всяком случае,  обязан был
догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда
наступил  перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это
так, если перелом действительно произошел, то не потому,  что  Мерроу сделал
нечто  несвойственное  ему.  Нет.  Просто с  помощью  Дэфни и  Кида Линча  я
постепенно  все  глубже  и  полнее  постигал  истинную  натуру;  видимо, все
началось в июне, примерно в  середине нашего срока пребывания в  Англии, еще
до того, как Мерроу стал героем. Мне  припомнились  сценки того периода: вот
Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение
самодовольства на его безобразном лице при  виде нашего удивления; его глаза
убийцы, когда  в одном из  баров  Лондона он ревом выражал  свое неодобрение
Джону Л. Льюису; отвратительная  умиленность, с  которой он, стоя в парадном
строю,  внимал напыщенной болтовне  хвастливого сенатора  Тамалти  о  "крови
наших  американских  мальчиков";  его стиснутые челюсти, когда он с  бешеной
скоростью  направил  нашу  ревущую,  рассыпающую  гром  машину  вдоль  аллеи
благородных буков, ведущую к  Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы
о  подобранной на улице  комнатной собачонке;  глупые разговоры  и довольные
гримасы  на "приеме"  в замке  леди  Майнсдейл;  ярость на  лице,  когда  он
обнаружил  исчезновение  велосипеда,  на  котором ездил в "Голубой  якорь" в
Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся  физиономию при известии о награждении Уитни
Бинза крестом "За летные  боевые заслуги"; дебош, спровоцированный им  между
боевыми  летчиками и  счастливыми  вояками,  которые уже  закончили смену  и
предавались  опасному  безделью в  ожидании  приказа  о  переводе на родину;
нервные подергивания головы и  рук - признак растерянности, охватившей его в
тот день, когда он управлял "Телом", и совершил мужественный (так мы
     тогда думали) поступок, и  стал  единственным среди нас героем. Хитрый,
изворотливый,  легко  поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик,
задира  и горлан,  он, как и все мы, набирался ума-разума,  и,  подобно нам,
испытывал все большую  усталость. Но что я  разглядел  за всем этим?  Бросая
взгляд  назад, должен сказать, что мог  бы заметить,  как он постепенно стал
меняться  и как постепенно стал меняться я сам. В  какой-то  точке  эти  две
кривые,  очевидно,  пересеклись,  и  с  этого  момента,  мне  кажется, стало
меняться мое отношение к Баззу.
     По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
     - "Болтун Ред"! Всем другим "Болтунам"! Высота бомбометания две тысячи.
Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
     Значит, Юинг принял решение опуститься  под  облачный покров. Я  жестом
обратил на это внимание Мерроу.
     - Сукин сын! - крикнул Мерроу.
     -  Что  там у вас? - поинтересовался Хендаун,  услышав  сердитый  голос
Базза.
     - Не  суй нос не в свои дела, сынок, - отрезал Мерроу. Однако он тут же
сбавил тон и добавил: - Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под
ту тучку.
     -  Красота! - отозвался  Хендаун;  он понимал,  сколько  опасности таит
полет под облаками.
     Думаю,  что  поворотным  пунктом  в  моем  отношении  к Баззу послужило
знакомство с Кидом  Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не
вполне зрелым, но уже серьезным  человеком, постоянно  озабоченным  поисками
ответа  на вопрос,  что,  собственно,  мы  делаем  и  зачем.  Он  был полной
противоположностью Мерроу, и  этот  контраст,  думаю,  сыграл  для  меня  не
последнюю роль. Но  только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с
помощью  вот  такого же,  как  у  Линча,  странного  сочетания скептицизма и
идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу,
будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне
прозреть,  заставила  полюбить  жизнь  и  найти  в  ней  определенную  цель.
Припоминаю, как  однажды  в июльский  полдень мы  сидели  на  земле  в  тени
огромных вязов напротив  Королевского колледжа  у моста Клары в Кембридже, а
кучки  студентов  наполняли  мягкий воздух  чудесного дня музыкой  и  пением
старинных  мадригалов.  "И  это,  по-вашему,  музыка?"  - спросил  Мерроу  и
захихикал, как ребенок. Помню, как  спокойно встретила Дэфни его слова.  Она
взглянула  на меня,  и  я проникся ее  хладнокровием. Мы сидели около  моста
Клары,  светло-серые камни  которого  казались живыми  от  скользящих по ним
теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и  небо. Я прижался
к Дэфни и заметил и  легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона
над  ухом. Она откинулась на спину и оперлась на  локти, мягкая ткань платья
натянулась у нее на груди, и  в  этот момент,  горя  желанием прикоснуться к
ней, чувствуя,  как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с  тем  ощутил
непонятное  стремление  к  идеальному. Это  чувство  вскоре  отступило перед
физическим  желанием,  но я его запомнил. Молодые  люди  на  противоположном
берегу  продолжали  выводить высокие рулады - я видел их  напряженные лица и
разверстые, как  зев  пещеры, рты;  за  ними лежал залитый серебряным светом
пустынный прямоугольник  внутреннего дворика у  моста Клары, а рядом, словно
колледж  служил  лишь  соответствующим   фоном,   высилась   величественная,
внушающая  глубокий  оптимизм, надежду  и - да, да! -  мысль  о нравственном
очищении, Королевская церковь - самое красивое, по словам  Дэфни, сооружение
в  Европе, чему  я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив
место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях -
у  нее  была  манера  вдруг  поворачивать голову  на  подушке и  каждый  раз
взглядывать на меня так,  словно она впервые обнаружила все мои достоинства.
Я вернулся к действительности.  В направлении четырех  часов, в нижней части
циферблата, летели истребители. Они летели низко и... потрескивали.
     Мерроу  выпрямился,   повернулся  ко  мне  и  жестами   пытался  что-то
объяснить. Я вздрогнул. Наушники... Это же потрескивало в наушниках! Я круто
повернул голову вправо, взглянул вниз и  увидел их. Желтые, словно к чему-то
принюхивающиеся  носы.  По  внутреннему  телефону  послышался  голос  Фарра:
"Иисусе Христе! Вот же  они!" Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно
повернулся к  своему  командиру, поднал  сжатые в кулаки  руки  в перчатках,
затем разжал пальцы,  снова  сжал  и  снова  выпрямил;  десять,  двадцать...
Кажется, около двадцати истребителей.
     Правее,  на  одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости  нашего
огня летел немецкий самолет-наводчик - "тренер", как  мы его называли; он то
обгонял  нас,  то,  как  фокстерьер, плелся на  той же скорости, что  и наши
машины. Ниже  маневрировали  истребители. Они совершали  широкий, похожий по
рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной  зоне
высоту,  достичь  определенной точки и  оттуда, словно с  отвесного  обрыва,
ринуться  на нас.  Они предпочитали  заходить в  атаку со  стороны солнца  и
летели  в  четком  боевом  строю.  Каким   прекрасным  выдался  день!  Косяк
желтоносых  плыл,  описывая длинную  кривую,  а под  ним широко расстилались
мирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; но
не  четкая линия горизонта тянулась  там, а скорее  какая-то  пустота, нечто
неуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетов
пересекала  эту туманную зону.  Они летели  значительно быстрее "крепостей",
набирая высоту с поистине поразительной крутизной.
     Потрясенный  красотой увиденного, я почувствовал, как  забилось у  меня
сердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кема
около моста, Дэфни... Вот она  шевельнулась, откинулась назад, повернулась и
грудью потянулась ко мне.  Я снова услышал громкое пение  студентов. Я хотел
Дэфни; сердце у меня колотилось.
     По  внутреннему телефону  Мерроу  начал  выкрикивать  распоряжения.  На
какой-то  миг  он  показался  таким  же, как  во время  наших первых  боевых
вылетов, - надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-то
я знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово "счастье".
     - Ну хорошо!  Не забывайте,  что  они могут сделать  боевой  разворот и
атаковать  нас  в  лоб,  потом снова  начнут набирать высоту непосредственно
перед  нами или  же пролетят под  "крепостями"  и обстреляют нас снизу. Будь
готов,  Малыш,  открыть  огонь, когда  они  окажутся  под  нами.  Ты,  Макс,
предупреди  нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки.  Крикнешь
"верх"  или "низ"  - в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу,  Боумен,
чтобы ты наблюдал...
     Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища - для других.
     И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки...
     Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что?  Я поймал себя на мысли, что совсем
не слушал его. У меня засосало под ложечкой.
     Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь
двадцать  или  тридцать  "мессершмиттов".   Иногда  одновременно  на  винтах
нескольких  истребителей вспыхивало  солнце,  и тогда казалось,  что в  небе
загорается  созвездие серебристых,  с  желтыми центрами  кругов;  потом  эти
сияющие щиты угасали.
     Я вздрогнул  от крика,  прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу,
он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов.
     - Вот это да!
     Я медленно повернул  голову и взглянул на своего пилота. За стеклянными
параболоидами  летных  очков  мне  открылось  нечто  отвратительное: зеленые
зрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками.
Глаза скотины с  оттянутыми веками,  неспелые  виноградины, выдавливаемые из
тонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу.
     Чуть не задыхаясь от вновь  вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвал
от него взгляд и перевел его на приборы.
     -  Подтянуться, люди,  подтянуться! Сомкнуть  строй!  -  послышался  из
ведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; он
хотел  сжать  в один смертоносный  кулак всю огневую  мощь своего  огромного
соединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз,
летевший впереди нас,  уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающим
самолетам,  Мерроу, чуть  тронув  сектор газа,  автоматически проделал то же
самое.  Я  взглянул  на   немцев.  Небольшой  рой  "мессершмиттов"  летел  в
направлении  десяти часов,  вероятно,  футов  на  пятьсот  выше "крепостей".
Теперь все решали секунды.
     Словно сотканный из чистого, процеженного солнечного света, передо мной
неотступно стоял  образ  Дэфни. На ней было бледно-желтое платье.  Почему  я
упорно  вспоминал  об  охватившем  меня   тогда  желании,  а  не  о  чувстве
удовлетворения? Сладчайший, блаженный покой...
     Как всегда во  время полета, я замурлыкал  мелодию; мне  казалось,  она
обладала силой талисмана, способного защитить меня,  подобно  броне. Плавная
мелодичная строфа  из "Нет ничего  в этом мире",  - однажды я слышал, как ее
вот  так же размеренно, низким голосом исполнял с джаз-оркестром "Каза Лома"
Кенни Серджент... "Я нанизаю нитку  жемчуга из росинок...", "Над  дорогами и
над  морями..." Не знаю  почему, но я  вспомнил эту мелодию однажды во время
рейда и решил, что  с нею  мне ничего  не  страшно, что эта волшебная музыка
отведет от меня  любую опасность.  Мерроу  что-то кричал, но я не  слышал. Я
осмотрел расстилавшееся перед  нами  пространство. Внезапно  четыре немецких
самолета,  блестяще  осуществив  одновременный  выход из  сомкнутого  строя,
развернулись,  взмыли вверх и устремились на нас. И  тогда из  горла  Мерроу
вырвался боевой клич, как всегда при первом соприкосновении с противником, -
нечленораздельный  вопль,  в  котором  было  все:  пренебрежение  к  смерти,
наслаждение  убийством,  экстаз  копьеметателя,  готового  послать  копье  в
намеченную  жертву,  а  я  еще  громче  замурлыкал  ту  же  мелодию,  и  мой
вибрирующий  голос,  сливаясь  с  вибрацией  самолета,   несколько  заглушал
ужасный, сверлящий слух вой Мерроу. Я  вцепился  в свои колени. На  какое-то
мгновение  мне показалось, что  все  замерло: "крепость",  мчавшиеся  на нас
истребители, мое сердце, мой голос, война; во  всем  мире  звучал, нарастая,
один только вопль Мерроу.



        "Глава шестая. НА ЗЕМЛЕ"
     С 22 мая по 25 июня

        "1"

     На  крохотной  железнодорожной  станции  в  Бертлеке собралось  столько
изнывающих  от безделья летчиков, что хватило бы набить два местных  поезда;
впереди нас ожидало три дня гарантированной нам жизни и полного освобождения
от страха перед  ними.  Было  двадцать второе мая,  день стоял чудесный. Наш
экипаж держался  вместе. Станция  -  изъеденное временем деревянное здание -
напомнила мне тунервильский трамвай  в юмористических приложениях  к газетам
времен  моего  детства; под  широкими  свесами  станционной  крыши на  доске
объявлений висело  извещение: стоимость  проезда  в Лондон  в вагоне первого
класса, гласило  оно, повышается до  десяти шиллингов  трех  пенсов; судя по
выцветшей дате, извещение появилось здесь,  когда мне шел тринадцатый год; с
тех  пор  тариф не  менялся.  Приподнятая  и  окруженная  барьером платформа
ходуном ходила  под нами.  С базы  на велосипедах  продолжали прибывать  все
новые люди, и  старуха ирландка в дырявом свитере, взимавшая шесть пенсов за
каждый оставленный на  стоянке велосипед, уже ничего  не соображала и только
жалобно скулила  в ответ  на  грубые шуточки ребят. Узкая извилистая  дорога
поднималась по склону к станции; напротив платформы для отходивших на Лондон
поездов  два  дряхлых  старика,  сгорбленных,  как  надломленные  бурей ивы,
разгружали лес  с  готового развалиться  от ветхости грузовика; они с трудом
поднимали тяжелые доски, и Бенни Чонг сказал:
     - А что, если мы поможем этим старым козлам?
     Два беззубых деда, похоже,  так  и  не  сообразили, что  произошло. Мы,
человек  тридцать  летчиков-янки, бросились  к  грузовику,  с гамом  и шумом
мгновенно выгрузили доски и аккуратно сложили на обочине дороги.
     Я  с  удивлением обнаружил, что Мерроу с нами не  оказалось, а когда мы
вернулись на платформу, он заметил:
     -  Послушайте, добрячки, а ведь вы только  испортили всю  обедню старым
пердунам.  Они же  собирались  целый  день бить баклуши. Присмотритесь к ним
получше. Никогда не надо вмешиваться в чужую жизнь  -  пользы ни на  грош, а
проклятий не оберешься.
     Старики бесцельно толкались около аккуратного штабеля. Время от времени
один из них приподнимал доску и снова опускал на  то же место, бросал на нас
сердитый взгляд и брался за другую. Мелкими старческими  шажками они бродили
вокруг штабеля и нервно потирали дрожавшие от дряхлости руки.
     - Пошли, Хеверстроу, - предложил Мерроу. - Давай сыграем.
     С  крана  в стене  станции  свисала обитая и заржавленная эмалированная
кружка  для томимых жаждой путников.  Мерроу  схватил  ее и швырнул  Клинту,
потом вырвал из окружавшей  платформу изгороди полусгнившую  жердь,  встал в
позу бейсболиста, готового отбить удар, и крикнул:
     - Ну-ка, сынок, давай! Посмотрим, на что-то ты способен!
     Хеверстроу  бросил ему кружку.  Мерроу  размахнулся  и  промазал, и его
промах  вызвал  целый  хор  насмешливых  выкриков  -  в  них  было,  как мне
показалось, столько злорадства по адресу  моего громогласного  пилота, что я
почувствовал, как во мне закипает  гнев. Кружка вновь оказалась у  Клинта, и
он  с  явно наигранной  робостью  снова  бросил ее;  на  этот раз Мерроу  не
промахнулся.  жердь  переломилась,  подняв  целое  облако  пыли,  из  кружки
вывалилось дно, и все, включая самого Базза, рассмеялись.
     Потом подошел поезд;  крохотный,  посвистывающий  дискантом  паровоз  с
цилиндрическими  буферами тянул состав из старинных четырехколесных вагонов,
боковые двери которых с металлическими ручками открывались прямо в купе.
     Мерроу схватился за одну из ручек и заорал:
     - Клянусь  Богом, мой  экипаж едет первым классом! - И, отталкивая тех,
кто хотел  его  опередить,  продолжал:  -  Боумен,  волоки  сюда  свой  зад!
Хеверстроу! Фарр! Все идите сюда! Да что у вас, свинец в штанах, что ли!
     Вдесятером мы набились в купе, где у окна уже сидел, уставившись  перед
собой,  пожилой падре в  застегивающемся  позади  воротничке.  В присутствии
священнослужителя,  напротив которого он уселся, Мерроу стал смиренным,  как
ученик  воскресной школы; он вежливо  и спокойно разговаривал со стариком, и
мы молча глазели  в окно на  поля репы, пшеницы  и ржи, на  рекламные  щиты,
восхвалявшие "Боврил"[19] и таблетки от желудочных болей, на мелькавшие мимо
городки Ростон, Хитчин, Небуорт. Между  падре и  Мерроу  быстро установились
дружеские  отношения, причем  Базз  пичкал  своего  собеседника  чудовищными
небылицами  о  нашей  жизни,  а  потом без зазрения  совести  съел  половину
завтрака старикана.
     - Чтобы доставить ему удовольствие, - пояснил Мерроу позже.
     На  вокзале  Кинг-кросс  я постарался  избавиться  от всей  компании  и
направился на станцию  метро "Лейстер-сквер",  где мы  с Дэфни  договорились
встретиться в десять часов.
     Она уже ждала меня у  газетного киоска,  как мы и условились; при  виде
нее у  меня  вырвался глубокий вздох,  мне показалось,  что я  погрузился  в
прохладный пруд покоя.
     Чтобы  убить время, мы решили  поездить по городу и забрались в верхнее
отделение красного, словно лакированного двухэтажного автобуса;  отсюда  мне
казалось,  что я вижу Лондон впервые, - осажденный город, для которого самое
худшее  осталось  уже  позади, длинные изгороди из  колючей проволоки,  ряды
ежей, доты  с черными зловещими амбразурами, дома с забитыми окнами, штабеля
набитых песком  мешков  с проросшими  сквозь  истлевшую  парусину сорняками,
семейные укрытия и  указатели  коллективных убежищ  на станциях  метро, сами
станции,  все еще  заставленные рядами  трехъярусных  нар. Мимо нас с пением
прошла  рота  солдат;  я уже  привык относиться  ко  всему с изрядной  долей
цинизма, но вояки так горланили и так лихо размахивали руками, что мне стало
не по себе, я сразу вспомнил об отце Дэфни, убитом во время ночной бомбежки,
и невольно схватил девушку за руку.
     Мы почти не прикасались друг к другу после того вечера, когда я ездил с
ней  в  Кембридж и когда она прижала  мою руку к себе,  породив  во мне бурю
чувств.
     - Тебе  бы не хотелось прогуляться вверх по  Темзе? -  спросила она.  -
День такой чудесный.
     - А время на Темзе летит не так быстро? Я поеду, но только ты не торопи
меня.
     Я хотел, чтобы время тянулось как можно  медленнее. Я хотел, чтобы день
длился без конца. Я хотел оставаться с Дэфни долго-долго.
     -  Давай взглянем на Большой Бен, - предложил я.  - Это  такие огромные
часы, что они должны растягивать каждую минуту.
     Так  мы  и поступили, однако, заметив, как движется минутная стрелка, я
сказал:
     - М-м-м, бэби, эти часы вызывают у меня нервную дрожь.
     Мы отправились  на  набережную порта,  где стояла  большая плоскодонная
самоходная баржа  с  тентом  и  скамейками,  как  в парках; у  меня  чуть не
сорвался голос, когда я крикнул кассиру в зарешеченное окошечко: "Два билета
до Мэйденхеда!", - за что Дэфни наградила меня тычком в бок.
     День был субботний, светило солнце, и набережную заполняли толпы людей.
Впечатление  портило  лишь обилие военных:  британцы,  канадцы,  автралийцы,
поляки, чехи, французы, бельгийцы,  голландцы и  особенно янки. Грязная вода
Темзы пыталась казаться  такой  же  голубой,  как ясное  небо над ней.  Река
сужалась и  наконец превратилась в ручей не шире Шошохобогена в Донкентауне.
Сознание никак не хотело  с  этим мириться,  ведь о Темзе знает весь мир,  и
недаром двое ребят из нашего экипажа ни за что не хоте