, она надвигалась с  ужасающей
быстротой. Теперь  бы  мне  уже  не удалось выйти  из пике. И у  меня  вдруг
вырвался такой  вопль,  что зрители, наверно,  приняли меня за сумасшедшего.
Паршивый самолетишко грохнулся на землю, от пилота, конечно, и мокрого места
не  осталось,  а  я   тоже  чувствовал  себя  почти  мертвецом.   Киношники,
оказывается,  не  нашли нужным объяснить  мне, что  они  сами сочинили такую
концовку  к  моему  пике..."  И  Мерроу  рассмеялся,  но  что-то слишком  уж
неестественно.

        "5"

     - Внимание, - сказал Мерроу. - Приготовиться к переходу на кислород.
     Мы поднялись на десять  тысяч футов; было двенадцать минут пополудни. Я
снял маску с  крючка и провел рукой по подбородку: слишком  преждевременно я
побрился  - почти десять часов назад - и теперь "щетинная неприятность", как
однажды  выразился  Хендаун,  непременно  даст  о  себе  знать  под   плотно
прилегающей маской.
     Полковник  Бинз делал широкие, пологие развороты, позволяя  двум задним
авиагруппам нас догнать и пристроиться к нам.
     Надев кислородную маску, я почувствовал себя отрезанным  от всего мира;
отрегулировал   подачу  газа.   Спустя   несколько   минут  Прайен  проверил
кислородное оборудование, вызывая всех членов экипажа  от  носа до хвоста по
номерам, причем каждый из нас отвечал по-своему.
     - Все в порядке, - сказал я ему.
     Мерроу всегда отвечал: "Здесь я, сынок".
     У шестого радиомаяка, где должно было закончиться сосредоточение нашего
оперативного  соединения,  все  мы построились так, чтобы  подразделения,  в
случае  необходимости, могли сомкнуться; во время разворота у маяка вправо я
увидел, как  авиагруппы, подтягиваясь, одна  за другой  делают  колоссальную
петлю, и ощутил  нашу силу, нашу  нарастающую  мощь. Картина выстраивающейся
перед рейдом  в  боевой порядок  воздушной  армады  всегда  вызывала  у меня
глубокое волнение, а сегодня утром от этого зрелища захватывало дыхание.
     -  Четыре машины вернулись, - сообщил Фарр. Он имел в виду нашу группу.
- Счастливчики!
     Закончив последние маневры с разворотами, занявшими почти десять минут,
мы взяли курс на юго-запад, проплыли  над  дюнами Суффолка и  направились  к
Орфорднессу,  где нам  предстояло покинуть  английское  побережье. Машины  в
авиагруппах шли в тесном строю.
     На этот раз наша воздушная армада состояла из двух соединений, примерно
по сто  бомбардировщиков в  каждом, причем они следовали  одно за  другим  с
двенадцатиминутным  перерывом;   в  каждое  соединение  входило  два  боевых
авиационных  крыла  с пятиминутными  перерывами  между  ними;  каждое  крыло
состояло из трех  групп по  восемнадцать машин. Группы,  входившие в  состав
авиационных  крыльев, образовывали  "клинья"  - боевой  порядок, аналогичный
строю, в  котором летели три машины нашего звена: "Тело",  "Красивее Дины" и
"Невозвратимый VI"; точно так же, в свою очередь, были эшелонированы в нашей
группе  составляющие  ее  эскадрильи  под  командованием  Бинза,  Джоунза  и
Холдрета.  В  боевое  крыло  входили:  ведущая группа из восемнадцати машин,
группа,  летевшая  выше, - тоже  из восемнадцати  самолетов, эшелонированных
слева, и, наконец,  третья такая же группа, следовавшая ниже ведущей, позади
и справа.  Мы на  своей  машине  входили во  второе звено ведущей эскадрильи
ведущей  группы второго  боевого крыла  второго соединения  и  находились от
головной машины примерно в трех четвертях всего того расстояния,  на которое
растянулась  наша  армада. Фактически мы были  более  уязвимы  для  немецких
истребителей,  чем  могло показаться с первого взгляда,  ибо  из-за разрывов
между боевыми крыльями летели как раз в головной части последней "этажерки".
Впереди нас,  в самом выступе "этажерки", шло лишь звено полковника Бинза  -
"Ангельская поступь", "Кран" и "Ужасная пара".
     По  пути  на Орфорднесс произошло  почти  непонятное;  случай  и  тогда
показался мне странным, но у меня не было  желания разобраться  в нем, в  те
минуты я думал совсем о другом.
     В самолетное переговорное устройство вдруг включился Малыш Сейлин.
     - Подфюзеляжная турельная установка обращается к бортинженеру, - сказал
он, хотя на нашем самолете  мы обчно не  соблюдали предписанных инструкциями
формальностей, вроде: "Роджер",  "Перехожу на  прием",  "Конец передачи",  а
просто называли друг друга по имени и умолкали, когда разговор заканчивался.
Правда,  выражение  "Роджер",  означавшее,  как  предполагалось,  "Я понял",
иногда  употребляли наши сержанты,  причем  обычно  они делали  ударение  на
втором слоге, чтобы выразить свое рвение,  конечно притворное, и одно время,
когда английский  жаргон еще приводил Мерроу  в восторг,  мы  перекидывались
словом "Родни", поскольку, по утверждению  Базза, оно заменяло в королевских
ВВС выражение "Роджер". В общем, мы не очень-то придерживались установленных
порядков, как и полагалось (опять-таки по мнению Мерроу) настоящим мужчинам.
"Прекратить  этот  детский лепет!"  - оборвал  он  в одном из  первых боевых
вылетов  нашего  тогдашнего  радиста  -  Ковальского,  когда  тот  попытался
обратиться к нам в соответствии с инструкцией.
     Как бы то ни было, сейчас Сейлин так и сказал: "Подфюзеляжная турельная
установка обращается к бортинженеру".
     - Ну что там, Малыш? - спросил Хендаун.
     - Спуститесь ко мне на минутку, - попросил Сейлин.
     Малыш  Сейлин  был маленьким пареньком, настолько  маленьким,  что  при
одном взгляде на него я чувствовал себя большим и сильным. Ростом пять футов
и один дюйм, он весил  сто пятнадцать фунтов,  и хорошо, что его  угораздило
уродиться таким  невысоким, - его боевое место  представляло небольшой  и  к
тому  же набитый всякими приборами  пластмассовый пузырек под самолетом, где
даже  ему  приходилось  сидеть с  поджатыми, как у  зародыша, коленками. Для
своего  роста  он  отличался  большой силой  и  хорошим сложением,  что было
кстати, потому что только атлет, хотя бы и маленький, мог вращать пулеметные
установки  "сперри К-2",  наводить  их  и вносить  соответствующие поправки,
чтобы удержать в прицеле немецкий истребитель, вырывающийся откуда-то снизу,
под углом, и все это -  одним лишь мягким прикосновением к ручкам пулеметов.
И хотя он обладал и ловкостью и быстротой и было ему уже двадцать один  год,
все мы относились к нему, как к младенцу, и  ему это нравилось. Он был нашим
живым талисманом.  Сейлин рассказывал, что рано лишился  отца,  которого ему
заменил брат, старше его на десять лет, и что, когда брат ушел  из  дому, он
вечно болтался без дела, а если и пристраивался куда-нибудь, то, не чувствуя
над собой твердой руки, через несколько дней бросал работу и хандрил дома, а
потом  снова подыскивал какое-нибудь  место и вскоре  снова бросал.  В нашем
экипаже он жил  припеваючи  -  в окружении девяти старших братьев, постоянно
воевавших между собой за  право  заботиться о нем. Даже Фарр:  "Ты не  забыл
перчатки, Малыш?"  Сейлин не мог пойти  в уборную,  не получив на то  нашего
разрешения.
     Мерроу не терпел никакой неизвестности, и потому, когда Сейлин попросил
Хендауна спуститься к нему, в его ячейку, Базз немедленно вмешался.
     - Что там у тебя зудит, Малыш? - спросил он.
     - Ничего.
     - Как  так  "ничего"?  Зачем  же  ты вызываешь инженера,  если  у  тебя
"ничего"?
     Как обычно  водилось в таких случаях,  тут Малыш Сейлин становился тише
воды,  ниже  травы,  но  сейчас,  чем-то,  как  видно,  сильно раздраженный,
ответил:
     - Это наше с Хендауном дело.
     Я  не поверил  собственным  ушам  и  подумал, что,  возможно, у Сейлина
что-то серьезно  не  ладится  с турелью и  он не  решается доложить  Мерроу,
опасаясь, как бы  самолет не вернули  на базу.  У Хендауна  же  были золотые
руки, он мигом устранял любую неисправность. Даже в самых тяжелых боях он не
терял  способности  хладнокровно и логически рассуждать, как это свойственно
талантливому  механику,   который  должен   ликвидировать   сложную  аварию,
последовательно исследуя  и  устраняя ее причины. Он  не раз  спасал экипаж.
Видимо, у Сейлина и в самом деле произошло  с турелью что-то неладное, иначе
зачем бы  он затеял всю эту канитель,  обратившись к  Хендауну по-уставному,
"бортинженер", Сила самовнушения?
     Неожиданный  отпор  Малыша  привел  Мерроу  в бешенство. Он обрушил  на
сержантов поток  нецензурной брани,  такой  же гнусной и злобной, как в  тот
вечер, когда вернулся с урока танцев в  клубе Красного  Креста и всячески их
обзывал.
     Голос Мерроу доходил  до нас искаженным,  так как  ларингофон передавал
звуки только определенной громкости.
     Когда Базз наконец иссяк, Сейлин с поразительным мужеством ответил:
     -  Вы, должно быть, ошиблись номером, сэр. Здесь нет  ни одного из тех,
кого вы упоминали.
     - Послушай, ты, желтопузая проклятая мышь...
     Хендаун  -  он, очевидно, уже  успел вернуться  на свой пост у  верхней
турели - прервал Мерроу:
     - Сэр!
     -  Хендаун! Что  там еще  стряслось, будьте вы  все  прокляты? - заорал
Мерроу.
     -  Пару дней назад я одолжил  Малышу мои  счастливые игральные кости, -
спокойно  доложил Хендаун.  - Он  почему-то решил, что  они понадобятся  мне
сегодня, и вернул.
     Я  не знал, правду ли говорит Нег или просто  покрывает нашего младшего
братца.

        "6"

     Мы  приближались  к  побережью  Восточной  Англии,  а далеко  под  нами
разрозненные кучевые  облака лежали, как комки корпии  на полу неприбранного
помещения.  Над  нами  простиралось  чистое  небо.  Видимость достигала миль
пятнадцати. Солнце ярко светило, а впереди,  низко над горизонтом,  всплывал
серпик  молодого месяца; Ла-Манш внизу отливал холодным серо-голубым блеском
отполированной стали.
     Орфорднесс  мы  прошли на  высоте  четырнадцати тысяч футов  в двадцать
шесть  минут второго. В  соответствии с инструктажем наша приборная скорость
после  побережья должна  была составлять  сто  шестьдесят миль в час, и  как
только полковник Бинз перешел  на нее, Мерроу тут же последовал его примеру.
Мы все еще продолжали набирать высоту.
     Минут через пять  Базз приказал мне взять  управление машиной.  Никаких
осложнений  пока  не  возникало;   оставалось  только  вести  машину,  уютно
пристроившись под первым  звеном. Подобный полет доставлял мне удовольствие.
Мы пролетели уже миль  пятьдесят над Ла-Маншем, и только  тут я спохватился,
что  нужно  напомнить Батчеру Лембу о  необходимости выключить  радиосистему
опознавания  "свой-чужой". Экипаж  летевшего  над нами  "Крана" первым решил
проверить  пулеметы,  и  я  увидел,  как  они стали расшвыривать моментально
вспухающие  комочки дыма  -  бледно-голубые  на фоне глубокой  голубизны над
нами; потом я  почувствовал, как сотрясается наш самолет, сквозь гул моторов
различил в наушниках потрескивание коротких  очередей и догадался,  что наши
стрелки тоже проверили оружие, и теперь оно готово открыть огонь, как только
возникнет опасность, встреча с которой была не за горами.
     В наушниках послышался  рявкающий голос Прайена - он проводил очередную
кислородную проверку,  потом  Хеверстроу  пропел:  "По полетному  плану...",
причем слово "пла-а-а-а-ну" получилось у  него протяжным, как эхо  в  горах.
Это  означало,  что  мы  не  уклонились  от  заданного курса  и  выдерживаем
расчетное  время; его сообщение  прозвучало у  меня  в  ушах, как  очередной
возглас  ночного  сторожа,  оберегающего покой  мирных  граждан  от воров  и
грабителей.
     Я   вновь  припомнил  предупреждение,  промелькнувшее  в  словах  Дэфни
позавчера,  когда она  говорила, что люди типа Мерроу способны в безвыходном
положении уничтожить все, что  их окружает, не пощадив и самих себя. Правда,
Дэфни выразилась не столь определенно. Она рассказывала о летчике английских
ВВС, своем бывшем возлюбленном, по ее словам, во многом похожем на Мерроу; я
сам сделал  вывод из того,  что услышал  от нее. Я подумал, что есть  что-то
общее  между рассказом  о  последних  часах  ее  друга из английских  ВВС  и
легендой о гибели  Самсона,  и хотя  Самсон  обрушил своды храма лишь  после
того,  как был  окружен  врагами, аналогия вряд ли  теряла смысл.  Во всяком
случае, я  чувствовал нечто  вроде  озноба, когда  представлял,  какой номер
способен выкинуть мой командир.
     То, что я  увидел,  отвлекло  меня от этих мыслей. В течение нескольких
минут, пока мы преодолевали Ла-Манш на высоте в восемнадцать тысяч футов, за
кораблями  нашей   армады  вытянулись  прерывистые,  расплывающиеся   шлейфы
инверсии.  Каждый  самолет  казался  гигантской  кистью,  оставляющей  мазки
извести  на полуденном небе. К  счастью, они быстро  рассеялись  и во  время
дальнейшего подъема  не  образовывались  -  к счастью потому, что  какое  бы
красивое  зрелище ни представляли собой  следы конденсации, они таили угрозу
для  летящих  в  строю  самолетов,  ибо служили  укрытием  для  истребителей
противника.
     Далеко  впереди, над территорией врага,  я различал  скопление перистых
облаков;  тонкой  пеленой они  затягивали  небо где-то  еще  выше  нас,  и я
подумал,  что,  возможно,  под их прикрытием  скрывается  подстерегающая нас
опасность.  Внизу, как раз  под этим  облачным слоем, я  с  трудом рязглядел
темную, расплывчатую линию вражеского побережья. Все, что открывалось нашему
взору, казалось колоссальной пастью, верхней челюстью которой были облака, а
нижней  земля.  Между ними,  прямо  по  нашему курсу,  ведущему  нас  в  эту
разверстую пасть, лежала  туманная муть, серая неопределенность, переходящая
в мглу.



        "Глава четвертая. НА ЗЕМЛЕ"
     С 17 апреля по 18 мая

        "1"

     Невозможно уловить  момент, когда  засыпаешь. Я  боялся,  что всю  ночь
проворочаюсь с боку  на бок,  но  получилось иначе. Еще  до того, как пришел
Мерроу,  я  провалился  в  глубокий сон и пробыл  в  его  темной пустоте  до
половины десятого утра, когда Салли принялся трясти меня за плечо.
     -  Завтрак  в  десять, - говорил  он. - Инструктаж в  десять  тридцать.
Поднимайся, слизняк!
     Нет. Не может быть. Нельзя же так - три дня подряд!
     Но это не снилось мне. Салли не отставал:
     - Я серьезно,  дурачина! Вставай. И поднимай заодно своего толстозадого
командира.
     Мерроу наконец пришел в себя и так разбушевался, проклиная  на все лады
штаб крыла, что забыл, видно, и о предыдущем вечере, и о Дэфни.
     После инструктажа мы  разошлись  по самолетам, вырулили на  старт и тут
узнали, что время вылета переносится. Потом  его откладывали еще и еще, пока
не отменили совсем.
     В  течение тех недель,  что мы обучались в Пайк-Райлинге и не принимали
участия в рейдах, вылеты  отменялись  часто, но  только теперь  мы  на  себе
испытали, как  это  ужасно.  Нам  предстояло совершить третий подряд  боевой
вылет.  Два часа нас  держали в ожидании, заставили пропустить ленч, а потом
отбросили,  как  кукольники  марионеток,  почувствовав, что от нитей  немеют
пальцы.
     В грузовике, на пути с  аэродрома,  Мерроу  был воплощением любезности.
Это  очень меня удивило. Видимо, мысль о Дэфни  не вызывала у него угрызений
совести.  Ни единого  слова  о  том, что  произошло. Часы  показывали четыре
тридцать, когда мы возвратились в свою комнату.
     Я помылся,  надел  обмундирование защитного цвета, отправился в магазин
для военнослужащих и попросил сидевшего позади зарешеченного окошка старшину
отпустить мне коробочку с тремя презервативами.
     На этот раз я почти разделял неприязнь Мерроу  к сержантам -  вечно они
насмехаются.
     -  Подцепили  кого-нибудь  вчера  на танцах в офицерском клубе,  сэр? -
поинтересовался старшина,  сверкнув зубами, вполне достойными красоваться на
плакате,  рекламирующем  новую чудодейственную  зубную  пасту. - Поздравляем
с... - Он, должно быть, хотел сказать: "С быстрой работенкой".
     Я не  имел особого опыта в  подобных делах и  почувствовал, как  краска
стыда,  вспыхнув  где-то  на  затылке,  покрывает  лоб, и вскоре  мое  лицо,
наверно,   выглядело,  как  розовая  промокашка,   однако  у  меня   хватило
самообладания ответить:
     -  Это  подарок  для  мерзавцев-штабистов, чтобы  не забеременела мадам
оперативная обстановка, с которой они нянчатся, как с любовницей.
     - Желаю вам приятной поездки, сэр! - сказал старшина.
     Я взял  увольнительную  и присоединился  к группе отпущенных в Кембридж
ровно в тысячу восемьсот часов,  как было принято говорить, и это в тот день
звучало особенно правдоподобно  -  именно столько времени,  казалось, прошло
между тем, как Салли бесцеремонно растолкал меня утром, и восемнадцатью ноль
ноль, когда, скрежеща коробкой скоростей, автобус английских ВВС, похожий на
игрушку для взрослых, повез нас в смягченный дымкой закат. Весь день, даже в
минуты ожидания  несостоявшегося  вылета,  я  испытывал  какое-то  странное,
постоянно  меняющееся настроение,  -  наверно,  так должен  чувствовать себя
светлячок, то вспыхивающий, как жаркий огонек, то снова гаснущий и холодный.
Меня наполнял свет, как только я вызывал в своем представлении образ Дэфни и
видел всю ее  совсем  близко:  обещание  счастья  в  ее  глазах,  когда она,
разговаривая   с  этим  здоровенным  буком   Бреддоком,  время   от  времени
посматривала на  меня;  ее  чуть вздрагивающая  рука,  будто она держала  не
обфкновенную  пудреницу, а живую  птичку;  ласковый взгляд,  устремленный на
маленькое круглое  зеркальце,  словно  она  видела в  нем  не самое себя,  а
двойника, говорившего: "Ах,  это  ты! Рада  видеть  тебя,  дорогая". Но чаще
всего я  представлял,  как она  смотрит мне прямо в глаза. Снова и  снова...
Меня  удивляла  ее тонкая  лесть  -  можно было  подумать,  что мне  оказали
неожиданную  милость и  сделали мэром Донкентауна  только  потому,  что  моя
физиономия внушила доверие.
     Затем свет  гаснул,  и наступал  холод.  Я  размышлял, действительно ли
выбор Дэфни пал  на меня; честно  говоря, она каждого заставляла чувствовать
себя так, будто он  и есть единственный  избранник.  Не потому ли Мерроу так
добродушно сегодня настроен, что уже чувствует себя за рулем? Какая глупость
не узнать ни  ее адреса,  ни  хотя  бы  фамилии.  Может, я  был пьян? Ничего
хорошего не сулит мой вызов  Мерроу там, где из-за  чрезмерного тщеславия он
считает свое  превосходство неоспоримым. И вообще, зачем  я  оказался в этом
автобусе?
     Мои  спутники  хранили  угрюмое молчание. Они  напоминали освобожденных
преступников, побледневших в тени тюремных  стен, ошеломленных необъятностью
мира и все же охваченных желанием снова оказаться  в нем, чтобы восстановить
свою репутацию или отомстить. Я слышал, как они порой шептались, обмениваясь
планами приобщения к новой жизни: "Сначала выпьем пива"; или: "Почему бы для
начала не выяснить, есть ли там кинотеатр?.."
     Я же хотел лишь побродить по улицам и поискать одно лицо.
     Квадратный  автобус  завывал,  как  летящий  "спитфайр",  и делал  миль
двадцать  в  час.  В  сумерках  смутно  виднелись  фермерские поля Восточной
Англии, мягко дышавшие под покровом тумана, а затем, когда стало еще темнее,
я  увидел справа  горы Гог-Магог - горбы высотой футов в двести, выглядевшие
на  низменности подобно  далеким  величественным сьеррам.  Потом  вдруг  нас
бесцеремонно выгрузили на Трампингтон-стрит.
     Я начал с какого-то подобия системы - попытался найти яркие огни, но их
не оказалось. Глаза у меня были раскрыты так широко, что  я ничего не видел.
Мимо  маленькой  церкви на рыночную площадь... Равнодушные лица  в  кавернах
ночи... Под уличным фонарем кучка студентов в идиотских традиционных мантиях
короче пиджаков, с головными уборами в виде ступок под мышками... Отраженное
стеной  эхо моих  шагов...  Велосипеды  поодиночке и  стаями,  опасные,  как
одичавшие псы.
     Затем  я  оказался  напротив  огромных  ворот здания  Тринити-колледжа,
похожего  на огромный  обрубок  дерева, перевернутый всеми четырьмя