ъютант", "Зам.
командира  по летн. части",  "Зам. командира по  хоз. вопросам" и,  наконец,
"Командир" -  в этот кабинет  он и  постучал. К  тому  времени, под влиянием
бывалых  летчиков, в наших  глазах несколько потускнел романтический  ореол,
которым мы окружали  командира  авиагруппы в  первые  дни, и теперь вместе с
другими мы  попросту  называли  его  "Бабкой".  Заслышав стук Мерроу,  Бабка
откашлялся  и разрешил  войти.  Полковник в домашних туфлях  сидел в  магком
кресле и  читал дешевое издание романа  Агаты Кристи;  сразу с спалней  Базз
увидел чистенькую ванную комнату, занавес  перед ванной с  нарисованными  на
нем русалочками и, что хуже  всего,  ярко пылающий уголь в камине гостиной с
развешанными  перед ним  носочками  Бабки.  Мерроу доложил об отвратительном
состоянии  мест  омовения  нижних чинов  из  состава боевых  жкипажей. Уэлен
встал, нервно пощипал свои маленькие колючие усики  и  наорал на  Мерроу. Он
сказал,   что  нижние  чины   вполне  заслуживают  того,  чтобы  валяться  с
воспалением легких. Все они - ленивые, недисциплинированные, плохо обученные
младенцы.  Предсатвляю,  как  Безз,  который  и  сам  так   же  отзывался  о
стрелках-сержантах, хлопал  глазами  при каждом слове полковника.  Он  мигом
скис. Если у людей в душевых  нет горячей воды, продолжал Уэлен,  так только
потому, что сами же они разворовали для  печек в своих казармах восемь  тонн
кокса, лежавшего около душевых. Вот так-то! Возвратившись к себе  в комнату,
Мерроу  разразился потоком нецензурной брани, но не в адрес Бабки, а в адрес
сержантов всего мира.
     Спустя неделю около душевых для рядового состава сгрузили новую большую
партию кокса. Мерроу одним из первых украл целую кучу угля и спрятал под мою
койку,  поскольку  место  под  собственной  зарезервировал для своих пижам и
мокрых полотенец.

        "7"

     К нашему крохотному стрелку из подфюзеляжной турельной установки Малышу
Сейлину  Мерроу  относился  как к  ребенку. В  полдень семнадцатого марта на
аэродроме   случилось  страшное   происшествие,  один  из  случаев   роковой
небрежности, порождаемых войной и ведущих к бессмысленной гибели людей. Штаб
авиакрыла отменил рейд на  Руан уже  после того, как самолеты оказались  над
Каналом,  и  летчики с  крайним возмущением  обнаружили,  что истребители не
явились на  обусловленное  место  встречи, хотя  погода была  благоприятной.
После  возвращения на  аэродром  раздраженный стрелок  одного  из самолетов,
снимая с машины пулемет, нечаянно стукнул по  ограждению  спускового крючка;
ему почему-то казалось, что он поставил оружие на предохранитель, но пулемет
внезапно  заработал и  в  течение  нескольких секунд осыпал  деревню Бертлек
крупнокалиберными пулями; пять человек из наземного обслуживающего персонала
были убиты.  Мы  с Мерроу  находились  в комнате  и,  слава Богу,  ничего не
видели, хотя и слышали далекую стрельбу.
     Вся реакция Мерроу на  разыгравшуюся  трагедию выразилась в том, что он
пошел к Сейлину и сказал:  "Послушай, Малыш, если  ты устроишь нам  что-либо
подобное, я сниму тебя с довольствия".

        "8"

     Мы   поднимались  пологой  спиралью,   и  как  только  дома  под   нами
превратились  в игрушечные,  а  поля  стали  похожими  на  стеганое  одеяло,
некоторое  время  плыли  среди  ватных  облаков.  На  десяти тысячах  Мерроу
обратился  к нам по переговорному  устройству и  приказал надеть кислородные
маски: нам предстояло совершить первый учебный  полет над Англией на большой
высоте;  Прайену, стрелку  нашей  хвостовой  установки,  Базз приказал через
каждые десять  минут  проверять, исправны ли  кислородные  приборы  у членов
экипажа. Над аэродромом в Лоури нам приходилось подниматься и выше, но здесь
все  было иначе, здесь мы  находились  в  чужом  воздушном океане,  рядом  с
войной, и это  делало нас зависимыми друг  от друга, как никогда раньше. Все
десятеро  мы были привязаны к самолету  и друг к другу этими  несущими жизнь
шлангами; мы походили  на еще не родившийся помет  щенков в чреве матери. Ни
до этого полета, ни позже я никогда не испытывал подобного чувства общности.
     - Проверка, - заговорил Прайен. - Первый?
     - Все в порядке, - отозвался Макс Брандт.
     - Второй?
     - Эге, - ответил Хеверстроу.
     Прайен  пересчитал  нас.  Мы  поднимались  все выше,  и  теперь земля в
голубой дымке казалась пестрой. Ближние к  нам облака были серыми, с мягкими
краями,  но как только  мы  удалялись,  их  очертания становились жесткими и
резкими; облака  над  нами, на  фоне  сухого,  как  Сахара, неба,  выглядели
ослепительно-белыми.  Я  наблюдал,  как подпрыгивает  маленький шарик  моего
кислородного манометра, словно он жил одним дыханием со мной, и представлял,
как вздымаются  и опадают  мои и  Мерроу  легкие,  позволяя нам жить. Прайен
снова проверил нас. Я переключил свой шлемофон на связь, и радист Ковальский
слушал  Би-Би-Си;   некоторое  время  я   тоже   вслушивался  в  контральто,
исполнявшее  какую-то оперную  арию,  -  возможно,  то  был Верди. Мы летели
теперь на высоте двадцати тысяч. Музыка стала еще более страстной, а я начал
населять небо  созданиями своего детского мира,  как вдруг Мерроу потребовал
внимания:
     - Прайен! Оторви-ка свой зад. Проверь нас.
     Я услышал какой-то хрип и стон.
     Мерроу резким движением большого пальца указал  мне на выход из кабины;
я  отцепил многочисленные  ремни и соединения,  взял переносный  кислородный
баллон, протиснулся через бомбовый  отсек, потом через радиорубку и отсек со
средними турельными установками, быстро прополз по фюзеляжу и обнаружил, что
Прайену худо: согнувшись в три  погибели, он сидит на своем месте, и, хотя в
самолете было  градусов  двадцать  ниже нуля,  он весь вспотел, кожа у  него
пожелтела, а когда он повернулся ко мне, я увидел, что его глаза за стеклами
очков бегают, словно дробинки в застекленных коробочках-головоломках,  когда
их пытаются закатить в отверстия.
     Я  включился  в коммутаторное  гнездо около  сиденья  Прайена и доложил
Мерроу,  что Прайен  болен, - у  него либо  кессонная болезнь,  либо он  так
тяжело переносит высоту.
     Мерроу  захохотал и  перевел машину в пикирование. Я никогда  не забуду
этой кошмарной  сцены: гигантская "летающая крепость" с ревом падала с неба,
а мои  уши  наполняло сумасшедшее гоготание Мерроу  и взрывы его смеха. Базз
немедленно  сообразил,  в  чем  дело: в разреженном  воздухе  верхних  слоев
атмосферы человек не всегда в состоянии даже икать. Прайен же славился среди
нас  своим  желудком,  способным  накапливать огромное количество  газов,  и
подчас, в  течение нескольких минут без перерыва услаждал наш слух далеко не
музыкальными руладами. На высоте в двенадцать  тысяч Прайен снял кислородную
маску, перевел дыхание и облегчился. Это  помогло. Он быстро пришел в себя и
снова  стал  скромным  блондином,  безучастным  ко всему и замкнутым, хотя в
любую   минуту  мог  изобразить  энтузиазм  и  постоянно  твердил,  что  все
превосходно,  что наш экипаж  лучший  на  всем  европейском  театре  военных
действий и что Джимми  Дулиттл как летчик и в подметки не  годится Мерроу. А
вы  тем временем ломали  голову, искренне он говорит или имеет в виду что-то
совсем другое.
     Как  только мы приземлились,  Прайен начал тихонько  рассказывать,  что
капитан Мерроу спас ему жизнь.

        "9"

     На доске около офицерской столовой появилось объявление о том, что клуб
американского  Красного  Креста,  где  обычно  устраивались  для   солдат  и
сержантов  различные развлечения,  открывает  уроки бальных  танцев  для тех
нижних  чинов и  офицеров, кто  раньше  никогда  не  участвовал  в  подобном
времяпрепровождении. Мерроу - он считал себя превосходным танцором - заявил,
что не  откажется  брать уроки,  но только в виде  шутки,  он надеялся,  что
преподавать танцы будут милашки из Красного Креста, а возможно, даже девочки
из  кабаре,  специально  для  него облачившиеся в форму; он  и  в самом деле
побывал  на  первом  уроке.  И  попал в дурацкое  положение.  Базз  оказался
единственным  офицером  среди  собравшихся. Компанию ему  составили  человек
тридцать сконфуженных солдат и сержантов - те действительно хотели научиться
танцевать. Обучать будущих танцоров взялась  директриса аэроклуба мисс Лобос
-  замечательная  женщина  лет  пятидесяти  пяти,  с  профилем  одной из тех
первооткрывательниц, что жили лет сто назад; ее все еще привлекательное лицо
дышало  железной  решимостью,  в  сильных  движениях  сквозила   подавляемая
женственность. Позже я слышал, как мисс Лобос поставила Мерроу на место. Она
быстро  обнаружила  обман  и  заставила  Мерроу демонстрировать  солдатам  и
сержантам  замысловатые па. В общежитии, давая выход своему стыду  и злости,
он ни с того ни с сего с ожесточением обрушился  на сержантов, что, впрочем,
делал  не  впервые. Часто,  когда речь  заходила  о  войне,  Мерроу  начинал
доказывать, что у  всех нижних чинов, а у сержантов особенно, "кишка тонка".
Они  были  в  его глазах  бандой  лодырей,  только тем и озабоченных,  чтобы
уклониться от работы и опасности.  Но на этот раз Мерроу превзошел сам себя,
особенно  если  учесть, каким  пустяком  все  это было  вызвано,  - какая-то
отвратительная вспышка ненависти, изливаемой  в яростной и грязной ругани, -
поток беспочвенных, набивших оскомину обвинений в слабости,  несоответствии,
увиливании и трусости.

        "10"

     Динамик   вытащил  меня   из   глубокого   сна,   проорав   с   сильным
южноамериканским акцентом:  "...нимание к ...влению внимание  к... влению...
Всем   немедленно   отправиться  в  бомбоубежища...   Воздушная   тревога...
Повторяю..." Я  с трудом растолкал  Мерроу, но,  как только он  узнал, в чем
дело,  то  мигом соскочил  с  койки,  и  к тому  времени,  когда из Бертлека
послышалось  церберовское,  в три глотки, завывание сирен, мы  оказались  на
улице. Лучи  прожекторов,  словно гигантские дубинки,  молотили разрозненные
облака, откуда-то издалека доносился пульсирующий гул самолетов. Базз где-то
подслушал  одну вещь.  Если двигатели выговаривают: "Для тебя, для тебя, для
тебя"   -  так   и   знай,  летят   фрицы.   Инженеры   из  них  никудышные,
синхронизировать двигатели и то не умеют.
     Я  высказался  за  убежище,  но Базз заявил:  "Надо посмотреть",  и  мы
поднялись   по   лестнице   на   большую   цистерну   для   воды  на   крыше
командно-диспетчерской вышки, однако все, что мы отсюда увидели, была все та
же игра столбов света.
     Шум  самолетов,  сказал  Базз,  напомнил  ему  о  том  дне,  когда  он,
шестилетний мальчишка, увидел и услышал трехмоторный "форд", пролетевший над
их домом  в  штате Небраска. Именно в тот день, казалось ему, он решил стать
летчиком.  Гулким  голосом  рассказывал он,  как полюбился ему  грохот этого
большого самолета.
     Мне показалось, что он имеет в виду само небо, и я признался, что еще в
детстве страстно его полюбил.  Однажды,  рассказывал  я, когда  мне было лет
семь, отец упомянул,  что новый почтовый самолет линии  Филадельфия-Питсбург
пролетит над Донкентауном часа в два, и  я  всю вторую половину дня простоял
на террасе дома: я смотрел на облака, на голубые просветы между ними,  и мне
казалось,   что  облака  движутся  с  невероятной  быстротой,  как  огромные
картофелины, ссыпающиеся  с  небес; самолет мне так  и  не  удалось увидеть;
позже, к концу дня, я несколько раз взглянул прямо на солнце, и потом в моих
глазах долго пылало множество черных светил.
     С  тех  пор  я  стал  изучать погоду,  и  больше  всего  мне  нравилось
пристально  глядеть  на  облака  и  угадывать,  на  что  они  похожи  и  что
напоминают.
     Вот еще  что рассказал я Баззу. Во время своего  первого в жизни полета
на пассажирской машине, когда мы летели на восток,  навстречу утренней заре,
я  оглянулся  и  посмотрел, как ночь опускается на  долину Миссисипи,  потом
взглянул вниз, на пелену серой  дымки и тумана вперемежку с дымом и копотью,
настолько  густую, что она  казалась самой землей. И  далеко впереди нас над
этой мнимой твердью  я увидел огромный сплющенный диск  красноватого солнца,
поднимавшегося, казалось, из центра планеты, из тины времени.
     Однако  Мерроу  был нетерпелив, он  предпочитал  говорить  о  силе  и о
скорости; он расшевелил меня, и там же, на  цистерне, после отбоя тревоги, я
рассказал  ему  то,  что ему хотелось слышать,  о состязаниях на Гран-при, о
Блерио, Кэртисе, Кальдерере, о  торговцах скоростью, об ужасных катастрофах,
о  всех  бесшабашных  парнях, чьи  фамилии я смог припомнить.  Прошло больше
часа, прежде чем мы опустились  на землю и отправились к себе, освещая  путь
таинственно светившим ручным фонарем, прикрытым синей бумагой.

        "11"

     Во второй половине дня  первого  апреля с  его  традиционными  шутками,
когда  мы  пробыли  на  базе ровно месяц, нам  показали самолет,  на котором
нашему экипажу предстояло совершать боевые вылеты. Утром шел дождь, но потом
погода  улучшилась;  небо на  западе  приобрело  нежно-опаловый, с  молочным
отливом оттенок,  аэродром купался в косых лучах солнца.  Всю дорогу до зоны
рассредоточения Мерроу угрюмо молчал и подозрительно  поглядывал по сторонам
- он предполагал, что  кто-то решил сыграть  с ним первоапрельскую  шутку. А
если  нам  и  правда  покажут  наш самолет,  то  им,  чего доброго, окажется
"Пыхтящий клоп", самая злосчастная машина во всей авиагруппе, уже погубившая
семнадцать офицеров. Шофер остановил "джип",  и  ярдах в двухстах от  нас мы
увидели  "летающую  крепость".  По кольцевой дороге  вокруг  аэродрома  полз
"джип"  с желтым сигнальным флажком,  за  ним двишался гусеничный трактор  с
новеньким   бомбардировщиком  Б-17Ф  на  буксире,  -  одним   из  первых  не
раскрашенных  в камуфляжные  цвета,  что разрешалось  новыми  приказами; его
длинный, суживающийся фюзеляж и огромный киль  поблескивали  в лучах солнца.
Да, самолет что надо!
     - Святые кошечки! -  воскликнул Макс Брандт, и мы  выбрались из "джипа"
на край заасфальтированной площадки, покрытой лужами черного масла и смазки,
и стали наблюдать, как нашу машину везли к стоянке.
     В порыве искреннего  восхищения  Базз вскинул  руки, расправил  плечи и
принял позу "Дяди Сэма", а Макс заметил:
     - Ты что, вообразил себя одним из этих сказочных гигантов?
     - Это часть меня самого, - просто ответил Мерроу и показал на самолет.
     Однако через несколько минут, когда мы обходили машину со всех  сторон,
Мерроу  стал отождествлять ее с женщиной и уже  тогда почти  нашел название,
впоследствии присвоенное бомбардировщику.
     - Ничего  себе бюстик, а? - заметил он.  - Я только  взглянул, а у меня
уже... Жду не дождусь, чтобы пощупать.

        "12"

     Эту  возможность Мерроу получил уже на следующий день, когда мы подняли
машину в воздух и совершили учебный  полет  в боевом строю нашей эскадрильи,
командиром  которой   был   тогда  некто  Гарвайн,  впоследствии   погибший.
Хорнкастл, Вустер и обратно на базу - три часа спокойного полета. Как обожал
Мерроу всякие там осмотры и проверки, пока его машина была совсем новенькой!
По-моему, самолет стал для него существом, к которому он испытывал совсем не
платоническую  любовь. В  те дни наш командир  поддерживал довольно  сносные
отношения с наземным экипажем, не меньше его влюбленным в машину, особенно с
начальником экипажа,  вспыльчивым  Редом Блеком, таким же похабником, как  и
сам Мерроу. После каждого полета Мерроу и  Блек шептались  о "Теле", как два
изумленных   подростка,   обсуждающих   прелести   несговорчивой  дамочки  с
хорошенькими ножками. В том полете, следуя за Гарвайном и достигнув Вустера,
поворотной  точки нашего  маршрута, все  шесть машин, летевших  в  сомкнутом
строю, развернулись влево, и я увидел, как длинные изящные "крепости"  слева
от   меня   покачали    крыльями,   показывая   свои   подбрюшья    бледного
небесно-голубого цвета. Солнце стояло в зените. Мы  пролетели над Оксфордом.
Шпили и дворики как в Кембридже, но город побольше...
     Мерроу  протянул  руку через проход между  нашими сиденьями  и постучал
меня по плечу. Он ткнул пальцем куда-то вниз и показал на свою грудь. Что-то
привлекло его внимание на земле. Я тоже взглянул вниз, но ничего не заметил.
Ровная  местность,  и  все. Базз  приказал мне взять управление  на  себя  и
ползком спустился в кабину штурмана. Спустя несколько секунд я услышал,  как
он  возбужденным  голосом  вызывает  к  себе  по  два-три  члена  экипажа  и
предлагает на что-то взглянуть.
     - Боумен, ты тоже должен посмотреть! - воскликнул он в заключение.
     - А кто будет управлять самолетом? Гремлины?[7]
     Мерроу  вернулся  на  свое  место,  а  я,  тоже  ползком,  пробрался  в
штурманскую,   и  прежде   всего  мне  бросилось  в   глаза,  как  просторен
застекленный фонарь Б-17Ф, где, в отличие от  прежних наших машин типа  "Е",
плексиглас  не пересекали  металлические  ребра, и  от  этого казалось,  что
кабина сливается с пространством. Потом, далеко  под собой, я увидел то, что
привело  Базза в такое волнение. По  серебристой  поверхности наземной дымки
быстро  перемещались в  боевом  строю  шесть теней  - шесть "крепостей".  Но
только вокруг силуэта  нашей машины, летевшей  сзади и справа, сиял, подобно
кольцу вокруг  луны,  не то нимб, не то  ореол. Позднее Хеверстроу  объяснил
природу этого физического явления, и мы потом  часто его наблюдали, но в тот
первый раз, когда солнце  из всех  шести  машин  избрало для своего феномена
именно нашу, зрелище показалось мне  настолько зловещим, что я долго не  мог
отделаться  от  дурных  предчувствий, вспоминая,  как  Базз,  первым заметив
таинственный  знак, отличавший наш  самолет  от других, упоенно тыкал себя в
грудь.

        "13"

     Как-то в полдень, незадолго до того  как закончить обучение  и получить
право  на  участие  в  боевых вылетах,  Мерроу  предпринял  последний  перед
выпуском  полет,  а  точнее -  увеселительную  прогулку в компании  с  тремя
армейскими медицинскими сестрами. Меня он оставил на базе.
     -  Черта с два, - сказал он Хеверстроу. -  Боумен помолвлен,  ему не до
прогулок.
     Однако я уже не считал себя помолвленным, целых три недели я не получал
от Дженет  ни  строчки и не  возражал бы отправиться  с ними.  Мерроу взял с
собой  Хендауна,  поручив  ему  присматривать за  двигателями,  Хеверстроу в
качестве штурмана и Макса Брандта -  он спал и видел себя  летчиком и мечтал
отвести душу за штурвалом, пока Мерроу будет развлекать дам.
     В тот вечер  Мерроу с  таинственным  видом,  весь какой-то взвинченный,
носился, как мальчишка на ралочке-скакалочке. В конце  концов он не выдержал
и доверился мне.
     - Это я впервые - три раза сработал в воздухе!
     - И хорошо получилось? -  спросил я равнодушно, хотя  все еще злился, а
после его признания тем более.
     - Нет, ты только послушай! - продолжал  Мерроу. - И от полета получаешь
удовольствие,  и  от  этого самого... банг,  банг!  Чувствуешь себя таким же
огромным  и  сильным,  как  "летающая  крепость".  Одним   словом,  там  это
получается раза в два приятнее.
     - То есть  раз в  шесть,  хочешь ты сказать, - ожесточаясь,  поправил я
его.
     Впрочем, сейчас мне кажется, что Базз врал. Я расспрашивал Хеверстроу и
Хендауна; Хеверстроу  ответил, что он  был поглощен тем, чтобы не  сбиться с
курса, и ничего не  заметил. Хендаун же чуть не обалдел при  мысли, что пока
он сидел в кресле второго пилота, у него за спиной,  в радиоотсеке... Только
позднее мы  поняли точку зрения Хендауна: все,  что  относится  к сексу,  он
рассматривал как своего рода спорт, а спорт требует болельщиков.
     И  все  же  они  бы, конечно,  что-нибудь  заметили.  По-моему,  Мерроу
просто-напросто сочинял.

        "14"

     На  следующий  день,  шестого  апреля,  в   двадцать  шестую  годовщину
вступления  Соединенных Штатов  в перву