ради нее остался жив.
     Сбор  нашей  группы  был назначен в  районе ненаправленного  приводного
маяка номер два. Я настроился на короткие волны в ожидании позывного сигнала
"Крокет   ред",  который  должен   был  подать   полковник  Бинз  со  своего
бомбардировщика "Ангельская поступь",  и  осматривал небо  в  поисках других
самолетов  авиагруппы.  Мерроу  выглядел  необычно  мрачным  и  притихшим  и
ограничивался короткими, отрывистыми вопросами.
     - Кто-нибудь видел сигнальные ракеты?
     В  затянутом облаками небе  было  тесно  от  "летающих  крепостей".  Мы
старались  не  прозевать сигнальные  ракеты  с "Ангельской поступи" и других
самолетов, но ничего, кроме хаоса, не видели.
     - Боумен, ты что-нибудь слышишь?
     - Пока нет.
     Что-то в голосе  Мерроу привлекло  мое  внимание. Я  быстро взглянул на
Базза   и  уже  собирался  спросить,  как  он  себя  чувствует,  но  вовремя
остановился: мне не хотелось предоставить ненавистному человеку удовольствие
высмеять   мою   заботливость,  да   у   меня  тогда  не   было   и  желания
компрометировать Мерроу  перед экипажем.  Однако  в голосе Базза определенно
слышались  какая-то странная неуверенность, какая-то отрешенность и вместе с
тем какое-то напряжение.
     Как  он, этот голос, был  не похож  на тот, каким Мерроу  в прежние дни
бросал  экипажу свои команды и приказы!  Тогда Базз буквально бурлил  и, как
мне казалось, был безгранично  влюблен в  жизнь. Припоминаю, как в те дни он
свертывался  клубком на одной из кушеток в гостиной рядом  с нашей столовой,
чтобы  немного  вздремнуть после ленча,  глубоко вздыхал  и,  сославшись  на
Китса,  с  напыщенным видом изрекал:  "Искусство  жить  в том,  чтобы  вечно
радоваться  жизни". Но  Дэфни помогла мне разглядеть,  что любил он вовсе не
то, что называется жизнью, а нечто  совсем  иное. Ясно  представляю, как он,
прежде  чем свернуться на кушетке, стоит  на другой  день после  рейда перед
доской объявлений у офицерской столовой и жадно  рассматривает снимки первых
взрывов,  столбы дыма и  пыли, хаос  разрушения и  последующие  фотографии -
скелеты  зданий,  оспины,  оставленные  нашими  бомбами.  Прищурив  глаза  и
выставив подбородок, он  мог стоять так очень долго; мрачное лицо...  В  это
утро,  после того, что Дэфни рассказала мне  накануне, я знал, что не ужас и
не сожаление выражало лицо Базза, а скорее гримасу человека, который хлебнул
большой  глоток крепкого вина и чувствует, как горит горло и  как блаженство
постепенно  наполняет грудь -  с той лишь  разницей, что Мерроу мог  сколько
угодно смаковать это ощущение.
     Потом   я  вспомнил   случай,  когда  Базз  при  встрече  с  вражескими
истребителями  впервые  испустил  боевой  клич  -  в  последующих рейдах  он
превратился в долгий,  пронзительный, леденящий душу крик, и я  возненавидел
его больше, чем  всю  нашу работу. Раз уж я заговорил об  этом, добавлю, что
впервые  мы услышали клич Мерроу почти в самом начале нашего срока службы  в
Англии,  тринадцатого  мая, во время  рейда на Моль -  нашего пятого боевого
вылета,  но  я не обратил на него особого  внимания, потому что в  тот  день
небрежно  надел носки  и едва не отморозил ноги.  И  тем  не менее отчетливо
помню,  что  произошло это  после  того, как Хендаун  сообщил о начинающейся
атаке  немецких  истребителей с  направления,  соответствующего  одиннадцати
часам, и мы с  Баззом  увидели,  как вражеские самолеты равернулись и начали
сближаться  с  нами, как  они  оказались  в зоне досягаемости нашего  огня и
"Тело"  затрепетало,  когда заработали наши  пулеметы;  вот тут-то  раздался
протяжный вой Мерроу: "О-о-о-о!" - яростный и упоенный; он не замечал ничего
вокруг,  как  мальчишка, нырнувший  в  первую воздушную яму на  американских
горках.
     Мы пролетели сквозь небольшое  облако,  и должен признать, что если  на
этот  раз  в  голосе  Мерроу  и  слышались  нотки тревоги,  то самолетом  он
управлял, как  всегда,  с  уверенностью  и  хваткой  настоящего  мастера.  Я
испытывал ужас, когда нам в процессе сбора приходилось лететь в строю сквозь
облачность; Мерроу же считал такой полет простой забавой. Горизонт не виден,
никаких ориентиров, ведомые прижимаются к вашей машине, да так, что, того  и
гляди, отхватят ей хвост; в небе во  всех направлениях, словно  сумасшедшие,
сновали самолеты,  отбившиеся  от  своих  частей. Ну, а Мерроу, конечно, вел
машину, прямо на  маяк номер два;  он  и  не думал уклоняться  от  какого-то
пустякового облака,  и  мы прошли сквозь  него.  Слава  Богу, оно  оказалось
небольшим.
     Мерроу  продолжал  приставать  к  Хеверстроу  с   расспросами  о  нашем
местоположении.  Базз  часто   сам  следил   за   показаниями  радиокомпаса,
прослушивая пеленги маяков, но в то же время требовал от Клинта, чтобы тот в
любой  момент  мог  ответить, где мы находимся. В конце концов Хеверстроу не
выдержал  и  оборвал Базза, чего никогда не  позволял себе раньше.  "Если вы
хотите, чтобы я следил за пеленгами, черт  бы  вас побрал, -  заявил  он,  -
оставьте в покое ручку настройки!"
     Помню, как Мерроу смиренно поплелся в  штурманский отсек, когда однажды
во время предполетной  проверки я тоже не сдержался и заорал на него; сейчас
я  с  интересом  ждал,  не  смоется ли он,  вот так же  поджав хвост,  перед
неожиданной  впышкой  Хеверстроу.  Ничего  подобного.  "Спокойно,  сынок", -
быстро ответил он и снова взялся за ручку настройки.
     - Красно-зеленая сигнальная ракета на  двух часах!  - сообщил Хендаун с
верхней турели.
     - Вижу, - отозвался Мерроу. - Не спускай глаз с этой машины, сын мой. -
Он позволял себе называть так даже тридцатишестилетнего Хендауна.
     Тем  временем  мы  поднимались все  выше и выше,  и  я увидел  в  лучах
бледного, близящегося к зениту  солнца  серебристые змейки рек, которых  так
много в этой  похожей  на окорок части Англии:  Нен,  Уз, Ларк, Рии, Гранта,
Пент,  Стур, Уисси, Уитем, Нар, Яр... "Все эти чудесные названия - отголосок
седой  древности",  -  сообщил  мне  Кид  Линч. Как-то раз, когда Кид  начал
перечислять разные английские  географические названия,  Мерроу  воскликнул:
"Линч, да  ты, оказывается,  влюблен в  этих  лайми,  будь  они прокляты!" В
действительности  же  Киду  просто-напросто   нравилось   произносить  такие
словечки. Послушали бы вы, с какой ошеломляющей быстротой  скатывались с его
языка  всякие там: уелк, як, джоук,  клинк,  аддер, андер, муд, парл, узель,
оспри, лом, доум, даймити, стоат, нотч, ниггард, нудл, дамп. Лучших названий
для ручьев и  речушек, по  его мнению, и не  придумаешь. А вот  для названий
рек, добавлял  он, подошли бы не все  из  них. Ручей  Як.  Пруд  Парл.  Река
Верхняя  Даймити...  На  мгновение я  увидел Кида  Линча,  распростертого  в
радиоотсеке  "Дома  Эшер", - обезображенного, с разбитой головой, в  которой
возникали такие странные ассоциации, и почувствовал острую печаль.

        "2"

     Я услышал по внутреннему телефону голос Макса Брандта и пришел в себя.
     - Что тебе, Макс?
     Он спросил, сохранилась ли у меня запись исходной точки боевого курса.
     - Я и сам записывал, да не могу найти!
     Порой  трудно было понять, что за личность этот Макс.  В  нем уживались
два  человека: робкий, подневольный служака,  болезненно переживающий каждый
неудачный налет и временами убежденный  в нашем неминуемом поражении,  -  на
земле,  и  самоуверенный,  воинственный и энергичный -  в  воздухе. Во время
первых рейдов это был простой парень из Милуоки, готовый  трудиться во время
полета до изнурения; он даже подшучивал над опасностью - до рейда на Лориан,
в  середине  мая, нашего  седьмого по  счету  боевого  вылета, когда  машина
Бреддока  взорвалась у нас на глазах.  С тех  пор  Макс перестал шутить.  За
последнее  время он становился все более сентиментальным  и педантичным, все
более  похожим на настоящего  фрица.  Перл как-то вечером  шепнул  мне,  что
Брандт нацист.  Я не раз видел Макса во сне, он возникал передо мной  в моих
кошмарах,  когда мне мерещилось, что либо я сам  сбрасываю бомбы, либо бомбы
падают  на  меня.  Американец немецкого  происхождения и  вместе  с тем  наш
бомбардир - фигура вполне  подходящая, чтобы являться в подобных кошмарах. А
как он любил сбрасывать  бомбы! Ровно неделю назад мы прогуливались с  ним и
дошли до склада авиабомб; он с угрюмым видом уселся верхом на тысячефунтовую
штуку  под камуфляжными  сетями, махнул рукой в сторону бомб  и  сказал: "Ты
только  взгляни на это  добро!" Во время  того страшного  июльского "блица",
когда мы  совершали  рейд  на Гамбург и был убит Кид, Макс так разволновался
(Еще  бы!   Ведь  ему  предстояло  сбросить   бомбы!),  что  забыл  ввинтить
взрыватели; так,  без взрывателей, бомбы и полетели вниз. Мерроу устроил ему
хорошую головомойку; он  сказал, что  у  Макса  в бою всего три обязанности:
подготовить  бомбы, открыть люки и делать то, что  делает ведущий бомбардир.
"Иногда  мне кажется, - сказал Базз,  -  что ты спишь  и  видишь,  чтобы  мы
проиграли войну". Замечание Мерроу задело Макса за живое; хорошее настроение
так и не вернулось к нему, даже при заходах на бомбометание.
     - Одну секунду, - ответил я.
     Отыскав запись, я  передал  ее Максу;  недаром же  я  был аккуратистом,
шотландско-ирландским пресвитерианцем и  добрым малым.  Да, да, втайне я был
очень  сознательным, и  на  инструктажах  обычно записывал все; какой-то там
третьеразрядный второй пилот, я нес ответственность за каждого специалиста в
нашем экипаже, и Макс  не первый из тех, кто обращался  ко мне  за  помощью.
Ведь я же был Надежным Чарли. Ха!
     Впрочем, на сегодняшнем утреннем инструктаже я записывал далеко не все,
и лишь случайно у меня оказалось то, что требовалось Максу. Я припомнил, что
утром сильно разозлился на Мерроу и не мог сосредоточиться - довольно редкий
случай, обычно  я  стараюсь  держать себя в  руках и ничем не отвлекаться во
время инструктажа, потому что это могло означать жизнь или смерть. Видимо, в
то  утро  мысли Макса  тоже  витали  где-то  далеко. Меня внезапно  охватила
тревога. Что,  если все в самолете, каждый  участник  предстоящей  операции,
витали в  облаках, а  речь  шла о  каком-нибудь  исключительно важном факте,
касающемся  нашего  рейда?  Эта фантастическая  мысль,  мысль о том, что все
вдруг  заснули   во  время  инструктажа,  который   проводился  отдельно  по
подразделениям  авиагруппы,  не  давала  мне  покоя; другие мысли,  чтоль же
нелепые, приходили мне в голову с отчетливостью внезапно открывшейся истины.
Я с усилием отогнал их, как абсурдные.

        "3"

     Хендаун  оказался  наиболее  проворным  членом  экипажа.  Как  и   было
приказано,  он не  спускал  глаз  с  "Ангельской поступи" и  вовремя заметил
выпущенную с нее красно-зеленую ракету; наше звено  без труда пристроилось к
звену полковника Бинза и образовало эскадрилью  из  шести машин: "Ангельская
поступь",  "Кран", "Ужасная пара",  "Тело",  "Красивее Дины", "Невозвратимый
VI". Мерроу держал наше звено снизу, чуть позади и  правее звена,  в котором
ведущей шла машина полковника. Все мы уже не раз летали в ведущей эскадрилье
и построились сомкнутым  строем "этажеркой"; каждая из ее внешних  сторон не
превышала  четырехсот  футов, что было  разумно,  если  учесть,  что  размах
крыльев  "летающей крепости"  составлял  сто  четыре  фута,  а  в "этажерке"
собралось шесть наших машин.
     Разворачиваясь  над маяком, мы  увидели  две  другие  эскадрильи  нашей
авиагруппы, уменьшили скорость, позволяя им  сблизиться с нами, и образовали
большую "этажерку".  Эскадрилья, которую возглавлял на "Дешевой Мегги"  друг
Базза  Кудрявый  Джоунз,  шла ниже, позади  и  правее  нас,  а  верхняя, под
командованием  Аполлона Холдрета на "Обратном билете", позади, выше и левее.
Для большей плотности эскадрильи построились в обратном порядке по отношению
к звеньям: верхний ведомый - справа, верхняя эскадрилья - слева.
     Продолжая набирать высоту, мы сделали два больших  круга,  и авиагруппа
закончила  построение.  Затем,  в соответствии  с пеленгами радиомаяков,  мы
направились  на  соединение с  одиннадцатью другими  группами,  принимавшими
участие в рейде.

        "4"

     Примерно  на девяти  тысячах  футов я отправился  проверять  соединения
индивидуальных  кислородных масок с кислородным шлангом;  это правило Мерроу
ввел  после  того,  как штурман  самолета  "Пыхтящий  клоп" - убийцы  своего
экипажа - погиб от кислородного голодания на высоте в двадцать четыре тысячи
футов. Совершая обход, я обменивался громкими приветствиями с одними членами
экипажа; подходя же к другим, я молча проверял приборы и уходил.
     Штурманский  отсек  я   решил  проверить  в  последнюю  очередь.  Клинт
Хеверстроу сидел, склонившись над правой стороной своего столика и следил за
индикатором  радиокомпаса, но  когда  я  подошел  к нему, он  повернулся  на
вращающемся  стуле и  взглянул  на меня снизу  вверх. Клинт был  помешан  на
чистоте,  его  отсек сиял,  как  дом у  прилежной  хозяйки,  карандаши  были
помечены бантиками,  а козырек указателя  сноса начищен кремом  для обуви до
почти нестерпимого блеска. Вспоминаю, как на одном из первых занятий в школе
мы тренировались с надувными  спасательными лодками  и плотиками,  и  Мерроу
своими разговорами о грязи  довел  Клинта до белого каления.  "Если дождь не
прекратится, - сказал Базз, - они пригодятся, будем плавать в них по грязи".
Заметив, что ненависть  Хеверстроу  к нашей  грязной  и  неустроенной  жизни
растет с каждым днем, Базз просто не давал ему проходу. "Чистенькая у нас, в
авиации, война,  а?  -  заводил  он. - Ни  тебе  переходов,  ни  окопов,  ни
грязи..." Когда  Базз наконец выдыхался, Клинту  хотелось тут же,  на месте,
вымыться. Мерроу  не  знал пощады. Но  в большинстве случаев он  относился к
Клинту  снисходительно и даже покровительственно, чему немало способствовали
ловкие   математические  фокусы  Хеверстроу,  которые  буквально  ошеломляли
Мерроу. А в общем-то, Клинт служил для  него игрушкой.  Настоящим любимчиком
Базза Хеверстроу  стал после  того, как неожиданно обнаружился еще один  его
талант  - по  части  бейсбола. Выяснилось  это первого  апреля со  всеми его
шутками, после того, как нам впервые показали "Тело" и в тот мягкий весенний
полдень мы  решили  сыграть  в  бейсбол.  Хеверстроу заявил, что он хотел бы
занять  место третьего игрока.  Мерроу, по его настоянию,  сделали подающим;
игроки   защищающейся  команды   вскоре  начали  "пятнать"  его;  Хеверстроу
несколько раз с таким мастерством останавливал мяч, что у всех перехватывало
дыхание, а свои перебежки на "базу дома" он совершал с быстротой телеграфной
передачи. Мерроу пришел в экстаз.  "Нет, вы только посмотрите  на  него!"  -
орал он. После игры Базз сказал Клинту: "Сынок, ты обязательно должен играть
в
     команде нашей группы. А этих  проклятых сержантов  нельзя  подпускать к
ней и на пушечный выстрел".
     Клинт никогда не стремился досадить кому бы то ни было и все же нередко
умудрялся; вот  и сейчас,  как только  мы, стараясь перекричать рев моторов,
обменялись   обычными  жалобами  на  наш  очередной  полет,  он   вдруг,  не
задумываясь, ляпнул:
     - Послушай, а правда, что Мерроу переспал с твоей девушкой?
     Я не поверил своим ушам; казалось, вибрация моторов внезапно передалась
в мои коленные суставы.
     - Что?! - крикнул я.
     Клинт повторил свое любезное сообщение.
     - Кто тебе сказал, черт побери?
     - А ты угадай, считаю  до трех. - Клинт  осклабился,  как хромированная
решетка радиатора "бьюика".
     Выходит,  Мерроу  уже  распространял  свою  выдумку  насчет  того,  что
ухитрился   переспать   с   Дэфни,   а   предварительно,   конечно,   создал
соответствующую обстановку, как делал всегда, рассказывая в офицерском клубе
о своих постельных  победах, то есть  подкупил первых  попавшихся  пивом или
кока-колой,   навербовал  из   них   аудиторию,  терпеливо   выждал,   пока,
наболтавшись, все не замолкли, и тогда, откинувшись  на спинку  стула, изрек
многозначительную  фразу: "А вам  когда-нибудь удавалось поиграть  в папу  и
маму с  возлюбленной вашего второго  пилота?"  - или  что-нибудь в таком  же
роде.  Он  лгал.  В прошлом, слушая  россказни  о  фантастических постельных
успехах Мерроу,  я всегда представлял себе его девушек, как неких персонажей
наспех придуманного мифа, а  не как живых  существ, наделенных человеческими
именами,  но  теперь  я  увидел,  что  его ложь распространялась на  реально
существующего  человека,  и,  стоя  сейчас рядом с Клинтом  и  глядя  на его
довольное лицо, я  испытывал  бешенство  и вместе с тем какое-то сожаление к
Мерроу.  Только теперь,  после разговора  с Дэфни,  я убедился, что Базз все
побасенки  о своих  мужчких талантах рассказывал на один лад. Но  во всех ли
случаях  лгал Мерроу? Он испытывал какую-то ненасытную потребность повторять
одно и то же.
     Обуреваемый   этими  мыслями,   разозленный,  я  повернулся   спиной  к
Хеверстроу, возвратился в пилотскую кабину, сел на свое место  и взглянул на
Базза.  Он застегнул шлем и воротник  комбинезона и был готов  ко всему, что
сулил ему  день;  подобно  мертвецу на  пляже в Пеймонессете, он,  казалось,
видел перед собой иные миры и самое вечность, хотя в действительности просто
осматривал  небо в ожидании  других  наших  групп; он был  живой, безусловно
живой, будь прокляты эти его настороженные зеленые глаза...
     Я вздрогнул. Думаю, что тогда  мне захотелось убить Базза. Да, убить! И
это - мне, испытывающему такой ужас перед  убийством! Мне,  у кого  сознание
собственной вины за убийство мирных жителей вызывало кошмары; в своих снах я
видел  задранные  вверх  лица этих людей,  видел  среди  них самого  себя  в
ожидании падающей с неба смерти; видел Макса Брандта рядом с собой, в густой
толпе  невинных  с  поднятыми,  как  на  картинах  Пикассо,  лицами; ужасное
ощущение  прикованности  к  земле  и  невозможности  бежать и  вместе  с тем
сознание того, что наверху тоже я и что это я  сбрасываю смерть, падающую на
меня, стоящего внизу.
     Пытаясь взять себя в руки, я последовал примеру Мерроу и стал  смотреть
вдаль. Под нами плыли разрозненные облака, небо  вокруг казалось фарфоровым.
Мы летели над Норфолком, курсом на юго-восток. Я несколько успокоился.
     Внезапно мне  в  новом свете  представилась одна из излюбленных историй
Мерроу об его летном искусстве - о том пике, когда он по-настоящему струсил.
Он  тогда работал летчиком-испытателем  у  фирмы  "Майлдресс" и одновременно
снимался  в  роли  пилота-виртуоза  в фильмах  "Через  грозу",  "Крылья  над
пустыней", "Почтовый маршрут" и других. "В фильме, который тогда снимался, -
как-то рассказывал он нам еще в те дни, когда мы проходили обучение, а потом
повторял  свой  рассказ  при   каждом   удобном  случае,   -   мне  сказали:
"Поднимитесь,  сделайте  как можно  больше  фигур, а затем введите  машину в
глубокое пике". Я так и сделал, благо мне платили за то, чтобы я летал, а не
за  то, чтобы  гавкал  на  них.  Картина  вышла  на  экраны, и я  отправился
посмотреть ее; это был фильм о летчике, который разозлился  на свою  жену и,
задумав  ее  проучить,  решил  подняться  в  воздух,  проделать  там  разные
отчаянные штучки  и  тем  самым до  смерти  ее  напугать.  Когда  на  экране
замелькали кадры с моими трбками, я убедился, что летал хорошо. Тем не менее
я  посмотрел  вокруг себя, чтобы  проверить,  как  воспринимают их  зрители.
Мальчики мои! До чего  же  я перепугал  некоторых  женщин! Ну, потом я снова
взглянул на  экран, где моя машина как раз перешла в пике, а ведь оно всегда
было  моим  коронным номером,  и  выполнял  я его  артистически.  И  тут мне
бросилось в глаза,  что  мое пике слишком уж  затянулось, черт побери,  хотя
я-то  знал, что не допускал ничего похожего и уже  давно бы вывел  машину  в
горизонтальный  полет. Потом показалась  земля