ой штуки
до того,  как  она развалится на куски", и на мгновение отказался от  своего
намерения.  Казалось, его  либо снесет ветром, либо он соскользнет в  люк по
растекающейся и  замерзающей крови бедняги Макса. Я  быстро протянул руку  и
коснулся  Клинта.  Большего  не  потребовалось.   Он  отказался  от   своего
намерения. На меня он даже не взглянул.
     Я наклонился и посмотрел  на Макса; он лежал на спине, корчился и,  что
хуже всего, был в  сознании; я увидел также, что  с него сорвало кислородную
маску, летные  очки  и  шлем; на лице  у  Брандта  я не  заметил  ни  единой
царапины.  Все еще в полном сознании он поднял левую руку и  с трогательным,
умоляющим выражением показал на свой рот, и мне оставалось сделать лишь одно
(мысль об этом привела меня в больший ужас, чем все,  что я испытал раньше),
а именно: если я не хочу  допустить, чтобы Макс умер от недостатка кислорода
и от холода раньше, чем попадет на госпитальную койку с белыми простынями (я
уже утратил  недавнюю  ясность мышления,  да  к тому же  не  слушал  лекции,
которые полагалось слушать), мне надо  спуститься  вниз, на ветер,  и отдать
ему свою  кислородную маску. Батчер Лемб,  мягкий Лемб, помешанный на радио,
любитель читать во  время рейдов ковбойские  романы, указал мне этот  путь в
тот день, когда Джаг Фарр потерял сознание.
     Я уже  стал пробираться вниз, как Клинт сорвал  с себя  свою  маску; не
знаю, подумал ли он,  что на такой  высоте не сможет без нее долго пробыть в
сознании;  сомневаюсь также,  понимал  ли он,  что  совершает акт  подлинной
самоотверженной любви, -  понимал  ли даже  в тот момент,  когда, надев свою
маску  на  лицо  Макса, получил от него в наградублагодарный  умиротворенный
взгляд;  прижав  резину здоровой  рукой  к  лицу,  Макс  утих, как младенец,
получивший соску; было видно, что он почувствовал облегчение.
     Предстояло устранить последнюю опасность - быстрее подключить трубку от
его маски к кислороду. Я протянул Клинту переносный баллон, и он подсоединил
к нему Брандта.
     Потом  Клинт  оторвал  от тряпья, в которое превратились  брюки  Макса,
большой  клок окровавленной  материи,  обернул для  тепла  голову раненого и
завязал.
     Я  вспомнил  о  запасной  кислородной  маске  на   перегородке  нижнего
турельного отсека и уже собрался приказать Батчеру Лембу принести ее Клинту,
но, сообразив, что не связан с  самолетным переговорным устройством, включил
провод шлемофона в  селекторный переключатель и тут же услышал пронзительный
крик.
     Кричал Малыш  Сейлин из своей турели, даже не  кричал, а визжал, а визг
мужчины страшен. Сейлин оказался в своей турели, как в ловушке. Заметив, что
мы выключили  два  двигателя (он видел  их  со своего места), не  располагая
парашютом, который, кстати, все равно был бы для него бесполезен,  поскольку
он не  смог бы выбраться из своего гнезда, пока его не выбросит взрывом, что
могло  произойти  в  любую  минуту,  -   Малыш  чувствовал  себя  совершенно
беспомощным, тем более что принадлежал  к категории людей,  привыкших всегда
на  кого-нибудь полагаться.  Время  от  времени  в  его  воплях  можно  было
разобрать более или менее связные фразы: "Я тут как  в мышеловке... Помогите
мне!.. Вытащите меня!.." В  его голосе звучала мольба. Все, кто  был включен
во  внутреннюю связь, слышали Малыша, потому что он оставил свой селекторный
переключатель в положении "вызов", и его вопли прорывались через  все другие
разговоры.  Осколок снаряда пробил пелксиглас его  турели  и вывел  из строя
электромотор, приводивший ее в движение, а другой осколок  (возможно, тот же
самый) срезал  рукоятку,  с помощью  которой  он мог бы  выбраться  из своей
установки.  К счастью, наши турели  имели еще одну - внешнюю - рукоятку, так
что в случае необходимости кто-нибудь мог воспользоваться ею снаружи.
     Озабоченный  тем,  чтобы  достать для  Клинта  маску  и  подстегиваемый
воплями Малыша, я торопливо пробрался сначала через пустой бомбоотсек, потом
через  помещение, где  Лемб  дежурил у  своего  пулемета,  проник  в  нижний
турельный отсек  и обнаружил, что Негрокус Хендаун уже давно опередил  меня;
поворотами внешней ручки он  поднял и выровнял установку и открыл люк, через
который, как пробка, вылетел Малыш;они обнялись, словно братья в сказке, где
рассказывается, что превратности судьбы разлучили их совсем маленькими и что
они встретились после разлуки уже взрослыми.
     Я  быстро направился  в  переднюю  часть машины с  запасной кислородной
маской и  двумя переносными баллонами и передал их Клинту; вокруг губ у него
уже проступала синева.

        "2"

     Я снова  включился во внутренний телефон и спросил у Мерроу, все  ли  у
него  в  порядке.  Мерроу  не   ответил.  Допуская,  что   телефон   получил
повреждение,  я  вызвал  Прайена.  Тот  сразу  отозвался,  хотя  голос  его,
казалось, донесся откуда-то издалека, а не  из хвостовой части "Тела". Потом
я провел проверку; Фарр ответил в своем обычном наглом тоне, и Брегнани, как
эхо,  повторил его  слова; рассеянный  ответ Лемба  прозвучал так, будто  он
летел  с  любимой  девушкой во  Флориду на самолете  "Восточных  авиалиний";
Сейлин,   которого  мы  устроили   в   радиоотсек,  промолчал;  Хендаун,  по
обыкновению, прогудел в  ответ солидно и успокоительно - он уже вернулся  на
свою установку вверху; Мерроу по-прежнему не издал ни звука; что же касается
Клинта и Макса, то с ними я не пытался связаться.
     На секунду я подумал, не потерял  ли Мерроу  дар речи.  Я ничего не мог
добиться от  него. Он вел самолет  по-прежнему искусно и  мягко, но во  всем
остальном был  похож  на  огромного,  облаченного в  кожу  робота. Мне снова
пришло в голову, что, возможно, поврежден его селекторный переключатель.
     Некоторые из наших пулеметов вели огонь.
     Не  требовалось  много времени,  чтобы  оценить  обстановку  за  бортом
самолета; хотя  часть  "крепостей" нашей ведущей  авиагруппы, летевших  выше
"Тела",  уже  обогнала нас,  все  же мы еще  не  совсем  лишились прикрытия.
Воздушные бои продолжались. Я увидел, что к нам приближаются два новых звена
вражеских самолетов,  и начал  (в этом  не было моей заслуги, просто так  уж
удивительно устроен  человеческий ум, что  продолжает  связно  или бессвязно
осмысливать  происходящее,  несмотря   на  перенесенное  потрясение),  начал
размышлять,  как четко и  продуманно действуют немцы. Видимо, для  отражения
нашего  рейда  и  налета на Регенсбургони  собрали  эскадрильи  истребителей
начиная  с  Евера  и  Ольдебурга (мы  хорошо  знали  эти части по  боям  над
Вильгельмсхафеном, Гамбургом  и Килем) и с таких известных нам аэродромов во
Франции,  как  Лаон,  Флоренн  и  Эйре,  а  поскольку  эти  машины  обладали
ограниченным  радиусом действия, они,  вероятно,  разместили их вдоль нашего
предполагаемого  курса  в местах, где самолеты могли быстро пополнить  запас
горючего,  вовремя подняться в  воздух  и  встретить  нас,  а также  вовремя
подменить  машины, вынужденные  прекращать  атаки.  Подумать  только,  какую
изобретательность проявляет человек для истребления себе подобных!
     Эти   мысли,   так  странно  далекие   от   того,  что  происходило   в
действительности,  и  вместе  с  тем  до  странности  отчетливые,  мгновенно
пронеслись у меня в голове.
     Потом  я подумал,  что нам  следовало  бы  набрать  высоту,  прижаться,
насколько возможно, к  самолетам нашей группы, пока еще  летевшим  над нами,
чтобы оказаться под защитой их огневой мощи  и  как можно дольше скрывать от
противника,  что  нам педстоит отбиться  от  строя.  С  этим предложением  я
обратился к  Мерроу  по  внутреннему  телефону.  Полагая,  что его  шлемофон
неисправен и приглушает звуки, я не говорил, а кричал.
     Ответа не последовало.
     Тогда я постучал Мерроу  по плечу, собираясь объясниться  жестами. Базз
повернулся, и сердце у меня замерло. Взгляд его глаз, еще более страшных под
стеклами  огромных  летных очков,  был  устремлен  на меня, но казался очень
далеким. Словно он  смотрел  на меня  в  перевернутый бинокль; или  нет, это
походило на то, будто на тебя смотрели через две поставленные далеко друг от
друга  подхорные  трубы.  Я  парил  у  Сатурна; я находился где-то в  черной
вечности космоса.
     Я  повторил  жестами   свое  предложение.  Подзорные  трубы  равнодушно
отвернулись.
     Потом я заметил, что среди  уцелевших приборов на панели перед нами был
и указатель  вертикальной  скорости. Он показывал, что  мы  снижаемся  почти
незаметно, по пятьдесят футов в минуту. Слегка прикасаясь к  штурвалу правой
рукой,  я чувствовал,  что  Мерроу  проявляет  все  свое искусство,  пытаясь
удержать машину на  высоте. Медленное  снижение  пока  еще  не  представляло
серьезной опасности, но о подъеме не могло быть и речи.

        "3"

     Я услышал по внутреннему  телефону чей-то  слабый голос: вызывали меня.
"Боу! Послушайте, Боу!" Это был Малыш Сейлин. В тот момент мне и в голову не
пришло,  как это  Сейлин, первый формалист среди стрелков-сержантов, проявил
такую неслыханную дерзость и обратился к заместителю  своего командира не по
званию  и  фамилии,  а  по  прозвищу;  помню,  что  я испытал  что-то  вроде
облегчения   и  благодарности,  когда  Сейлин  разрушил  между  нами  барьер
отчужденности. В  следующую минуту  стало  понятным,  что  толкнуло  его  на
фамильярность.  Хотя телефон  работал  плохо,  я  услышал  умоляющие нотки в
голосе  Сейлина.  "Можно  мне  выбраться? Я  хочу  прыгать.  У меня  же  нет
пулемета, Боу. Какая от меня теперь польза!"
     Сидя   в   радиоотсеке   в  роли  пассажира   и  тяготясь   вынужденным
бездействием,  он,  видимо, начал  терять самообладание. Возможно и  другое:
там,  на своем привычном месте в закрытой турели,  Сейлин чувствовал  себя в
безопасности, здесь же, в радиоотсеке, шум нагонял на него страх.
     Мне доставило эгоистическую радость, что Малыш Сейлин обратился ко мне,
а не к Мерроу, попросил моего разрешения удрать.
     Я  посмотрел на Мерроу.  Он сидел,  наклонившись вперед, отрешенный  от
всего, сосредоточив все свое внимание на штурвале.
     Как раз в это мгновение Прайен включился во внутреннюю связь  и хриплым
голосом крикнул, что  начинается атака с  хвоста, и  Мерроу,  хотя  он  и не
отвечал на прямые вызовы по телефону, автоматически ввел "Тело" в развороты,
превосходно  выполняя  маневры, которые  разработал  для  самозащиты  еще  в
середине нашей смены, когда с особым блеском проявлялось его мастерство. Он,
видимо, услышал Прайена.
     - Сейлин! - заговорил я по внутреннему телефону. - Отвечаю тебе: нет! И
еще раз: нет!
     Не  хватало  только,  чтобы  другие, например,  Брегнани, услышали, что
совершенно здоровый человек получил разрешение выброситься с парашютом!
     Малыш не мог (вернее, не хотел) услышать мой ответ. Откуда-то  издалека
донесся его крик: "Что? Что, лейтенант? Что?" Но, возможно, он все же  понял
меня,  ибо  называл  уже "лейтенантом"; во  всяком случае,  он  оставался  в
самолете.
     Я  вызвал  Батчера  Лемба  и  попытался  сообщить,  что  слышимость  по
внутреннему телефону резко ухудшается.
     Вскоре  аппаратура заработала  нормально, и  я понял, что Батч все-таки
расслышал меня;  он, должно быть, отошел от пулемета, спустился в радиоотсек
- я мысленно  представил себе эту  картину -  и начал  искать неисправность,
планомерно,   медленно,   постепенно,   как   и   полагается   прирожденному
радиолюбителю, с головой погрузившись в работу и позабыв обо всем на свете.

        "4"

     Сразу  же  после  попытки  переговорить  с  Лембом  (прошло  не  больше
четырех-пяти минут  с того  момента,  как  снаряд  разворотил  носовую часть
самолета), я с беспокойством вспомнил о Максе  Брандте.  Через люк мне  было
видно,  что  Хеверстроу не  оказывает  Максу  никакого внимания. Он  сидел у
зияющего отверстия и, словно задумавшись, смотрел вниз; Макс по-прежнему был
в сознании; на короткое время культя его ноги оказалась на ветру, из нее все
еще лилась кровь, свертываясь и замерзая на его одежде и на полу, и я понял,
что мне  предстоит самая  неприятная за  всю мою жизнь  работа. Я  поднялся,
достал коробку с аптечкой и направился вниз.
     Пробраться через узкий лаз  было не таким уж  простым делом,  как могло
казаться на первый взгляд.  Мы летели со скоростью ста  двадцати миль в час;
развороченная взрывом передняя часть самолета образовала воронку, похожую на
реактивное  сопло,  через  которое устремлялся  необыкновенно  мощный  поток
словно  спресованного воздуха; а снаружи  свирепствовал  34-градусный мороз.
Мне потребовались вся  моя сила и мужество,  чтобы  протиснуться  через люк.
Надо было осторожно проскользнуть мимо Макса,  при одном взгляде на которого
меня охватывал ужас. Через аварийный люк у  левого борта взгляду открывалась
пугающая  пустота; его  отверстие  напоминало отверстие пылесоса;  время  от
времени что-нибудь в самолете отрывалось  и  исчезало в этом отверстии, и вы
невольно  начинали опасаться,  что вас ждет такая же участь. Передняя  часть
самолета выглядела почти так,  как  я представлял себе,  -  весь  плексиглас
исчез, часть металлического  каркаса выгнута  наружу, сиденье  Макса, столик
Клинта и его  сиденье  оказались в  одной куче, провода висели, оборудование
разбито  и  перепутано.  Внезапно,  будто кто-то  ударил  меня  в  грудь,  я
вспомнил, что не захватил парашют.
     Но  особенно  тягостное  впечатление  производил  полный  мольбы взгляд
Макса.
     Я попытался вспомнить лекции об оказании первой  помощи, которые слушал
в  больших,  теплых  аудиториях,  -   военная  медсестра,   недурная  собой,
показывала,  как делаются различные перевязки, или передавала бинты толстому
лысому майору, и тот демонстрировал со сцены, что нужно  делать  при том или
ином ранении. Вспомнив этого майора медицинской службы, прослывшего обжорой,
я  ощути  вспышку злобы  -  он сказал однажды, что  самое лучшее, что  можно
сделать для раненого в самолете, это вообще ничего не делать. "Холод, летное
обмундирование, условия полета, привязные ремни, ограниченность места крайне
затрудняют  оказание первой помощи раненому,  и чем  меньше его  беспокоить,
пока им не займется опытный врач, тем лучше". Знал ли  вообще  этот толстяк,
что  это  такое - на леденящем  душу ветру встать на колени на корку льда из
замерзшей крови вашего боевого  товарища и видеть,  как  его глаза сотрят на
вас  из-под окровавленного куска ткани, оторванной от  его  же  комбинезона,
словно говоря:  "Мы  так  много пережили вместе,  Боу, и еще совсем  недавно
прогуливались  с тобой!  Так ради Бога,  в  которого я  не верил еще  минуту
назад,  пожалуйста, Боу, пожалуйста,  пожалуйста, пожалуйста..." Внезапно  у
него в  глазах появилось  выражение  любви, и  хотя  до этого  я  думал, что
ненавижу Макса и  что  он ненавидит  меня, то, что светилось в его  взгляде,
было  братской  любовью,  и  я  стоял, до  глубины  души пораженный  ужасом.
Наверное, именно этот  трогательный умоляющий  взгляд во много  раз усиливал
чувство ужаса, потому что раньше я ненавидел Макса, ненавидел его вызывающую
наглость,  наслаждение,  с каким он сбрасывал бомбы, подпрыгивая от радости,
как  младенец в коляске. По-моему, он был одним  из тех, кто  носил такое же
клеймо, как и Мерроу, - человеком, возлюбившим войну, возможно, еще не таким
отравленным, но одним  из  них. А глаза его говорили: "Мой дорогой  Боу, мой
дорогой друг, мой собрат, человек, которому жизньтак же дорога, как и мне...
Понимаешь ли ты, что я хочу выразить взглядом?"
     Я попытался  привести  в  порядок  свои  мысли. Первая помощь.  Я  снял
перчатку,  сунул ее  между колен  и  поднял  крышку аптечки; от холода  кожа
прилипала к  металлу. Маленький синий пакет с бинтом  выскочил из коробки и,
даже не коснувшись  пола, вылетел в аварийный люк. Я еще  больше  повернулся
спиной к ветру, наклонился, снова открыл крышку и увидел  ампулу  с морфием.
Морфий,  боль,  Макс. Мой собрат...  Я  вынул  ампулу,  затолкал  коробку  в
безопасное место  между  кислородным баллоном и стенкой самолета  и  стукнул
Хеверстроу по руке, чтобы вывести из состояния транса; Хеверстроу, не снимая
перчаток,  обнажил  часть  ноги  Макса над  культей; я подержал ампулу перед
глазами Макса,  и он взглянул на меня с еще большей любовью; я сделал  Максу
укол, он вздрогнул (трудно представить, как он ощутил его сквозь адскую боль
в ноге) и,  по-моему, почувствовал облегчение  от  одного сознания, что укол
сделан,  он закрыл  глаза  (тем самым принеся огромное облегчение и  мне)  и
выглядел  теперь  успокоенным, хотя мне не удалось ввести  нужную дозу (если
вообще  удалось):  от  сильного   холода   морфий  загустел  и  выступил  на
поверхности кожи, не проникая внутрь. Я снова надел перчатку.
     Жгут.  Мысли  у  меня,  как  и  облегчающая  боль  жидкость,  казалось,
загустели  и  текли  медленно-медленно  в  ледяной  атмосфере  человеческого
сумасшествия, которая проникла и в эту пещеру на "летающей крепости", но все
же две мысли - кровотечение, жгут - всплыли у  меня в сознании; я снова взял
коробку, достал  из нее материалы, предназначенные  для  жгута, и сообразил,
что из бечевки надо сделать петлю.
     На ум мне пришел Кид Линч, и я тут же решил, что с меня довольно войны,
я сыт ею по горло и просто не могу здесь больше оставаться.
     Осторожно   положив   аптечку   с   материалами  первой   помощи  около
кислородного баллона и передав Клинту бечевку  для жгута,  я жестом показал,
какого размера нужен жгут, и стал подниматься в кабину пилотов. К несчастью,
когда я переступал  через Макса, он открыл сонные  глаза,  и в них, вместе с
прежним выражением доверчивой братской любви, отразился такой  мягкий упрек,
что  я сделал нечто  неожиданное,  даже для  самого себя. Я просунул  в  люк
голову, плечи  и  руки, повернулся и взглянул  на  Мерроу. Он вел самолет  с
таким базразличием ко  всему, словно катил по  Бродвею, где  можно было ни о
чем не беспокоиться, разве  что  избегать  столкновения  с  такси;  потом  я
протянул  руку,  взял свой парашют  и,  волоча  за  собой, вновь спустился в
нижнее отделение.
     Глаза Макса  все с тем же мягким выражением остановились  на  парашюте,
тут же обратились влево, обнаружили парашют на груди Клинта, и вся любовь из
них  мгновенно  испарилась; решив,  что  экипаж  собирается  выброситься  из
самолета, он заволновался и стал перекатываться с боку на бок. Никогда еще я
не испытывал  такого состояния, чтобы человеческое  существо  заражало  меня
столь  паническим  страхом за собственную участь, как в  ту  минуту, когда я
взглянул  на  Макса,  мучимого  предположением, что мы намерены бросить его,
истекающего кровью,  в самолете, который будет нестись  в пространстве, пока
не откажет автопилот.
     Я стащил  с  себя кислородную маску, наклонился, сдернул с головы Макса
окровавленный лоскут и крикнул в самое ухо:
     - Не беспокойся, дружище, мы не собираемся бросать тебя!
     Мои  слова  подействовали лучше укола морфия. Мне  показалось,  что  на
глазах у Макса выступили слезы радости.
     Дружище?  С  каких пор  Макс Брандт стал моим "другом"? На  базе  часто
употребляли  вот такие затасканные, выражавшие то грубоватую, то насмешливую
привязанность словечки:  дружище, дружок, друг, сын, док, приятель, старина,
брат. Но какая привязанность могла существовать между Боуменом и Брандтом? Я
не терпел  его  за один  лишь вопль "Банзай!", который  он выкрикивал каждый
раз, когда сбрасывал бомбы. Да, он всегда внушал мне неприязнь.
     Клинт сделал  жгут  и передал  мне, чтобы я  перетянул  Максу  ногу,  и
теперь,  только теперь,  я увидел  то,  чего не заметил раньше  (так  я  был
ошеломлен и потрясен всем происходящим и  особенно выражением любви в глазах
этого человека): нога, обутая в ботинок, била,  пинала  Макса  в лицо -  его
собственная правая нога, оторванная, но еще на чем-то державшая