в дальнем конце линии  самолетов,
медленно и  неуклюже выктился бомбардировщик  полковника  Бинза  "Ангельская
поступь" и,  развернувшись,  возглавил  процессию  выруливающих  машин.  Как
только он миновал стоянки "летающих крепостей" "Ужасная  пара" и "Кран", обе
они пристроились ему в хвост.  Мы ждали.  Нам предстояло быть  четвертыми на
рулежке.
     Два  больших английских "мясных фургона" - санитарные машины - дежурили
в конце взлетной полосы; я не мог себя заставить даже взглянуть на них.
     Показавшееся из-за  низкой  тучи солнце посеребрило  дальние самолеты и
залило желто-зеленым светом огромный луг внутри треугольника взлетных полос.
На фоне темного  леса,  где мы жили,  отчетливо виднелся, несмотря  на пятна
камуфляжной  окраски, прямоугольник  диспетчерской  вышки, но  аллеи  лип  и
огромных вязов и  рощу  из дубов  и ясеней  около Пайк-Райлинг-холла все еще
закрывал туман.
     Мимо  нас, то останавливаясь, то  снова трогаясь, проплыла  "Ангельская
поступь"; визг тормозов бомбардировщика не мог заглушить рев его собственных
и наших  двигателей; за ней последовали еще два самолета, после чего Мерроу,
касаясь  рычагов  секторов  газа  первого  и  четвертого двигателей  мягкими
волнообразными  движениями огромной правой  ручищи, переместил  колоссальный
вес нашей машины вперед и вывел ее на рулежную дорожку.  Мы двинулись, потом
остановились,  и  скрежет тормозов  нашей  машины слился  с визгом  тормозов
других самолетов, пока они разворачивались и занимали свои места.
     Я с трудом переносил время выруливания. По опыту  мы знали, что пройдет
больше часа с  момента  первого движения "Ангельской поступи", пока все наши
самолеты - в это утро двадцать четыре, включая резервные, - выстроятся перед
взлетной  полосой,  причем  мы  учитывали и  неизбежные  заминки,  и  время,
необходимое, чтобы проделать пять длинных  миль  по дороге вокруг аэродрома;
иногда  приходилось  ожидать,  пока  буксировщик  не  вытащит  какого-нибудь
идиота, съехавшего колесом с мощеной дорожки и по ступицу завязшего в грязи.
От  нечего  делать я только переводил взгляд с прибора на  прибор  - следил,
чтобы давление горючего не поднялось выше шестнадцати  фунтов на  квадратный
дюйм,  температура  головок цилиндров не  превысила  двухсот  пяти  градусов
Цельсия... давление масла... температура масла...
     Мы  медленно  двинулись  вперед,  и  я со своего  места  видел огромную
территорию аэродрома, самолеты с вращающимися винтами;  на пропеллеры одного
из самолетов  упали солнечные  лучи,  и он показал  мне четыре  великолепных
золотистых  диска, сотканных  из света; я помахал некоторым машинам рукой, и
мой неопределенный жест мог  означать и небрежное пожелание доброго  утра, и
прощание навсегда;  что именно  - должно было выясниться  еще до наступления
вечера.
     Бомбардировщики, готовившиеся занять  свои места  перед взлетом, чем-то
напоминали  старых  приятелей. Один за другим  к нам подруливались "Красивее
Дины", "Мечта  милашки", "Пыхтящий клоп", "Как  бы  еще", "Обратный  билет",
"Дешевая Мегги",  "Невозвратимый VI", "Отказать она  не  может", "Мешок  для
зенитного   огня",  "Жаждущая  девственница",   "Большая   ленивая  птичка",
"Девушка, согласная на все",  "Блудливый сокол", "Десять шалунишек", "Старая
калоша  в небесах", "Крысы  не задержатся",  "Факельщик", "Бетти Грейбл"[5],
"Драгун из Алабамы", "Дамочка,  будь добренькой", и мы знали, сколько жизней
унес  это  "Пыхтящий  клоп"  и  из  каких невероятных  переплетов  удавалось
выкарабкаться   "Старой  калоше  в  небесах";  каждая   машина   имела  свои
особенности. Были  среди них  и древние клячи,  выкрашенные  для камуфляжа в
смесь  серовато-коричневого с  зеленым сверху  и  в  небесно-голубой  снизу,
залатанные, измазанные маслом; были и новенькие, блестящие машины без всякой
окраски.
     Как  только  самолеты  выстроились   в  колонну,  "Ангельская  поступь"
развернулась перед взлетной  полосой, шедшей с востока на запад и прозванной
летчиками "аллеей хруста" из-за аварий, которые не раз случались на ней; нам
предстояло  взлетать  против  западного  ветра. Продолжая маневрировать,  мы
начали смыкаться,  и Мерроу остановил самолет  в каких-нибудь двадцати футах
от "Крана", а я законтрил перед взлетом хвостовое колесо.
     Но нам  пришлось еще долго ждать, пока подтянутся  и займут свои  места
остальные двадцать машин и пока не наступит назначенный штабом час.
     Пожалуй, это был самый неприятный период ожидания - в полной готовности
и в полной бездеятельности.
     Дымка  не  заволакивала  землю; облачный покров все еще составлял около
шести  баллов,  однако  на  высоте  примерно   в  тысчу  футов  начинал  уже
рассеиваться.
     За  мной  стоял  Негрокус  Хендаун,  незыблемый,  как Аллеганы,  и  его
близость  в это утро,  как  никогда  раньше,  помогала мне.  В конце  концов
тридцатишестилетний Нег -  взрослый  человек. Были, конечно, и у  него  свои
слабости  -  не  так-то  просто воспитывать  молодых американцев, попавших в
Лондон, - но в одном я не сомневался: Хендаун не  принадлежал  к  числу тех,
кого  следовало ненавидеть до  гроба; он не  любил  войны. На нем  не стояло
клеймо Мерроу.
     И как  только я подумал о Мерроу, он медленно повернулся ко мне, и  его
лицо до сверхъестественного показалось мне похожим на то, что я видел во сне
прошлой  ночью, -  широкое,  опухшее, мертвенно-бледное, искаженное яростной
гримасой.
     - Ну и ловкая же ты,  черт побери! - заорал он, пытаясь перекричать рев
моторов.
     Он знал, что Хендаун его слышит.
     - Какого еще дьявола я сделал? - рявкнул я.
     - Не важно! - Базз отмахнулся широкой, как доска, лапой.
     Я пожал плечами -  скорее в расчете на  Хендауна.  Я и понятия не имел,
чем вызвана  у  Базза странная  вспышка  злости, но в то утро впервые  начал
осознавать, что в нем давно бушует  скрытая ярость, дикая злоба на весь этот
проклятый мир, на самого себя и особенно на меня. Дэфни сообщила  мне многое
такое,  над чем  следовало поразмыслить, и  сейчас,  после выходки Базза,  я
испытывал острую потребность хорошенько подумать и о нем, и о самом  себе, я
был уверен, что наш нынешний рейд станет испытанием и для него и для меня, и
если в игре с немцами я, возможно, рисковал жизнью,  то в  игре против моего
собственного командира и  моего лучшего друга я,  видимо, рисковал  большим:
самоуважением, честью, верой в человека.
     Над   аэродромом  взвилась   ракета.  Мерроу  положил  левую   руку  на
штурвальное полукружье и  стал следить за минутной стрелкой наручных  часов.
До  нас  донесся  рев  заработавших  на  полную  мощность  моторов:  вначале
"Ангельской поступи", а затем "Ужасной  пары" и "Крана". Сорокапятисекундные
интервалы при взлете. Мы видели,  как  с винтов удаляющегося от нас "Крана",
подобно  струям  жидкости  из четырех  огромных  кувшинов,  стекают  большие
спирали влажного воздуха.
     Мерроу щелкнул выключателем связи.
     - Путь свободен, Макс? - спросил он по внутреннему телефону.
     -  Все  в  порядке,  - ответил Брандт, выглянув предварительно,  как  я
догадывался, из своей "теплицы".
     -   Шесть   один  четыре,  отправляйтесь!  -  послышалась   команда   с
диспетчерской вышки.
     - Вас понял, - ответил Мерроу и прикоснулся к секторам газа.
     Самолет пришел в  движение, и  я всем  телом почувствовал, как на  меня
навалилась тяжесть  перегрузки. Мы набрали нужную скорость, подняли хвост...
И опять мне вспомнился день, когда я остался на земле, на вышке, - внезапный
удар  грома,  как только наш  самолет поравнялся со мной, желание  физически
помочь ему оторваться от взлетной полосы - я даже приподнимался на цыпочки.
     Теперь вот так же, на цыпочки, приподнялось тело. Мы набрали нужную для
взлета скорость, и я мысленно проговорил: "Пока, Дэф! До свидания, Дэфни. До
свидания, до свидания, любимая..."
     Мы  были  в  воздухе.  Базз  кивнул мне, и я  протянул  руку  к  пульту
управления, к переключателю,  чтобы убрать шасси. Футах в двадцати под нами,
у конца железобетонной взлетной полосы, я увидел черные полосы - оставленные
пневматиками следы.



        "Глава вторая. НА ЗЕМЛЕ"
     С 1 марта по 17 апреля

        "1"

     Снижаясь,   мы  пробили  невысокую  облачность,  похожую   на   дым  от
битуминозного угля,  и  увидели  Англию;  но после  многих часов  полета над
океаном,  после долгого напряжения, скуки и холода, не копны  снега, не ряды
живых изгородей и  не  заросли кустарника привлекли  мое  внимание, а черные
линии  в  конце  длинной взлетно-посадочной  полосы,  оставленные  на бетоне
раскаленной резиной колес других машин, благополучно вернувшихся на землю.
     Как  ни  устал   Мерроу,  он  мягко  посадил  наш  самолет  среди  этих
долгожданных линий. Под глухое постукивание заднего колеса, по твердой земле
мы рулили  за "джипом"  с  большой  желтой надписью на задней стенке кузова:
"Следуй за мной". Мы остановились в зоне рассредоточения, вышли через  люк и
ступили на землю Англии. Начался дождь.
     - Отвратительное место! - заметил Хеверстроу.
     - Чепуха! - отозвался Базз. - Это еще ничего.
     Мы  укрылись  под  крылом,  но  струи  дождя,   подхваченные   холодным
северо-восточным ветром,  проникали  и сюда.  Вот  таким,  под  впечатлением
сильного  дождя, и запомнился нам в  тот раз Кембриджшир: угрюмая равнина  и
грязь; грязь, медленно вползавшая на круглую  асфальтированную площадку, где
стоял наш  самолет; грязь в  колеях, проложенных  колесами "джипа", когда он
укатил, оставляя за собой  бледные коричневато-желтые полосы и бросив нас на
площадке,  как на необитаемом  острове; не то огромная равнина, не то  озеро
грязи, простиравшееся до кучки едва видимых зданий.
     Подъехал  еще  один  "джип", все мы,  офицеры, бросились  к нему сквозь
сплошную  завесу мелкого дождя  и,  к  своему удивлению, обнаружили за рулем
самого  командира  нашей  авиагруппы.  Мы  затолкали  в  машину  рюкзаки,  и
полковник сказал:
     - О мои мальчики! Как мы рады вас видеть!
     - Мальчики? Что вы хотите сказать? - спросил Мерроу, поворачивая голову
из стороны в сторону. - Не вижу здесь никаких мальчиков.
     Полковник Уэлен пропустил его слова мимо ушей; он вообще предпочитал не
замечать наглости.
     - Нет, вы только посмотрите! - воскликнул он.
     Самолет. Ничего  особенного -  устаревший Б-17Е,  окрашенный в защитные
цвета и служивший в свое время для учебных целей. Сейчас пригодился и он.
     Мерроу немедленно начал жонглировать личным местоимением.
     - Я сумел избежать неприятностей, - заявил он. - Вот Хеверстроу чуть не
пропустил  Исландию; держать  расчеты  в  своей башке  он  еще может, а  вот
применять  их...  Я  почти не  задержался в Гуз-бей, всего лишь  выпил чашку
кофе... Я... я...
     Полковник выглядел усталым;  человек  лет  двадцати восьми  -  двадцати
девяти,  но заросшее  щетиной и покрытое глубокими морщинами лицо делало его
старше. Он не  отличался, по-моему, особой чувствительностью и склонностью к
переживаниям  и  был  как-то красиво  небрежен.  Именно  таким  человеком  я
стремился стать все эти месяцы.
     Подошел  транспортер, на котором обычно  перевозилось  оружие,  и  наши
сержанты вскарабкались в него.
     - Кто-нибудь будет осматривать мою машину? - спросил Мерроу.
     С  губ  полковника сорвалось  какое-то мычание, - возможно, оно ознчало
смех.
     - Вашу машину? Эта "летающая  крепость" направляется  на модификацию, а
как только ее переделают, летать на ней буду я. Ваша машина... Ха!
     - А  мне чхать. Если потребуется, я соглашусь летать даже на раскладной
койке, - пожал плечами Мерроу.
     "Раскладная койка" показалась мне  вещью  соблазнительной; я совершенно
измотался. Часть пути я  провел, свернувшись клубком  под коричневым одеялом
на  груде мешков  и рюкзаков в  "теплице" бомбардира, дрожа и пытаясь читать
растрепанный экземпляр "Ночного полета", книгу, которую  несколько лет назад
взял  в библиотеке Донкентауна, да так и не вернул, а потом,  побывав дома в
отпуске,  захватил с  собой;  я  читал до тех  пор, пока вибрация, рожденная
четырьмя моторами  "райтциклон", не передалась  моим глазам  и  сетчатка  не
превратилась в наждачную  бумагу, стиравшую слова, так что вместо страницы я
видел лишь сплошное квадратное пятно. Тоскливо, тоскливо было там, в высоте,
над бескрайним морем, на  настоящей войне, казавшейся в дни обучения далекой
и нереальной, как в сказке.
     Однако  Мерроу говорил о нашем полете в  таком  пренебрежительном тоне,
что невольно заставлял думать, будто  мы совершили обычный учебный полет над
аэродромом Лоури-филд в светло-голубом, как  крыло  сойки,  небе.  Энергия и
хвастовство  Мерроу  действовали,  как  некое  тонизирующее  и   укрепляющее
средство. Он заставлял  забывать, что  на  тебе лежит  проклятие; оставалось
лишь посмеиваться да принимать горделивый вид.
     Полковник Уэлен направился к зданию штаба, в двух милях отсюда, и когда
мы  ехали  по  заасфальтированной,  залитой  грязью  дороге,  дождь внезапно
перестал,  облака рассеялись, как толпа  зрителей после матча,  и  вскоре  в
разрывах  между  ними  показались  куски  голубого неба, а  потом перед нами
открылась широкая панорама аэродрома Пайк-Райлинг.
     Как взволновало меня это зрелище!
     Внутри  гигантской   пятимильной   петли  рулежной  дорожки,  обегавшей
аэродром, лежал треугольник бетонных взлетно-посадочных полос, каждая в милю
длиной,  и все  это пространство,  если не считать внешнего кольца грязи, по
которому мы ехали, представляло  собой огромный луг, покрытый даже сейчас, в
начале марта, манящим  ярко-зеленым ковром. Севернее, ближе к  площадке, где
стоял наш самолет, виднелся  лес с  оголенными деревьями,  нечто похожее  на
искусственный  парк, и  часть особняка, где  расположился  штаб авиационного
крыла - "словно банда вельмож, будь они прокляты!", как выразился полковник,
не скрывая обычной ненависти строевиков  к высшему начальству. Перед нами, к
югу от взлетно-посадочных полос, стояло похожее на ящик здание, раскрашенное
в камуфляжные цвета  и увенчанное  застекленной  надстройкой и черным  кубом
цистерны  для  воды с  огромным, футов  восьми, номером  "79".  К  нему мы и
направлялись.  Вокруг  командно-диспетчерской  вышки,  подобно пустым банкам
из-под пива, раскинулось несколько бараков "Ниссен", а за вышкой тянулся ряд
зданий фабричного типа, - по словам полковника,  в них размещались ремонтная
и оружейная мастерские и вспомогательные службы.
     Отсюда, издали,  вид этих  зловещих, приземистых построек,  казавшихся,
как и полковник, утомленными и много испытавшими, наполнял меня нетерпеливым
желанием познать, что такое бой, стремлением самому не ударить лицом в грязь
и тревожным предчувствием неведомой опасности; все это, вместе  взятое, было
смутной печалью, причину которой я не мог бы назвать.
     Слева от дороги мы  увидели какие-то  стены  без крыш,  задрапированные
камуфляжными сетками,  и ряд насыпей, возведенных, очевидно, над  подземными
хранилищами,  -  полевой  склад авиационных бомб и боеприпасов,  как сообщил
полковник, охраняемый скрытыми огневыми точками,  шипами колючей проволоки и
часовыми, обхватившими самих  себя  руками,  чтобы  согреться.  Я чувствовал
легкий озноб, но другого рода.
     К западу  за  аэродромом, близ  железобетонных дотов и  полосатых будок
часовых у входа  на  базу, виднелась деревня Бертлек -  два ряда  домиков из
серого  камня с соломенными крышами и дымовыми  трубами с железными  листами
над ними -  уже  одной этой детали было достаточно,  чтобы убедиться, что мы
действительно находимся в Англии.
     Полковник сообщил, что через Бертлек проходило  шоссе на Мотфорд-сейдж,
в шести милях отсюда, и в Кембридж - в четырнадцати милях.  По  его  словам,
Лондон расположен в полутора часах езды на поезде.
     До меня донеслись звуки выстрелов.
     - Что это? -  довольно резко спросил я и тут же подумал, что мой вопрос
прозвучал, пожалуй, слишком нервозно.
     -  Пристреливают пулеметы,  - ответил полковник.  - У нас там  глиняная
насыпь высотой с  Альпы,  а некоторые стрелки едва-едва умудряются попасть в
нее... Есть у нас и летающая мишень. Прямо-таки "Охотничий и стрелковый клуб
Пайк-Райлинга для джентльменов", а?
     Однако Базз не мог допустить, чтобы я отделался так легко.
     - Боумен подумал, что на нас напали фрицы!
     Все, за исключением полковника, рассмеялись.
     В штабе полковник Уэлен передал нас своему заместителю по хоязйственным
вопросам, капитану Блейру, волосы которого благоухали дешевым бриллиантином;
проверив  наши  направления,  он  повез  нас  к  югу  от  района  стоянки  и
обслуживания   самолетов,   туда,   где,  постепенно  повышаясь,   местность
переходила  в невысокий лес с надежно  укрытыми  в нем казармами.  Солдаты и
сержанты жили в  сборных  бараках типа "Ниссен", а  офицеры  - в  чуть более
удобных  стандартных  домиках  барачного типа  из  одноместных и двухместных
комнат. Здесь же находились амбулатория, стоянка автомашин, офицерский клуб,
клуб Красного Креста  для рядового состава, две  офицерские столовые,  навес
для демонстрации кинофильмов и большая столовая для нижних чинов.
     Едва мы тронулись, как снова пошел дождь.
     -  До чего ж оча-а-овательный  климат в  ваших  т-опиках,  ста-и-ина! -
заявил Мерроу с "настоящим" английским акцентом.
     - Не  нравится?  Наберитесь  терпения минут  на  пятнадцать,  - ответил
капитан Блейр.
     - И что же будет? Хуже или лучше?
     - Будет иначе, но так же.
     - Какая-то бессмыслица!
     - Увидите сами.
     Пятнадцать минут прошло, а дождь зарядил еще сильнее.
     Блейр привел Мерроу и меня в комнату в центре барака,  расположенного в
рощице  из  дубняка и боярышника; комната выходила окнами на север.  Капитан
показал на одну из коек и заметил, что она приносит несчастье: за двенадцать
недель на ней спали восемь летчиков, и все восемь пропали без вести.
     -  Вот на  ней я и буду спать,  и нечего морочить  мне голову, - заявил
Мерроу.
     - А парень, что спал на другой койке, - продолжал Блейр, - благополучно
закончил свою  смену.  Домой  собирается,  счастливый  вояка!..  Надеюсь, вы
отлично выспитесь, - обратился он к Мерроу.
     - Сходите  по  нужде в собственную фуражку  и считайте,  что это  Божья
благодать,  - огрызнулся  Мерроу, бросился на  койку и заснул  раньше, чем я
успел снять башмаки.
     Мы  встали как  раз  к  ужину, а потом  под дождем  помчались в большой
барак, называвшийся офицерским  клубом.  Клуб? Забегаловка, вот что. Однажды
от  нечего  делать   я  насчитал   там  сорок  семь  мягких  кресел,  обитых
потрескавшейся  коричневой  кожей  и выглядевших так, словно их выбросили на
свалку  из разорившегося  дома  для  престарелых.  У  одной  стены помещался
фанерный  бар, а  среди  тяжелых  кресел там и  сям стояли низенькие круглые
дубовые столики.
     На  большой  железной  печке  посредине   комнаты   висело  объявление,
запрещавшее плевать  на печь, но  действовало оно не  больше, чем объявление
"Осторожно, окрашено"; новички не могли удержаться от соблазна плюнуть разок
и  понаблюдать,  как  подпрыгнет  плевок;  лишь  позднее,  вдохнув   чуточку
собственных испарений, они начали понимать, чем вызван такой запрет. Фу-у!..
     Мы с Брандтом и Хеверстроу сидели  в  глубине комнаты  и наблюдали, как
Мерроу  начинает  проявлять себя. Обычно он  разговаривал  громко, никого  и
ничего не  стесняясь. В  этот вечер он, казалось,  сдерживался  и, потягивая
сигару,  ждал своей очереди. За столиками в баре летчики  играли в  кости на
выпивку, лениво листали истрепанные журналы, потом вокруг одного из пилотов,
помешанного  на  технике,  постепенно  собралась  группа  слушателей,  и  он
пустился рассказывать, как приспомобил обычный киноаппарат для прокручивания
звуковых  фильмов, как  сделал  фотоэлемент из цоколя  радиолампы и применил
деш