расположению базы и со стонами жаловался, что у
него болит рука, и даже заставил врача сделать ему массаж. После этого никто
не  мог обыграть Мерроу,  за  исключением тех случаев, когда он напивался до
положения риз.
     Затем я снова припомнил все, на что открыла мне глаза Дэфни, и вскочил,
чувствуя,  как кипит во мне злость. В  бумажнике у меня лежала  пятифунтовая
бумажка,  мне одолжил ее Базз неделю назад, когда, не знаю уж почему, у меня
не  оказалось  наличных  денег,  а я  хотел  купить Дэфни  для  ее комнаты в
Бертлеке самую хорошую электроплитку. Деньги Базза, казалось, жгли меня даже
сквозь бумажник. Не нужны мне были его проклятые деньги.
     Я расстегнул комбинезон,  достал из кармана  бумажник,  вынул огромный,
отпечатанный на тонкой бумаге  шуршащий  английский банкнот, развернул его и
спросил  у  Брегнани - он стоял  ко  мне  ближе остальных, -  есть ли у него
спички,  а он, решив, что мне нужно  закурить, достал  зажигалку и с фасоном
щелкнул ею; я поднес уголок банкнота к пламени, и белая бумажка вспыхнула.
     Брегнани   отдернул   руку   с   такой  поспешностью,   словно   поджег
хлопушку-ракету.
     - Джаг, ты видел, что сделал этот человек? - спросил он у Фарра.
     - Это не  деньги, болван,  - ответил  Фарр, - а всего  лишь бумага  для
подтирки у этих лайми. Оставь его, может, он замерз.
     -  Как  же, замерз!  -  захохотал  Брегнани.  -  У  нас  у  всех  мания
поджигания.
     - Потушить!  - резко крикнул Хендаун,  находившийся около  самолета.  Я
пришел в себя, бросил горящую бумажку на землю и затоптал.
     Я  все  больше   и  больше  ненавидел  Мерроу.  Для  меня  было  ударом
обнаружить, что он не  тот, за кого я его принимал; я был глух и слеп. Думая
о двух Мерроу, один из которых существовал лишь в моем воображении, а другой
в жизни, я решил, что есть мужество двух видов: мужество  тех, кто побеждает
собственный страх ради других и влюблен в людей и жизнь, и мужество тех, кто
стремится  быть одиноким  и  хочет  смерти  всем, кроме  себя.  Порой трудно
провести грань между этими двумя видами мужества, хотя они взаимно исключают
друг друга; часто они уживаются в одном человеке, но наступает момент, когда
одно из них берет верх. Теперь, благодаря Дэфни, я знал, что мужество Мерроу
- это мужество человека, влюбленного в уничтожение.

        "12"

     Было уже  почти восемь пятнадцать -  время  вылета. Чтобы как-то занять
себя,  я проверял свое личное снаряжение  - аварийный комплект в надколенном
кармане  летного обмундирования, кинжал в  ножнах (словно в джунглях облаков
меня  поджидали ягуары  или  дикари),  прикрепленный внутри  левого  летного
сапога. С дорожки, окаймлявшей летное  поле,  свернул  "джип" с двумя близко
поставленными желтыми противотуманными фарами, и чей-то голос крикнул:
     - Отсрочка на девяносто минут. Пилот, вы меня слышите?
     - Опять? Боже, что тут происходит? - отозвался Базз.
     И  хриплый  голос  какого-то  старого  сержанта  с   дубленой  глоткой,
повидавшего, как приходили и уходили многие мерроу, добавил:
     - Если есть жалобы, сэр, обратитесь по начальству.
     -  Можете  передать  начальству,  чтобы  оно  отправлялось  к  чертовой
бабушке! - крикнул Мерроу.
     -  Благодарю вас, сэр, - деловито  ответил тот же голос. - Начальство в
такую рань предпочитает дрыхнуть.
     Следовательно,  нам  предстояло как-то убить  еще  полтора  часа. Туман
начал рассеиваться, но  видимость оставалась плохой,  самое большее  - ярдов
пятьсот. Базз злился  на штаб крыла и твердил, что нас продержат все утро, а
потом  отменят этот чертов рейд. Я ответил, что вряд ли, и Мерроу набросился
на меня, словно я был штабом авиакрыла. Знал ли я что-нибудь? Только то, что
говорил Шторми Питерс,  но я не собирался его повторять. Я стоял  молча,  не
сводя глаз с Базза.
     Мерроу  подошел ко мне, наклонился так, что его большое раскисшее  лицо
оказалось совсем рядом, и тихо, только для меня, сквозь зубы сказал:
     - Сукин ты сын, плюгавый! Корчишь из себя великого умника.
     Это  была,  видимо,  всего  лишь  бессмысленная  вспышка   раздражения,
относившегося не только ко мне, но и ко  всему миру вообще, раздражения, так
часто прорывавшегося  у  Базза в  последнее время, особенно  перед вылетами,
однако  я резко отвернулся, снова испытывая  те же страдания, что и во время
инструктажа, и ту же боль,  что на  складе и  в  очереди за  планшетом.  Мне
нечего было  таиться от самого себя  - я хотел, чтобы Базз Мерроу был мертв,
мертв, мертв.
     Мертв,  как тот труп на берегу в Пеймонессете. Отлогая дуга бухты легко
отхватывала большой кусок моря, и мы бегали по чистому желтому песку берега,
через  отмель,  выступавшую  из воды  во  время  отлива,  к  Тигровой скале,
носились  в  ее тени по лужам, где вода была чистой,  словно  увеличительное
стекло  на  письменном столе  отца  на даче,  и  пахла  мокрыми прутьями, из
которых  плетут  мебель,  и  влажными соломенными  циновками;  перебегая  по
мелководью,  мы  поднимали  тучи  брызг,  сверкавших  в  лучах  солнца,  как
кристаллы,  и  гонялись за стайками гальянов; со  скалы  мы  ловили удочками
круглых уродливых  рыбок и потешались над их надменным видом, когда они, как
бы пугая нас, раздували животы  и  делались  похожими  на нелепых  маленьких
морских голубей,  и все же, как ни странно, у нас пропадал всякий интерес  к
рыбалке, когда  надо  было  снимать  добычу  с  крючка.  Потом,  нырнув,  мы
проникали в подводную пещеру - большую, зловещую, с фосфоресцирующими тенями
и  круглыми,  покрытыми  водорослями  скользкими  камнями,  возникавшими  из
полумрака, словно  призраки.  Уже один  взгляд на  темный,  как нора, вход в
пещеру  приводил нас в трепет, и  если изредка мы отваживались  проникнуть в
нее,  то сначала долго бахвалились  и  подзадоривали друг  друга. То  утро с
низкой  облачностью,  сырое  и душное, действовало  угнетающе,  день  словно
оцепенел, собираясь с силами для вечерней неистовой грозы; Род, Винни и я от
нечего делать отправились  на  скалу и в норе,  у  входа в  пещеру,  увидели
покачивающееся  в воде  тело;  лапы тигра защищали  его от пенистого прибоя.
Подгоняемые  страхом,  мы помчались  в деревню,  и  вскоре  подоспевшие люди
достали и  положили на берегу запачканное  илом и  песком  тело незнакомца в
рабочей одежде  и без  башмаков.  Кто-то из  жителей сказал, что видел этого
человека пьяным на старой почтовой дороге. Мне запомнилось багровое, отекшее
лицо утопленника, и  с того дня я  никогда не осмеливался ходить на рыбалку;
глаза первой увиденной мною смерти смотрели в такую даль, о какой я  не имел
тогда  и  представления.  Я  спрашивал  себя:  что видели  они  там,  в этой
безмерной дали?

        "13"

     Мерроу потерял ко  мне всякий интерес. Внезапно, без  всякого перехода,
как  было  ему  свойственно,  он  сразу же  вмешался  в спор,  который  вели
остальные,  о  разнице  между  дамой  и  просто  женщиной.  Одни  лежали  на
разостланных чехлах  от  моторов.  Фарр  и Брегнани  сидели, согнув  колени.
Прайен  свернулся клубком и притворялся спящим.  Негрокус  Хендаун в  черной
вязаной шапочке, с  каплями  пота на нависших светлых бровях, сидел с банкой
мастики и начищал тряпкой пусковую ручку своей ненаглядной верхней турели.
     - Дама, -  спокойно  сказал он с сильным южным акцентом, - это женщина,
не вызывающая желания побаловаться с нею. Это как ваша собственная мать.
     - Убирайся к черту, Нег, - проворчал Фарр. - Тоже мне маменькин сынок.
     Стоя около чехлов, Малыш Сейлин раскурил  окурок, медленно выпустил дым
на горящую спичку и сказал:
     - Все дело в деньгах.
     -  Дамы  холодны,  а  женщины -  нет,  -  внезапно рявкнул  Мерроу.  Он
растянулся на промасленных чехлах. Остальные почтительно умолкли. -  Однажды
я знал настоящую даму, - заговорил Базз и пустился рассказывать  об одной из
своих амурных побед...
     Он уже заканчивал, когда рядом с "Телом" остановился "джип". Туман  все
больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной  светом дымке, быстро
катилось к западу солнце.  Кто-то  из  машины окликнул Базза,  и  я узнал по
голосу Кудрявого Джоунза, офицера  оперативного отделения штаба авиагруппы и
союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.
     - Подойди-ка сюда на минутку, - сказал он, когда Мерроу отозвался.
     Базз  встал, обвел своих  слушателей  довольным  взглядом -  так обжора
после еды осматривает  опустошенные тарелки - и, подрыгивая и  приподнимаясь
при каждом  шаге  на  цыпочки,  перебежал  площадку. Джоунз приоткрыл дверцу
машины, и  Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку.
Мы  не слышали, о чем  они бормочут,  но потом до нас донесся  пронзительный
голос нашего командира:
     - Они что, хотят угробить нас?
     Восклицание Базза прозвучало в моих ушах, как наводящий ужас вопль, мне
почудилась в  нем плохо  скрываемая радость. Впрочем,  я  допускал, что этот
голос  эгоистической храбрости, голос человека,  влюбленного в войну, - лишь
игра моего  воображения,  результат  того,  что  говорила Дэфни,  разоблачая
Мерроу.
     Вскоре  Джоунз уехал, и  Мерроу  вернулся  к нам. Люди  зашевелились  и
заволновались, они знали, что Мерроу обычно ничего не скрывает от них.
     И любимец Мерроу, штурман Клинт Хеверстроу, осмелился спросить:
     - Что они там придумали?
     Они и в  самом  деле вечно что-нибудь  изобретали, чтобы помучить  нас.
Они-то знали, как вести свою войну.
     Мерроу  стоял,  широко  расставив ноги,  и смотрел  на нас сверху вниз.
Наверно,  он казался самому себе  прекрасным. Ведь он был храбр, но это была
храбрость самовлюбленного человека, опасная для окружающих.
     - Они уже послали самолеты на Регенсбург, - сказал он. - Они послали их
в восемь часов.

        "14"

     Наступило время вылета, без четверти десять, и  мы поднялись в самолет.
Ушел вверх  стлавшийся  по земле жемчужный туман;  на  восток, словно клочья
пены по каменистому руслу речки, бежали  облака. Со  своего места в кабине я
видел далеко  вдали куб диспетчерской вышки и даже различал за  ее железными
перилами маленькие фигурки офицеров оперативного отделения. На поле в разных
местах  виднелось  восемь  или   десять  "летающих   крепостей"  -  мрачных,
приземистых, загадочных, будто  вросших в  землю своими хвостовыми колесами.
Огромный,   покрытый   маскировочными  пятнами  и  полосами   бензозаправщик
британских ВВС с прицепом медленно двигался по  главной дороге к ангарам. По
дорожке вокруг летного поля взад и вперед суетливо носились "джипы".
     Красная сигнальная  ракета  с двумя огненными  хвостами  прочертила над
аэродромом дугу. Запустить моторы!
     Мы  приступили  к  своему  обычному  ритуалу.  Пока  Базз  наблюдал  за
провертыванием воздушных  винтов  вручную, я приказал Негрокусу Хендауну, на
попечении которого, как бортинженера и стрелка на верхней турели, находилась
часть самолета, расположенная  сразу же за пилотской кабиной, отправиться  в
бомбовый отсек  и  открыть ручной  отсечный  клапан  гидравлической системы,
чтобы я мог проверить в ней давление. Потом наступили горячие минуты для нас
с Мерроу. Я открыл жалюзи обтекателей и блокировал краны; удостоверился, что
краны от запасных баков с горючим и переключатель перекачивающего топливного
насоса  выключены;  перевел  кран  сигнализатора  противопожарной системы на
двигатель номер один  -  его  мне предстояло запустить первым; поставил  "на
холод" управление промежуточным охлаждающим устройством; после того как Базз
некоторое время резко манипулировал секторами газа, открыл воздушные фильтры
карбюраторов... Мерроу обращался с  техникой крайне небрежно и бесцеремонно,
чем  отравлял мне  минуты товарищества, возникавшего между нами  вот в такие
моменты, когда мы воскрешали к жизни мощь самолета, - этот процесс вызывал у
меня трепет восхищения уже с первых  рейдов,  и  его  не мог заглушить  даже
сильнейший страх; я волновался отчасти потому, что в конечном  счете это мои
руки приводили  в  действие двигатели, а  отчасти  потому,  что  меня всегда
изумляла и потрясала прекрасная  сложность гигантских воздушных крепостей  -
бесчисленные циферблаты, переключатели, кнопки, ручки, сигнальные лампочки -
окончания  нервных волокон,  ведущих  к  наиболее  жизненно важным органам и
мускулам  самолета.  Мы  с  Мерроу  представляли собой  два  полушария мозга
воздушного корабля, и каким  поразительным  зрелищем  было пробуждение этого
огромного существа перед чудесным актом полета!
     Но так  было в  прошлом.  Теперь же  я принуждал  себя проделывать  все
необходимые операции.
     Мерроу продолжал  свой  яростный  обличительный монолог по адресу штаба
авиакрыла.  Лучше чем все остальные он понимал, что означало для нас решение
командования отправить первой группу самолетов для удара по Регенсбургу. Как
сообщил  ему  Кудрявый Джоунз,  командование исходило  из  того,  что нельзя
задерживать  вылет  этого  соединения,  поскольку  в  противном  случае  его
самолеты не супеют до наступления темноты добраться до незнакомых аэродромов
в Северной Африке. Между тем весь смысл  двухэтапного рейда как раз  в том и
заключался,   что    действующие    против   Регенсбурга    бомбардировщики,
сопровождаемые мощным подразделением наших истребителей, отвлекут и вымотают
немецкие истребители,  и  наше  соединение, следуя в хвосте  первого, сможет
беспрепятственно  выполнить свое  задание.  Джоунз добавил,  что  наш  вылет
задержан  на   три  часа   для  того,  чтобы   истребители,   сопровождающие
бомбардировщики  на  Регенсбург, могли возвратиться,  заправиться  горючим и
снова вылететь с нами. Но и ведь и немцы получали такую же возможность!
     Путаясь от злости и  обильно пересыпая свою  речь ругательствами,  Базз
рассказал нам обо всем этом и еще о многом другом. Он был так взбешен, что я
боялся,  как  бы он не напутал что-нибудь с топливными кранами или приборами
управления.
     Но в конце концов он кивнул мне, я нажа пусковую кнопку двигателя номер
один и почти сразу услышал завывание инерционного стартера. Включив заливной
шприц,  я  поставил  его  на  первый двигатель  и  подкачал солидную  порцию
горбчего. Базз  отсчитывал  секунды, потом, все  еще  продолжая  возмущаться
убийцами из штаба, снова кивнул мне, я включил сцепления, добавил горючего и
увидел, как в воздушной струе от  винта промелькнула струйка голубого  дыма;
двигатель  заработал, мы  услышали его рев и почувствовали мощное сотрясение
мотора.
     Затем  мы  занялись  вторым  двигателем.  Я испытывал странное  чувство
одиночества.  Мне  вспомнился тот  день,  двадцать  восьмое  июня, когда наш
самолет принимал участие в  довольно безопасном рейде  на Сен-Назер и вместо
меня Мерроу взял вторым пилотом Малтица - нужно было  проверить его в боевой
обстановке,   прежде  чем   назначить   командиром  корабля;   я  стоял   на
диспетчерской вышке, вцепившись в поручни, и, слушая, как из разбросанных на
огромной территории  зон  рассредоточения  доносятся беспорядочные  выстрелы
заводимых двигателей, как эти звуки постепенно сливаются в  нарастающий рев,
чувствовал  себя  одиноким альпинистом, замерзающим на  склоне горы под  гул
далекой лавины.
     Вскоре дружно заработали все четыре двигателя, и я не спускал взгляда с
указателей  температуры  масла  и  с  манометров  -  двух  многозначительных
кружочков  на  каждый  двигатель  на  пульте  управления прямо  перед  моими
глазами; двигатели  еще прогревались, когда в  наушниках телефона послышался
раздраженный голос Мерроу:
     - Лемб, а ты не забыл о проверке?
     Далеко  не впервые наш радист Батчер Лемб, умудрявшийся порой выполнять
свои обязанности  так, словно никакой войны  нет, забывал перед выруливанием
проверить приводное устройство.
     - О-о! - послышался его ответ.
     Но  вот  в наушниках  -  все  мы  десятеро  были  соединены  внутренней
телефонной  связью  -  прозвучало  восклицание   Мерроу,  одно  из  тех  его
ободряющих  бранных восклицаний,  которые все  мы так любили  в  прошлом,  в
тяжелые  минуты, и которые,  по-моему, и в это  утро нравились  всем,  кроме
меня, - сейчас  я ненавидел их  до того,  что,  услышав, ощутил во  рту вкус
ржавчины:
     - Не знаю, как вы, мерзавцы, вернулись бы домой, если бы не я!
     Вот чем брал нас Базз. Он часто говаривал, что с нашим самолетом ничего
не произойдет, пока Мерроу с нами. "Вы видите? -  крикнул он,  когда самолет
Бреддока  взорвался буквально перед  самым нашим носом. -  Такое с  нами  не
случится.  Нет,  нет,  пока  я  управляю  этим  корытом!"  А  потом  вспышка
негодования:  "В чем дело  с этим сукиным сыном Бреддоком? Он что, совсем не
знал, как  маневрировать под огнем зениток?.. Я должен переговорить с  этими
ублюдками. - Базз имел в виду пилотов других машин. -  Они же погубят себя!"
Наша машина была неуязвима, а Базз был нашим амулетом. "Такое не  произойдет
с  нашим  корытом,  сынок". И экипаж,  особенно  сержанты,  верил  Баззу.  О
неуязвимости самолета Мерроу в казармах  рядового  состава  ходили  легенды.
Случались, конечно, и с нами неприятности - например, зажигательные бомбы со
своих же  самолетов  во  время  восьмого, на  Киль,  рейда,  -  однако  факт
оставался  фактом,   нашей   машине  действительно  везло.   Там,   наверху,
существовало нечто, именуемое везением.  Это  была одна из тех  особенностей
войны, которые я  ненавидел. Мне  был нужен мир, где бы не везение управляло
каждым шагом человека, а сам человек.
     Но из всех, кто  сотрясался сейчас в недрах самолета, только я,  и один
я, знал  истину. Никаким волшебством Мерроу  не  обладал.  Все это  сплошное
бахвальство.  Не был  он наделен  силой,  способной  передаваться  другим  и
гарантировать нашу безопасность, как мы воображали. Я знал это от Дэфни.
     Мы были уязвимы, да еще как!
     И тем не менее я обнаружил, что даже сейчас испытываю перед Баззом если
не  восхищение,  то  похмелье  после  восхищения, какую-то зависть, и  готов
признать его превосходство.
     По внутреннему телефону Мерроу вызвал  Сейлина и спросил, закреплена ли
его турель. Малыш Сейлин - мы все звали  его "Малышом", он был мне по пояс -
находился  в  турельной установке, подвешенной  под фюзеляжем, где он сидел,
скорчившись, как дитя во  чреве  матери, и если турель, с ее направленными в
сторону хвоста  пулеметами,  не была закреплена,  когда  самолет  выруливал,
слышался  громкий  царапающий  звук, а потом  стволы  оказывались погнутыми.
Настоящий командир,  Базз знал, о чем должен заботиться в ту или иную минуту
каждый член экипажа. Малыш Сейлин не  забыл. О нем можно было не тревожиться
- недаром он слыл аккуратистом. И все же Мерроу, хотя в  этом  отношении ему
было далеко до Сейлина, захотел его проверить.
     Как только Мерроу прикасался к секторам газа вы не могли не восхищаться
им. Нравилось вам или нет, но  оставалось  только признать,  что выглядел он
так,  словно   это  из  него  исходит  поступающая  в  самолет  энергия.  Он
устанавливал  регуляторы  состава   смеси  на   автоматическое   обогащение,
регулировал  сектор газа,  выверял регуляторы  оборотов  винтов,  а  затем -
именно  в это мгновение  казалось, что  какой-то  ток  из  его  рук течет  в
неистовые двигатели  -  выпрямлялся, наклонял  набок голову и прислушивался,
потом переводил  каждый двигатель на максимальный  режим в две тысячи пятсот
оборотов в минуту  и с поразительной сноровкой, точностью и быстротой ставил
приборы управления нагнетателями на сорок шесть дюймов наддува.
     Мерроу часто утверждал, что он часть всего этого, а все это - часть его
самого, и слова Базза не казались хвастовством.
     Мерроу  подал сигнал, и  Ред Блек выхватил из-под колес шасси тормозные
колодки. Мы с Баззом задвинули окна кабины. Сигнальная лампочка подтвердила,
что хвостовое колесо разблокировано. Мы были готовы к рулежке.

        "15"

     Из угла аэродрома, со  своей стоянки