил, где  находится галерея Тейта,
он  объяснил, как  надо идти,  а  я поинтересовался, тот  ли это музей,  где
выставлены  пламенеющие  закаты Тернера, и он ответил: "С вашего позволения,
сэр,  в  галерее Тейта есть  с десяток  действительно  замечательных полотен
Тернера. Я прекрасно помню два заката".
     Я отправился в галерею Тейта. Едва я вошел в  музей, как  у меня заныли
ноги, и  я  уже начал  было  размышлять,  почему  картины  в  музеях  всегда
воздействуют не только  на мое зрение, но и одновременно на ноги, как увидел
одно из творений Тернера. Тонущее солнце, отраженное в воде, - это зрелище я
не раз наблюдал из  самолета,  оранжево-пламенный свет,  пронизывающий дымку
вечернего  неба перед наступлением глубоких сумерек, жгли мне глаза, готовые
вот-вот увлажниться, и я почувствовал  себя таким одиноким  без  Дэфни,  что
поспешил выйти на свежий воздух.
     Видимо, в моем состоянии полезнее было бы пойти пешком, но я так устал,
что еле передвигал ноги, и решил поехать на метро до станции "Чаринг-кросс".
Здесь  я вышел  из вагона,  поднялся  на  чудесном  новом  эскалаторе, снова
спустился и  поехал  в Ричмонд,  в  парке которого  Дэфни  однажды предстала
передо мной в образе Римы; однако я не стал выходить наружу, а возвратился к
"Лейстер-скверу", но не мог заставить себя взглянуть  на место наших обычных
встреч и проехал до станции "Пиккадилли-серкус".

        "3"

     Мои часы  показывали шесть, и я отправился  в  солдатский клуб Красного
Креста, где нашел  Малыша Сейлина  - пьяного  и пытающегося протрезвиться за
игрой  в пинг-понг в обществе худого капрала футов шести с половиной ростом;
Малыш напоминал бурундука, швыряющего желудями в афганскую гончую. Он тут же
подбежал ко мне  и, сгорая  от нетерпения, спросил, не соглашусь ли я  пойти
куда-нибудь выпить.
     Мы  отправились  в  таверну под названием  "Индийское море", где  Малыш
расплакался и  стал рассказывать о своей жене.  Как получилось, что мы почти
изо дня в  день вместе рисковали жизнью, а я даже не знал, что  Малыш Сейлин
женат? Выяснилось, что жена Малыша, как и следовало ожидать, была не чуть не
выше его, хотя, по его словам, не по росту сильной.
     - Я хочу вырваться отсюда! - говорил он, продолжая плакать. - Выпустите
меня из этой  мышеловки!  Я хочу вернуться  туда, где люди  не  отказываются
разговаривать  с  тобой. Я  хочу  к матери  и брату. Они  относятся  ко  мне
по-человечески - не то что офицеры. Я в большом долгу перед ними, люблю их и
чувствую, что и они вроде бы  люябт меня, и почему я не могу быть с женой? Я
не нужен  тут,  вдали от  дома;  дома  жена  мне  всегда  подсказывает,  что
правильно,  а  что  неправильно,  как надо, а как не надо  поступать. Я хочу
иметь семерых детей, а у меня нет ни одного. Я старею  на военной  службе. Я
не убийца, а мне приходится убивать, и это тяготит меня день и ночь. Что мне
до  того, что накапливается жалованье?  Ей  же  не купить  детей за  деньги,
правда?  Все здесь ублюдки, за исключением майора  Мерроу;  вот  он  хороший
человек, похож на моего  брата, но мне нужна жена. Только  вспомню о  ней, и
сразу станет легче, когда эти ублюдки из ВВС грубо со мной обходятся. Почему
я  не могу  быть  с  ней?  Она нужна мне,  когда  вы, ребята, плохо  ко  мне
относитесь...
     Жалобы  Малыша лишь  усилили  смятение, которое не  покидало меня с той
минуты, как я решил заключить сепаратный  мир, и  в  разгар игры в стрелки я
незаметно ушел.

        "4"

     Я  опять  бродил  по темным улицам и размышлял; мои мучения объясняются
тем,  что ненависть  ко всему безобразному,  к боли, к  тому, что  причиняет
боль,  находится  у  меня  в  прямом противоречии  с  чрезмерной  гордостью,
чувством  долга и ответственности,  постоянным желанием сделать  все, на что
способен, усердием и  стремлением заслужить похвалу. Дэфни разбудила все мои
лучшие чувства и умерила мой воинственный пыл. Я хотел поговорить с ней. Где
она? Где  она?  Не  оттолкнул ли я  ее от себя? Сколько бы я  ни  метался по
городу, она не появится передо мной.
     Поздно  вечером, придя  в солдатский клуб,  я  узнал,  что  транспортер
должен отправиться в Пайк-Райлинг в два утра;  я уговорил шофера  прихватить
меня и целых два часа,  всю дорогу  до нашей базы, просидел вместе с другими
неудачниками на жесткой скамье этой нескладной машины.

        "5"

     На следующий день я встал поздно. По пути в  столовую я зашел на  почту
авиабазы, и здесь мне вручили  коротенькую записку; Дэфни  сообщала  только,
что, если я не возражаю, она  приедеть  пожить в нашей комнате в Бертлеке  в
среду  четвертого августа,  часов в семь вечера. Судя по почтовому штемпелю,
письмо было отправлено первого августа, но в нем ни словом не упоминалось ни
о  нашем  телефонном  разговоре,  ни  о  том, как  она  собиралась  провести
праздник.
     После ленча  я возвратился в  свою  комнату, лег на  спину на кровать и
уставился в потолок.
     Моя  идея  сепаратного  мира,  подумал  я,  в  какой-то  мере  явилась,
очевидно, результатом  переутомления. Не  то  чтобы я  пытался отказаться от
нее...  Мне  хотелось как следует поразмыслить...  конечно,  самоотверженная
любовь вещь прекрасная,  но когда ни минуты  не  можешь не думать о Дэфни...
Дэфни, Дэфни...
     Я проспал до ужина.
     Выдался один из самых ясных и  приятных вечеров за  весь  год,  и после
ужина все высыпали на  улицу  - поиграть  в  бейсбол, побросать  подковы или
просто  поболтать  и  полежать. Мерроу  оказался,  наверно, самым  горластым
игроком в  мяч  во всей  округе.  Сквозь общий смех  прорывались его громкие
замечания в адрес рефери, слышались обрывки разговоров, топот ног и протесты
испуганных воробьев.

        "6"

     Во вторник  Салли разбудил нас для  вылета в  поздний рейд, а  в девять
часов Мэрике  провел инструктаж о налете  на аэродром Виллакубле, но  погода
испортилась,  и  "представление" отменили.  В  полдень  разразилась  сильная
гроза; я сидел у себя  в комнате, наблюдал, как рушатся небеса, и размышлял,
почему сегодня утром,  несмотря на  возвышенные мысли о  велениях совести, я
готовился к вылету  с обычным рвением. Мне казалось, что у меня не  осталось
собственной воли.

        "7"

     Утром в среду состоялся инструктаж о групповом тренировочном полете, но
в последнюю  минуту  его отменили. Ожидая  приказа  о вылете, я  слышал, как
Хендаун рассказывал Мерроу о Прайене. Оказывается, Прайена  с некоторых пор,
особенно по утрам после еды, а иногда и в другое время дня,  мучила рвота. В
перерывах между  приемами  пищи  его терзал  волчий голод, но как только  он
садился за стол  и  начинал есть, ему казалось, что он сыт  по горло. Иногда
его изводила сильнейшая икота. В  свободное время он целыми днями валялся на
койке.  По словам Хендауна, Прайен считал наш экипаж лучшим во всех ВВС. Ему
страшно хочется закончить свою смену с нами.
     - Хотеть-то хочется,  - заметил Мерроу,  - да только так, чтобы его  не
посылали в рейды.
     Хендаун  сказал, что  Прайен  хороший  малый,  он  и  сам  был  бы  рад
избавиться от своей немочи.
     - Слюнтяй, вот кто  он! - вспыхнул Мерроу. - И подведет  всех нас, если
не смотреть за ним в оба.
     "Всем нам это осточертело! - подумал я. -  А Прайен делает то, о чем мы
только говорим".

        "8"

     День тянулся бесконечно, но вечер все же наступил. Я тщательно оделся и
отправился в нашу  комнату, где ждала Дэфни, и мне внезапно  показалось, что
ничего  не  изменилось и  никакого  кошмара в праздники  я не  пережил. Она,
по-видимому, оставалась верна  мне, и  с неизменным сочувствием, как всегда,
готова была выслушать  подробности последнего  этапа "блица". На мой вопрос,
что  случилось в  воскресенье, она  ответила  так,  будто  мы  никогда  и не
договаривались по телефону,  -  у  нее  произошло  досадное  недоразумение с
прежним  начальником: за неделю до этого она обещала ему выполнить кое-какую
работу, но  перепутала  сроки.  И вот  ей пришлось все  праздники торчать  в
Кембридже, чтобы сдержать обещание и вовремя все сделать.
     Ни  о  Девоншире,   ни  о  девушке-приятельнице  Джудит   она  даже  не
обмолвилась. С милой откровенностью  Дэфни напомнила, что я часто упоминал о
ее даре интуиции,  и она соглашалась, что в высшей степени наделена ею и все
же иногда  допускала серьезные ошибки в оценке поступков и поведения  людей,
хотя, совершив ошибку, всегда потом обнаруживала, что предугадывала ее, хотя
всякий  раз что-то  мешало  ей поступить  иначе.  Короче говоря,  теперь она
поняла,  что ее бывший шеф  влюблен в нее. Вероятно, ее уход со  службы  был
ошибкой.  Она говорила,  повторяю,  с такой обескураживающей откровенностью,
что я не задумался над ее словами - в то время. Я ничего не сказал и о своем
сепаратном мире - нам было не до того.

        "9"

     На следующее  утро,  во  время  четырехчасовой тренировки нашей группы,
предпринятой для обучения новых экипажей полетам в строю, я заключил с собой
еще один компромисс. Я верю, что не пошел бы на него, если бы не считал, что
экипаж  "Тела"  нуждается во  мне, в  чем я особенно  убедился  после одного
происшествия  на  стоянке  самолета, перед тем  как  поступил  приказ занять
места.
     Прайен  уговорил  доктора  Ренделла  отстранить  его  от  полета  из-за
желудка, и  у  остальных  сержантов  только  и разговору  было  что  о нашем
воздушном стрелке с хвостовой турели.
     Хендаун высказался в том духе, что все неприятности Прайена проистекают
из его страха получить ранение.
     Брегнани  побледнел и заявил, что ему тоже невыносима мысль о  ранении.
"Еще  мальчишкой я привык верить, что  от  синяка  может  начаться заражение
крови, а боль в желудке - это рак или что-то вроде того".
     Брегнани честно признался  в  своей слабости,  и  это  взорвало  Фарра,
обрушившего на  своего дружка бурю  презрения  и  насмешек. По-моему, больше
всего Фарра задела именно честность Брегнани. Фарр рассказал членам экипажа,
что  как  только  немцы  открывают зенитный огонь, Брегнани становится почти
невменяем. Он настолько глупеет от страха, что принимается расстреливать  из
пулемета разрывы зенитных снарядов,  а когда заградительный огонь становится
особенно сильным, в ужасе съеживается на  полу и  сидит  у  стенки, обхватив
колени руками. Фарр рассказывал  нам  об этом таким  тоном,  будто передавал
содержание необыкновенно смешной комедии.
     К концу его рассказа так называемый головорез Брегнани сидел красный, с
опущенной головой,  и  когда  Фарр наконец замолчал,  он лишь заметил: "Ну и
друг!" - и смущенно засмеялся.
     Все отвернулись; слишком уж это было противно.
     Мне внезапно пришла  в голову мысль,  что нашим  двум  буянам, Фарру  и
Брегнани, чего-то сильно недостает. Они были начисто лишены морали. Про себя
я строго разграничивал наш экипаж на таких  незрелых и  даже отсталых людей,
как  Прайен  и  Малыш  Сейлин,  и  таких, как  Фарр  и Брегнани,  обитавших,
казалось,   в  абсолютной  моральной   пустоте.  Последние  двое  не  только
относились с полным безразличием к остальным членам экипажа, или к тому роду
войск, в котором служили, или к  стране, гражданами которой являлись,  но не
проявляли ни малейшего  уважения или  преданности друг  к другу. Общество, к
которому они принадлежали,  подвело их,  теперь  они подводили это общество.
Американский образ жизни почему-то означал для них лишь одно: "Я свое  имею,
а на тебя мне плевать". Возможно, они вышли из неблагополучных семей,  и это
сказалосьна их  воспитании, а  в военно-воздушных силах обоих подвергли  так
называемой обработке - неумелой и грубой процедуре, не способной пробудить в
них ничего человеческого, хотя бы готовности пожертвовать  чем-нибудь во имя
друга или товарищей.
     Приглядываясь к  нашим экипажам, я не раз наблюдал, как этот недостаток
боевого   духа   довольно   успешно   возмещался   твердым  и   мужественным
руководством, что  же касается  Мерроу,  то он слишком  вошел в роль  героя,
чтобы ломать голову над изъянами  в характере своих подчиненных. Он мог лишь
всячески поносить  беднягу Прайена,  который хотя и был измучен выпавшими на
нашу   долю    испытаниями   и   не   отличался    ни   решительностью,   ни
самостоятельностью, зато был честнее и добросовественее, чем дюжина фарров и
брегнани.
     Эти размышления  пробудили  у меня  чувство  собственной значимости, во
всяком случае,  сознание того,  что  и  от меня в определенной мере зависит,
уцелеет  ли  наш экипаж до конца  смены  в  Англии. Ведь большинству  членов
экипажа "Тела" оставалось совершить  всего лишь три боевых вылета. Если бы я
под каким-нибудь предлогом добился  своего отстранения от полетов, это могло
бы иметь для них серьезное значение. И искренне верю,  что  рассуждал так не
из  бахвальства  или излишней самоуверенности, - в конце концов я  прекрасно
сознавал и собственные страхи, и свой эгоизм, и склонность к самооправданию,
и беспорядочные поиски  выхода  из  создавшегося  положения. Не  прибегая  к
словам,  я обязался показать Дэфни, чего, собственно, стою, - вот это прежде
всего и заставляло меня думать так, как я думал.
     Но  как же  в таком  случае  с  моим  участием  в  убийстве? Как с этим
ужасным,  отвратительным занятием, которому целиком подчинена  наша жизнь  в
группе тяжелых бомбардировщиков? Как примирить свое сознание со всем этим?
     Пролетая над  сильно  пересеченным побережьем  Корнуэлла, я  заключил с
собой следующий компромисс: я буду участвовать в рейдах и делать все от меня
зависящее, чтобы сохранить жизнь моих товарищей до конца смены, но попытаюсь
не делать ничего, что способствовало бы смерти.

        "10"

     Мне по-прежнему хотелось переговорить обо всем этом и о многом другом с
Дэфни, но  каждый раз, как только я начинал  мечтать  о встрече с  ней, меня
охватывало тревожное предчувствие, что в наших отношениях что-то изменилось.
     Вот почему вначале я не делился своими мыслями даже с  ней. В тот вечер
я  взял  ее с собой на организованный Красным Крестом концерт  под названием
"Шире  шаг!",  а потом  на устроенную  экспромтом вечеринку в  клубе. Мерроу
некоторое время побыл с нами и казался  обаятельным. Я отвез Дэфни  домой на
"джипе", взятом в гараже базы, но  из-за позднего времени не  решился начать
разговор.
     Однако на следующий вечер мы приготовили ужин на плитке в нашей комнате
в Бертлеке, и  я заговорил о том, что не выходило  у меня  из головы.  Дэфни
была  в  каком-то  странном настроении, и казалось, чем больше я говорю, тем
глубже  она уходит  в себя. Она прсмирела,  побледнела,  уныние  все сильнее
охватывало ее.  Возможно, из-за отвратительного настроения  у  нее появилась
синева  под  глазами  -  там,  где  нежная  тонкая  кожа словно  приобретала
прозрачность,  сквозь нее  проступила  густая  тень,  подчеркивая  печаль  и
неподвижность  девушки. Ей,  видимо,  не нравилось  то,  что  я говорил, но,
несмотря  на все мои старания вызвать ее на откровенность, она ни словом, ни
жестом не  выразила  своего мнения. Мне  не оставалось ничего  другого,  как
говорить и говорить о самом себе. Дэфни держалась до крайности непонятно, ее
словно  томили  какие-то предчувствия.  Скоро  у меня исчезла всякая надежда
получить  одобрение  своим ымслям  и чувствам: она  сидела,  занятая собою и
погруженная в мрачное раздумье.
     К  концу  вечера она  объявила,  что должна возвратиться в  Кембридж  и
поработать для  своего бывшего  начальника,  а  в  Бертлек попытается  снова
приехать примерно через неделю.
     - Он  тебе  нравится, да, дорогая? - спросил я,  чувствуя, как  у меня,
будто под тяжестью непосильного груза, опустились руки.
     - Он? Какой вздор! Нет, ты ничего не понимаешь!
     Она  неожиданно  бросилась  мне на  шею,  прижала  к  себе  и принялась
целовать со страстью, похожей больше на отчаяние.
     Тщетно  я  ломал  голову,  пытаясь  понять,  чем  навлек   на  себя  ее
недовольство.
     Никогда  еще поток наших  чувств не был таким  стремительным, могучим и
глубоким,  как   в   тот   вечер,  в  минуты   нашей   физической  близости.
Самоотреченность Дэфни, ее преданность мне были безграничны.

        "11"

     На следующее утро Дэфни уехала в  Кембридж; мы в  это  время, пользуясь
чудесной  летней  погодой,  совершали всей  группой  очередной тренировочный
полет.  Старина  Целомудренный  Уит вдалбливал  нам тайны  сомкнутого строя.
Полет прошел превосходно; наш экипаж, включая и Прайена, вернувшегося в свою
щель и,  видимо, довольного этим, действовал  безупречно,  все  находились в
хорошем  настроении, а я  к  тому же все еще пребывал на седьмом  неюе, куда
меня вознесла накануне  вечером пламенная  страсть Дэфни. Вот  только Мерроу
обращался  со   мною   как-то  странно   -  сухо,  официально   и  несколько
настороженно.  По  заранее  заданному  маршруту  мы облетели  большую  часть
Англии,  а  когда приземлились, я почувствовал приятную усталость, а которой
страх никакой роли не играл.

        "12"

     Девятое  августа  выдалось  не  по  сезону холодным  и  облачным. Уже в
течение десяти дней мы не вылетали в  рейды, что совсем  не радовало  людей,
так  как  затягивало  окончание  смены.  В  полдень  мы  с  Максом  Брандтом
отправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали о
своем желании поскорее закончить смену, причем  Макс с беспокойством говорил
о  том,  что  ожидает нас  дома.  Один из приятелей  Брандта  - бомбардир  и
"счастливый  вояка", откомандированный на  инструкторскую работу  в Деминг в
штате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах - дюжина на
пятак, что люди, поддаваясь