и  над  орошенной,
сверкающей мириадами дождевых капель  землей раскинулось небо  цвета зеленых
яблок.

        "22"

     В среду девятого июня мы поехали в Кембридж и снова  слушали на берегах
Кема студенческие  мадригалы,  а  я лежал  в окружении других  слушателей на
траве  под огромными деревьями  рядом  с  Дэфни, до краев наполненный в этот
теплый день желанием.
     В  паузе  между  номерами какой-то  янки рядом  с нами  сообщил  своему
дружку,  что  концерт  входит  в  программу  ежегодных торжеств,  называемых
"Майской неделей", хотя отмечалась она в июне.
     - Ну и обалдуи же эти лайми, - отозвался его дружок.
     Я видел, как вспыхнула Дэфни.
     После  концерта Мерроу и  другие куда-то исчезли, а  мы  с Дэфни наняли
плоскодонку  и  около  часа  медленно  плыли  вниз  по  реке  мимо  чудесной
королевской  церкви, гостиницы "Геррет", мостов  "Тринити"  и  Сент-Джона, и
именно за  это  время  благодаря  Дэфни  у меня возникли некоторые  мысли  -
предвестники кризиса, который наступил в конце июля.
     Я  слушал,  как  студенты  распевают   неизвестные  мне  мадригалы  XVI
столетия,  а мысли мои блуждали  где-то в  далеком  прошлом;  я размышлял  о
девушках, оставшихся  дома,  в  Штатах.  У  меня  всегда  была  какая-нибудь
зазноба. В годы обучения я встречался с разными девушками, и с каждой из них
у  меня было связано какое-то воспоминание. Так, при мысли о Пенни возникала
кинокартина  "Вот идет мистер Джорден" в Сайкстоне, в  штате  Миссури; Сибил
означала  "бьюик" ее отца  -  мы  останавливали  машину  у  железнодорожного
переезда в горах недалеко от Денвера,  причем  даже  не обнимались, а только
слушали   по   автомобильному  приемнику   джаз  Томми  Дорси;   с   Мэрилин
ассоциировалась мелодия "Такова моя любовь", грохотавшая из радиолы-автомата
в  дешевом  ресторанчике  в  Монтгомери,  в штате Алабама. Но  через все эти
воспоминания  прежде всего проходила  Дженет  -  девушка  из  моего  родного
города, моя  невеста,  и,  казалось, от  нее  невозможно  спастись,  как  от
наследственности.  После  подобных размышлений  я начииал еще больше  ценить
Дэфни,  ибо  каждая  девушка,  как  бы  сильно  я  ее  ни  желал,  постоянно
действовала мне на нервы, в то время  как  с Дэфни я чувствовал себя легко и
свободно.
     Я освоился с самостоятельным управлением лодкой, я потом сидел на корме
просто так, и мы болтали.
     Дэфни  была  откровенна. Мы говорили на  одном языке. Теперь нас уже не
так разъединяло национальное различие и различие в жизненном опыте.
     Я  понял,  что  своим  поведением она  редко давала  мужчинам  повод  к
азойливым  приставаниям,  -  несмотря  на  хрупкость  и  женственность,  она
обладала большой внутренней силой, присущей цельным натурам.
     - Мы никогда ни о чем не спорим, - сказал я.
     - А почему  мы  должны спорить? Я  так  скучаю без  тебя. Зачем же  мне
отравлять часы нашей близости?
     Она находила какую-то сладость  в тоске и любила страдания,  вызываемые
глубокой привязанностью.
     - Что бы ты мог сделать ради меня?
     Я обещал  ей то,  о чем поется  в песнях. Подняться  на  гору. На лодке
отправиться  в Китай.  Написать книгу.  Переплыть океан.  Сделать  жемчужное
ожерелье из росинок, как в песне, которую я пел, чтобы сохранить свою жизнь.
Да, в присутствии Дэфни я забывал обо всех опасностях на свете.
     Потом Дэфни устроила мне нечто вроде допроса.
     - Что ты хочешь  от меня? - с  какой-то болью спросила она, и ее вопрос
застал меня врасплох.
     Я сразу же подумал о постели, но решил, что надо найти какой-то другой,
не столь  грубый  ответ. Утешения, когда я  в  отчаянии.  Хорошую  компанию,
хорошую беседу,  хороший  смех. Возможность проводить с  ней свободное время
между рейдами. Я чувствовал себя смущенным, так как понимал, что Дэфни ждала
совершенно определенного обещания, чего-то  очень  важного для нее, и  сразу
занял осторожную и уклончивую позицию.
     - Война, - ответил я, как бы  объясняя свое длительное молчание, - идет
война, и мне бы хотелось скорее увидеть ее конец.
     - А во имя чего ты воюешь? Я хочу сказать, ты-то какое имеешь отношение
к этой войне?
     Вопрос  был поставлен необычно, но  к  тому  времени  я уже хорошо знал
Дэфни  и понимал, что она спрашивает именно о том, о чем хочет  спросить: по
чисто женской логике, Дэф, вероятно, считала, что войны исчезнут лишь тогда,
когда люди откажутся участвовать  в них; но я нервничал и, очевидно, высмеял
бы подобную наивность, подобную сентиментальную чушь, ибо смешно думать, что
отказ воевать по политическим и религиозным мотивам  мог привести к созданию
мира без войн, но в те дни такой вопрос казался обычным.
     - Я  не знаю,  во  имя  чего  я  воюю.  Во  всяком  случае,  не во  имя
патриотизма,  проповедуемого  сенатором Тамалти. Вряд  ли  наши ребята, даже
Мерроу, воюют  из  патриотических побуждений.  Думаю, им просто не  терпится
поскорее совершить свои двадцать пять боевых вылетов, и точка. Понимаю, Дэф,
мои слова могут покоробить любого англичанина, но клянусь, что только в этом
и состоит для них цель войны. Каждый боевой вылет - еще один шаг к окончанию
смены. Остаться в живых - вот главное.
     Кажется, я чувствовал себя слишком неловко, чтобы распространяться даже
в  разговоре  с Дэфни  о своей  добропорядочности, которая никогда  меня  не
покидала.
     Убивать, чтобы  выжить... Позже я  вновь и  вновь  возвращался  к  этой
мысли. В школе в Донкентауне,  когда мне  было  лет десять,  я интересовался
динозаврами.   Возможно,  все  эти  бронтозавры,  стегозавры,  трицератопсы,
аллозавры  и  особенно  гигантские тираннозавры  -  владыки  всего  живого -
страшили меня  потому, что я был  таким маленьким,  таким коротышкой. Прошли
миллионы  лет, прежде чем эти чудовища приобрели все для того, чтобы убивать
других и  выжить  самим, -  шипы высотой в  рост человека, хвосты, один удар
которых  мог бы  разнести дом,  ключицы шириной в стенку  "Шермана",  когти,
похожие на  лезвие топора. Они обладали  мозгом величиной  с  грецкий  орех.
Прошло семьдесят пять  миллионов лет,  и  я, со своей "летающей крепостью" и
мозгом  размером  с  порядочный  грейпфрут,  сам  стал  зубом  птерозавра  с
кожистыми  крыльями.  Мне  казалось, что  стремление  выжить не должно  быть
основной целью у цивилизованного человека.
     Тщательно  обдумав вопрос  Дэфни,  я пришел к выводу, что  воевать  мне
легче, чем не воевать.  Я принадлежал к тому кругу  людей, которые  считали,
что летать и воевать - это и есть единственная форма бытия.
     Все,  видимо, сводилось к тому, что я скорее предпочел бы умереть,  чем
отступить от этого естественного и общепринятого правила поведения.
     И в то  же время, посматривая на Дэфни, сидевшую  в своем желтом платье
на зеленой скамье плоскодонки, я сознавал, что предпочту жить, а не умереть.
     Что бы я мог сделать ради нее, спросила она.
     В  конце  июля,  в разгар  целой  серии рейдов  (мы называли  их  нашим
"блицем"),  предав Кида  Линча вечному  успокоению  на американском  военном
кладбище  близ  Кембриджа, я  пережил  кризис в своем отношении к  войне; он
явился   итогом  моих  попыток  собрать  воедино   все   эти  бессвязные   и
противоречивые мысли, но лишь после трагического рейда на Швайнфурт я понял,
что  они значили. Однако в тот  день, когда  мы слушали мадригалы, эти мысли
приходили мне в голову случайно, оставляя лишь какой-то неприятный осадок.
     Время, на которое мы  арендовали лодку, истекло,  и  мы  отправились  к
Дэфни.

        "23"

     Целой группой мы сидели  в комнате Титти и болтали о состоявшемся в тот
день, одиннадцатого июня, налете на Вильгельмсхафен.
     В комнату вошел развинченный тип, на вид лет шестнадцати, с ярко-рыжими
волосами, -  я  не раз видел  его на  базе;  на его кожаной куртке виднелась
сделанная карандашом надпись: "Линч", и все  догадались, что это  и есть тот
самый  паренек,  которого мы  прозвали  "Кидом",  он постоянно  выступал  по
местному радиовещанию с поэмами, песенками, стишками и всякими шуточками,  -
вероятно, с согласия офицера по организации досуга. В какой-нибудь дождливый
день  молчавшее  радио  вдруг  оживало,   и  Кид  начинал   читать  шуточное
двусмысленное  стихотворение.  Свои  выступления  он   неизменно  заканчивал
словами:  "Докладывает лейтанант Линч". Некоторые ребята считали  его просто
клоуном, но  я,  хотя и  не  знал Кида, всегда вступался за  него;  он летал
вторым  пилотом,  а  между  тем,  как утверждали,  знал  дело  лучше  своего
командира. Если  так, то  что же ему еще оставалось,  как  не  читать всякие
нелепые стишки?
     Разговор в комнате Титти зашел об одинокой черной "летающей крепости" -
самолете-корректировщике,  который  мы  снова  заметили  в тот  день.  После
инструктажа  перед  рейдом  на  Бремен и  затянувшегося  до  полудня  старта
выяснилось,  что  основной объект прикрыт  густой облачностью,  а когда наша
воздушная армада  повернула  на запасной объект Бремерхафен, летчики ведущей
авиагруппы  не то перестарались, не то  погорячились и сделали  такой крутой
вираж, что следующим за ними группам пришлось осуществлять все более и более
значительные   развороты,   так   что   наше   замыкавшее   боевой   порядок
подразделение, подобно самому  дальнему участнику детской игры в  "цепочки",
должно было совершить  еще  более широкий разворот;  отбомбились мы наспех и
плохо. В подавленном настроении  мы легли на обратный курс, и вот тогда-то в
вечернем небе, позади и выше последнего  звена нашей  группы, появился Б-17.
Он не имел  никаких опознавательных знаков, и следовал за  нами  примерно до
полпути через Северное море, и только здесь  наконец повернул, и, одинокий и
загадочный, удалился в направлении Германии.
     Пока  мы   разговаривали  о  немецком   корректировщике,   кто-то  стал
утверждать, что немцы хорошие вояки и не менее хорошие спортсмены.  Кид Линч
молчал.  Мерроу рассказывал, как во  время какого-то  рейда пилот  одного из
наших  подбитых  самолетов вышел  из  боевого  порядка и  выпустил шасси,  а
немецкие истребители не  только  не пытались сбить его, но сопровождали его,
как  бы  охраняя,  пока  он  не  приземлился.  Фрицам,  вероятно,   хотелось
заполучить  еще  один  корректировщик, но Мерроу уверял, будто  все  дело  в
"законе неба" - не стрелять в  летчика, выбросившегося на парашюте. Братство
авиаторов.  Обособленная  каста авиаторов;  вражеские пилоты  ближе вам, чем
пехотинцы из армии наших союзников.
     Потом заговорил Линч, и  сначала я  вышел из себя, но потом понял, чего
он хотел. А хотел  он  показать этому  самонадеянному  искателю  славы,  что
проповедуемая им  ересь  о  воздушном  рыцарстве преследует  лишь одну цель:
внушить  окружающим,  будто все закончится  мило и благополучно  для  номера
один, для него, Мерроу. Конечно, Киду пришлось нелегко в нашей  компании. Мы
плохо представляли все то, что  вызывало у человечества гнев и ужас, ибо для
Испании  мы  были слишком  юны, а  времена  Освенцима еще  не  наступили,  и
"летающие крепости",  и крупнокалиберные фугаски  -  "разрушители кварталов"
(как  внушительно звучали тогда для нас эти два слова!) - казались нам самым
мощным оружием, которое создал человек, самым мощным и последним, потому что
и  войне  нашей  предстояло  стать  последней.  Каких  только  глупостей  не
говорилось  о нас,  молодых людях,  отбросивших  быдто  бы всякие иллюзии  и
поумневших благодаря тому, что они прочитали "Прощай,  оружие!", "Солдатская
награда"  и  "Три  товарища".  По  самое  горло   нас  напичкали  иллюзиями,
лозунгами, призывами, верой в чудеса - этими плодами дешевой пропаганды.  Мы
были  готовы умереть за  Дину Шор[22], бифштекс с кровью, холодное пиво,  за
туристскую поездку  по Карибскому  морю. Пожалуй,  мы не  очень-то  верили в
"Четыре  свободы", и всякие рассуждения  о  них  воспринимали как демагогию.
Зато искренне верили журналам "Тайм", "Пост", "Кольер" и "Лайф".
     Так   вот,   Кид   рассказал,  что,  как   сообщили  ему   приятели  из
разведывательного  отделения,  тип,  сидевший за  штурвалом корректировщика,
известен под именем "Черного рыцаря", что он из Черного леса, носит кольцо с
черным ониксом,  подарок  Гитлера, и,  как пилигрим,  посещает места  боевой
славы немецкого оружия. Рассказ Линча казался весьма правдоподобным, он умел
плести  из  нитей  собственной  фантазии  сложную и тонкую паутину, а в  тот
вечер, если не ошибаюсь, он многое позаимствовал из "Нибелунгов",  у братьев
Гримм,  из  "Вальпургиевой  ночи", и,  должен сказать, от  всего  это у  нас
прямо-таки  мурашки  по  спине  бегали.  Я  впервые увидел  Мерроу  в  таком
смятении.  После  того как мы разошлись  по своим комнатам, Базз  с каким-то
яростным отчаянием  стал  допрашивать меня, в самом ли деле  Линч знает  так
много  и правда  ли все  то, что  он  рассказал  о Черном рыцаре.  По  моему
глубокому убеждению, Мерроу по меньшей мере наполовину  поверил  Киду. Линч,
несомненно,  сумел его  убедить,  что каждый вечер Черный рыцарь выпивает по
маленькому   серебряному  кубку  крови,  взятой  у   пленных   английских  и
американских летчиков.  Позже, вякий  раз, как мы во время  очередного рейда
замечали Черного рыцаря, Мерроу  начинал  проявлять необычную осторожность и
устраивал мне настоящий скандал, если я не следил за наддувом и температурой
масла.

        "24"

     На следующий вечер за ужином Линч плюхнулся на соседний стул.
     - У нас с тобой не командиры, а психи, - сказал он.
     - Ну, мой-то хоть умеет летать. - Я уже слышал, что на долю Линча выпал
дурак по имени Биссемер.
     -  Еще  неизвестно,  кто  хуже - мой ли  кретин  или  твой  ангелок  из
преисподней. Черт бы его побрал с этим летным этикетом.
     Я сказал  Линчу,  что Мерроу  все  же  человек, что недавно  он приютил
подыхавшего от голода длинношерстого щенка неизвестной  породы, заботился  о
нем  и щенок сразу  же к  нему привязался.  Рассказал  и о том,  как  Мерроу
относился  к сержантам, о том, что его старик во  время первой мировой войны
тоже служил  сержантом. И о  том, что как  раз перед моим уходом в  столовую
Мерроу  сказал:  "Знаешь,  что я  собираюсь  сделать? Впрыснуть  этой  псине
возбудителей бешенства и натравить на кого-нибудь из сержантов".
     Но Линч перевел разговор на другую тему.
     -   Ты   слыхал   о   беспорядках,  которые  устроили  эти  модники   в
Лос-Анджелесе?
     Оказывется, еще начиная с зимы хулиганы с огромными часовыми цепочками,
одетые в широкие в бедрах и демонстративно зауженные книзу брючки, в длинные
пиджаки и узкие  башмаки,  стали подстерегать в Сан-Педро  одиноких моряков,
избивали  их,  а  иногда пускали в ход ножи, и с  тех пор  волна  бандитизма
захлестнула весь Лос-Анджелес. По словам  Линча, на прошлой неделе произошло
настоящее побоище между группами военных и бандами пижонов.
     В  свое  время  мне  попалась  на  глаза двухстрочная  заметка  об этих
хулиганах в газете "Звезды и полосы". Линч же знал  массу деталей, вплоть до
ширины их брюк  в манжетах  и  в  бедрах, но больше всего меня  поразило его
гневное  возмущение. Он  хотел вместе  со мной  докопаться до  причины этого
омерзительного явления.  Что руководило  хулиганами? Чувство  стыда  за свое
обеспеченное  существование в то  время,  когда  их сверстники  в солдатских
шинелях  проливают  кровь  на  войне? Своеобразный способ удовлетворить свои
гомосексуальные наклонности? Подчеркнутое безразличие к тому, что происходит
в мире? Кид выдвигал массу всяких предположений. Впервые за долгое время мне
удалось   поговорить  на  сколько-нибудь  серьезную   тему.   Линча  глубоко
затрагивало  все  это. Он участвовал в войне, мог  потерять жизнь, и  потому
хотел узнать и почувствовать все хорошее и все плохое о стране, ради которой
ему,  возможно, придется расстаться  с самым  дорогим,  что  у него было,  -
жизнью.
     Его серьезность удивила меня. Несдержанный на язык Кид,  выступавший по
местному радиовещанию с дрянными стишками и  неприличными шутками, совсем не
подготовил меня к встрече с этим другим человеком.
     С  первого взгляда  Линч казался довольно безобразным, и все же было  в
нем что-то обаятельное и  даже  красивое. У него  были  огненно-рыжие волосы
неправдоподобного   оттенка   -  не   какие-то   красновато-коричневые   или
темно-рыжие,  а  цвета нижней кромки  слоистых  облаков,  когда  их освещает
внезапно   вспыхнувшая  вечерняя  заря,  как  часто   наблюдалось  у  нас  в
Донкентауне, и вы невольно ждали, что яркий блеск этих волос вот-вот угаснет
и  сменится ночной серостью. С глазами  у него  творилось  что-то  неладное:
складки  кожи и конъюктива  век  стягивались слишком уж плотно, отчего глаза
казались  очень  маленькими,  похожими на  свиные. Он  не  обладал  присущим
рыжеволосым  людям сливочно-белым цветом лица; его покрытая оспинами толстая
кожа напоминала  парусину или кожуру какого-то фрукта. И все же  он выглядел
свежим,  как ребенок. Живость ума, доброжелательность, остроумие, сквозившие
в его разговоре во взгляде его странных  глаз, и особенно то,  что оставляло
наиболее сильное впечатление,  -  его глубокая  серьезность, скрываемая  под
напускным   легкомыслием,   -  все   это   с   избытком   возмещало  внешнюю
непривлекательность.
     Ему исполнилось двадцать  два года,  он окончил колледж, был женат и  -
трудно  поверить  -  имел  двух дочерей.  Возможно, этим  и  объяснялась его
серьезность.
     В  столовой  за  едой,  среди  грубых  шуток,  которые,  как   блюдо  с
картофельным пюре, подхватывали  и  передавали друг  другу  посетители, Линч
потихоньку  показал  мне  любительский фотоснимок  "его  трех  женщин".  Две
маленькие толстые девочки - Руби и Джинджер (прозвища,  как объяснил Линч) -
были такими же рыжеволосыми, как  отец. Готов поспорить, что ни один человек
на базе не знал, что Кид отец.

        "25"

     На следующий день, тринадцатого июня, мы участвовали в рейде на Бремен,
в  нашем одиннадцатом  боевом  вылете, и я  с  трудом дождался конца  рейда,
собираясь повидать Линча и поговорить с ним об этой операции.
     Рейд закончился полным провалом,  потому что взаимодействовавшее с нами
крыло, перед тем  как  лечь на боевой курс, вдруг сократило миль на тридцать
установленный  на инструктаже маршрут  и направилось прямо к  цели; возникла
опасность столкновения,  поскольку  мы-то  выдерживали заданный  маршрут, и,
чтобы  избежать  неразберихи, нам  пришлось  сделать  широкий  разворот;  не
удивительно,  что в таком беспорядке большинство наших  групп сбросило бомбы
милях в двух от города. Однако  я не  мог не сказать Линчу, что вместе с тем
наш экипаж во время рейда на Бремен действовал лучше, чем когда-либо раньше.
Нам пришлось  немало  потрудиться,  отражая  непрерывные атаки истребителей.
Члены  экипажа  своевременно  и  четко  докладывали  о  появлении  самолетов
противника;  строго  соблюдалась   дисциплина  переговоров  по   внутреннему
телефону.
     Мы  с Линчем,  оставаясь в  летных комбинезонах,  закусывали  в  буфете
Красного  Креста и наперебой рассказывали друг другу  и перипетиях полета, а
иногда,  отложив  сандвичи,  с помощью  рук  показывали  развороты  и  углы,
демонстрируя отдельные маневры.
     Я, видимо,  пытался внушить Линчу,  какой замечательный пилот Мерроу. В
тот  день  он блестяще  осуществлял  противоистребительное и противозенитное
маневрирование.   В   критические   моменты,  когда  вражеские   истребители
атаковывали  нас  то  в  лоб, то с  тыла, он  применил  свое  изобретение  -
энергичные  развороты вправо и влево на четыре  - шесть градусов, что крайне
мешало  немцам вести прицельный огонь,  поскольку им приходилось  непрерывно
вносить поправки на упреждение; и вместе с тем Мерроу ухитрялся удерживаться
в нашей группе.
     И еще  одно. На  полпути домой  мы получили по радио  сообщение, что  в
Пайк-Райлинг прибыли важные гости