, с вершинами до пяти тысяч, полностью
рассеиваются сразу  же  после  английского  побережья; высококучевые  облака
три-пять баллов на высоте двенадцать-тринадцать тысяч...
     Я  почти  наслаждался  этой  частью инструктажа,  мысленно  представляя
фантастическую  картину  неба,   о  котором  так   сухо  говорил  Шторми,  -
наслаждался до тех  пор, пока что-то в Питерсе не напомнило мне Кида  Линча,
еще одного  моего лучшего друга, теперь мертвого, мертвого,  как тот труп на
берегу в Пеймонессете, который я никогда не смогу забыть.  Только этого и не
хватало  -  думать  о  Киде.  Вот  у  кого  был  настоящий,  но  с  большими
странностями  ум. Малыш  растрчивал все ценное, что имел, -  это его  грубое
шутовство по радио, - а может, таким он был всю свою жизнь, щедро раздаривая
все, чем наделила его природа! Но какая польза  от этого  "может"? Мир, этот
проклятый шар, на котором мы живем, размозжил ему череп и покончил с ним.
     Потом перед  нами  выступал наш обгоревший на солнце друг Мерчент  - мы
прозвали его "Пустячок"  (а как же  еще?), и рассказал, какой зенитный огонь
возможен  в   районах  цели,  а   в  общем,  порол,  по   обыкновению,  чушь
("...интенсивность  огня  ожидается  от  пустячной  до  средней  в  Бингене,
Гасселте и Маастрихте, умеренной в Антверпене, пустячной в Диесте...") - ему
приходилось твердить  всю эту заплесневелую чепуху, которую никто никогда не
принимал  всерьез, чтобы  сказать: друзья  мои, зенитный огонь - всего  лишь
средство устрашения.
     Стрелки-сержанты  направились  в   оружейные   мастерские,  бомбардиры,
навигаторы   и  радисты  собрались  отдельными  группами  для   специального
инструктажа, а  представитель  диспетчерской  службы  в  лице отвратительной
персоны майора Фейна, выглядевшего так, будто его только что окунули в котел
химической  чистки, сообщил нам порядок  выруливания,  и мы  узнали, что наш
самолет должен  возглавить  второе звено головной эскадрильи  ведущей группы
второго авиакрыла,  следующего на  Швайнфурт. Без истребителей прикрытия.  В
переводе  на  нормальный язык  это означало,  что  рейд  окажется  абсолютно
безнадежной затеей. Какая возмутительная нелепость!
     Инструктаж закончился через сорок одну минуту  после  того, как старина
Бинз открыл его громоподобным "Ну хорошо", а мы  предварительно сверили наши
часы.
     В  течение  тех  нескольких секунд,  пока все  вставали  и потягивались
(совсем  как после киносеанса  в  стареньком "Фокс  Поли" в  Донкентауне), я
ощущал на  себе взгляд  Мерроу. Мне показалось, что я прочитал в  его глазах
удивление  и недоумение. Возможно,  впервые за месяцы нашей совместной жизни
он понял, что я вижу его насквозь.

        "9"

     Вдевятером, проделав на транспорте  миль пять,  мы обогнули  аэродром и
оказались в зоне рассредоточения, где среди бесформенных очертаний  деревьев
и  кустов  виднелся  в тумане  наш  самолет, похожий  на гигантского черного
морского льва в окружении исхлестанных морем скал.
     Как только  транспортер остановился, сержанты вынули из кузова пулеметы
и сложили их на чехлы моторов, брошенные на траву.
     Ошеломленный, я стоял  на  асфальте и  пытался разобраться  в  странном
ощущении,  пережитом  несколько  минут  назад. На складе,  гдя  я надел свой
светло-голубой летный комбинезон с  электрообогревом, и позже, когда я стоял
с другими вторыми пилотами в очереди за планшетом с картами, я почувствовал,
как на меня волна за волной накатывается страх. Волны страха  обдавали меня,
как  порывы  холодного  ветра,  и  уходили.  Мерроу  вместе  с   командирами
эскадрилий задержался  в помещении  для инструктажей,  где  уточнялся боевой
порядок, поэтому в  те минуты  я не связывал с ним  свое состояние. Пока что
мне везло, подобное ощущение посещало меня не часто, особенно с тех пор, как
я заключил сепаратный мир с противником и решил любой ценой выжить. Трусил я
часто и  основательно,  но редко впадал в панику.  И вот сейчас, направляясь
вместе с другими членами экипажа к  "Телу", я испытывал обычную предполетную
озабоченность, непохожую  на те  переживания,  что мучили меня на складе и в
очереди   за  планшетом.   Думаю,  что  вместе  со  страхом  меня  обуревало
подсознательное  желание  отомстить моему бывшему  другу Мерроу, хотя  в  то
время я мог бы поклясться на кипе уставов ВВС, что подобная мысль и в голову
мне не приходила.
     Мы шли к самолету  по перламутровым лужам маяслянистой  воды. Видимость
не превышала  ста  ярдов. Не различались  даже "Кран"  и  "Красивее  Дины" -
"летающие крепости", стоявшие в зоне рассредоточения по обе стороны от нашей
машины. Мерроу еще не приехал.
     Я слышал, как Джагхед Фарр, наш правый бортовой  стрелок, втянул в себя
насыщенный туманом воздух и сказал:
     - Чудесная погодка для неудачного вылета, а, Брег?
     - Поцелуй  меня в зад, - ответил Брегнани, стрелок левого борта, дружок
и подпевала Фарра.
     Так обычно Брегнани выражал свое горячее согласие и одобрение. Мы давно
уже привыкли к тому,  что он, человек, в общем-то, безобидный (в отличие  от
Фарра),  вкладывал в свои  слова обратный смысл. "Иди ты к...!"  означало  у
него - "Конечно, дружище!", "Ну и лошадиная жопа!" - "Он парень хоть куда!".
Брегнани  называл  черное  белым, ложь правдой. Его идиотский, двусмысленный
разговор переводил и пояснял Фарр, державший Брегнани под башмаком.
     Я слышал, как те, кто еще помнил  неудачно закончившийся  по вине Фарра
рейд на Гельзенкирхен, принялись его ругать. Он огрызался. Даже Малыш Сейлин
сердито ворчал на него. Члены нашего экипажа накинулись друг  на друга,  как
злые голодные псы. Лишь повелительное "Прекрати,  Джаг"  Хендауна остановило
перепалку,  и мы замолчали, тяжело переводя дыхание, словно после короткого,
отчаянного  бега, стоя этим  туманным утром около  серебристого  самолета  и
ожидая, когда Хендаун откроет люк в полу фюзеляжа и впустит нас в машину.
     Люк откинулся, сержанты отправились  за пулеметами,  а я протиснулся  в
самолет  и прошел в пилотскую кабину, чтобы проверить перед рейсом механизмы
и приборы.
     Я уселся на сиденье  Мерроу. Сейчас командовал я. На мгновение я легко,
большими и указательными пальцами,  как  делал  Мерроу, обхватил штурвал, но
поскольку все приборы управления были выключены, я тут же поднялся с кресла.
Потом я протянул руку к центральному  пульту  управления, расположенному над
секторами газа, и  включил общий переключатель  зажигания, затем проверил на
приборной доске, находившейся слева от меня, на стенке около сиденья Мерроу,
включатели  всех батарей, после  чего  опробовал центральный  переключатель.
Переключатель  гидравлического  насоса я  поставил  на  автомат. Отчетливо и
твердо, как надпись  на могильной  плите,  я  помнил  инструкцию  и приказы:
контрольный переключатель шасси -  в  нейтральном  положении,  переключатель
управления закрылками - в нейтральной позиции, стояночный тормоз...
     Я почувствовал, что Мерроу стоит в проходе и смотрит  из-за  моей спины
на  приборы. Я  оглянулся, и  он  тут  же начал приставать ко мне со всякими
вопросами. Что я  делаю на  его  сиденье?  Не забыл ли я сделать то, другое,
третье?
     В течение нескольких недель, когда мы пробыли здесь уже половину срока,
Базз  доверял мне проверку  машины  перед  очередным  вылетом.  Сем  он  тем
временем играл роль великого  героя, особенно после награждения крестом  "За
летные боевые  заслуги", и  не снисходил  до  скучной  работы в самолете  на
земле,  предоставляя ее  подчиненным.  Его  работа  была  в небе. Он  не мог
заниматься всякими  там мелочами. Однако  за последнее время  его  раздражал
этот обычный контроль, он стал каким-то сумасбродным и капризным, и я теперь
уже не знал, отвечаю или нет за предполетную проверку.
     В то  утро, почувствовав,  что хватит с  меня  Мерроу, я удивил  его не
меньше, чем самого себя, когда сказал: "Если тебе не нрваится, как я провожу
проверку, можешь делать ее сам", и начал было подниматься с его драгоценного
трона.
     - Все  в порядке,  - буркнул  он, словно закрыл кран  с  горячей водой,
внезапно  опустился  на четвереньки и  пополз  по  узкому коридору  повидать
Брандта и Хеверстроу.
     Я  крикнул Хендауну,  чтобы он  вытащил стопоры, и,  продолжая сидеть в
кресле  Мерроу, до  отказа  повернул полукружье штурвала,  подал вперед и на
себя колонку и подвигал педалями руля поворота. А  рядом,  без прикосновения
чьих-либо рук,  в идеальной гармонии двигались  мое штурвальное  колесо, моя
колонка и мои педали.

        "10"

     Я  пробрался в  "теплицу", как  мы  называли  застекленный  штурманский
отсек,  где  Мерроу  с  небрежным видом разбирал  с  Брандтом  и  Хеверстроу
предстоящий  полет.  В  странном  серо-зеленом   свете,  проникавшем   через
астрокупол и носовую часть машины, они напоминали заговорщиков: Брандт сидел
задом наперед в своем кресле бомбардира, Хеверстроу  за столиком штурмана, а
Мерроу на полу. Они  уже переговорили  о цели и обсудили  план полета туда и
обратно,  и, должен сказать, мне не очень понравилось, что  Мерроу обсуждает
все это только с Максом и Клинтом, будто я вообще им не нужен. Я решил,  что
должен вмешаться, и вмешался.
     Хеверстроу начал рассказывать о способах кодированной связи: в  течение
всего  полета системы  "Восточный",  "Вайоминг"  и "Южная Калифорния"  будут
работать кодом категории "А". Я  любил эти коды, мне нравилось представлять,
что все  это огромная игра в "сыщики и  разбойники". Позывным  сигналом  для
бомбардировщиков выбрали  слово "Болтун", а для истребителей  "Крокет" (Бинз
или  какой-то  другой грамотей написал на  доске "Крокей"). Объектом  нашего
рейда служил немецкий город, который мы называли "Алабама", и при этом слове
я   вспомнил   величественные   очертания   домов  большого  начальства   на
Максуэлл-филд по пути к офицерскому клубу, траву около тротуаров, только что
подстриженную и  очень  душистую  после короткого  внезапного  дождя, яркую,
удивительно   блестящую  зелень  бугенвиллей,  нескольких   офицерских  жен,
выходящих из зеркально отполированных автомашин и направляющихся,  вероятно,
в клуб,  чтобы спокойно  пообедать там,  а  потом, во второй  половине  дня,
сыграть в  бридж;  тоскливо,  с  чувством, похожим  на сладкую  боль в груди
влюбленного, я  подумал о днях, которые  в те  времена казались  мне  такими
скучными, о днях в том, другом мире, перед тем, как началось это убийство.
     Нет, не игрой в "сыщики и разбойники" все оказалось.
     Мерроу  подался  вперед  и, вытаращив  глаза, смотрел на Макса Брандта,
такого добродушного на земле и такого свирепого  в  боевой обстановке, и они
договорились  почти  до  нелепостей,   рассуждая   о  нагрузке  самолета,  о
центровке,  об  установке  взрывателей  - нам  дали  десять  пятисотфунтовых
фугасных  бомб  общего назначения, а  они предпочли  бы тысячефунтовые.  Чем
больше,  тем  громче.  Бум!  Бум!  Как десятилетний мальчишка,  Мерроу вечно
имитировал  звуковые  эффекты.  Скользящие  пневматики.  Скрипящие   крылья.
Сталкивающиеся   самолеты.  Но  особенно   взрывы,  сотрясение  фундаментов,
падающие обомки, уничтожение  городов, грохот гибнущей цивилизации. Все  это
он,  ухмыляясь, воспроизводил горлом, и  эти звуки преследовали меня  даже в
мыслях.
     Мы    выбрались    из   самолета   через   нижний   люк;    большинство
стрелков-сержантов уже  закончило свою работу и, покуривая, кучкой стояло на
траве. Начальник нашего наземного экипажа Ред  Блек - в обычное время крайне
неуравновешенный человек,  а в  это  утро  сладкий, как конфета, -  сразу же
поднялся  в  машину  протереть  плексигласовый фонарь.  Стрелок-радист  Лемб
проверял  в  самолете телефонную  аппаратуру внутренней связи.  Мы,  четверо
офицеров,  пересекли  площадку для стоянки и направились к остальным. Мерроу
восторгался одной пышной девицей из Красного Креста и утверждал, что снимать
с женщины форму интереснее, чем обычное платье, потому  что форма была такой
же нарядной, как упаковка подарка,  и  что девица из Красного  Креста, форму
которой он рассматривал...
     Но мне  почудилась в  голосе Мерроу новая  интонация, какие-то  скрытые
признаки беспокойства. Возможно, он подозревал, что Дэфни кое-что рассказала
мне. Или,  возможно, я  только воображал, что он человек, у которого совесть
действительно неспокойна.
     Подошел  пикап с пайками НЗ  и конфетами,  и мы  подняли шум  по поводу
сладостей. Водитель пытался всучить нам арахисовое печенье.  Мерроу поднялся
на цыпочки и замахал руками.
     - Эй! Нам нужен шоколад! - заорал он.
     - Тоже мне цаца! - отозвался водитель.
     - Я должен получить шоколад, - потворил Базз.
     -  Вот и  обратитесь к генералу  Арнольду, - посоветовал водитель. - Уж
Хеп  Арнольд,  наверно,  не  против  того,  чтобы  его  мальчики  лакомились
шоколадом.
     -  Черт  бы  вас  побрал,  сержантов!  -  крикнул  Мерроу. -  Вечно  вы
умничаете.
     Я подумал, что он сейчас бросится к водителю и стукнет его.
     -  Кроме  того, -  так же  дерзко продолжал  водитель, -  время  вылета
откладывается на сорок пять минут, до восьми пятнадцати.
     - ...из-за плохой  погоды, - добавил Хендаун,  подражая бабьему  голосу
водителя.
     - Вот так новость, черт побери! - воскликнул Мерроу.
     - Но и это не все, - заявил водитель и, выключив мотор, некоторое время
возился с рычагом  переключения скоростей.  Он знал,  как выматывать душу из
людей,  особенно  таких падких  на всякие  слушки,  как  Мерроу. Наконец  он
снизошел:   -  Мне  шепнули,  что  начальство  решило  отказаться   от  всех
отвлекающих  операций. -  И, нахально скосив  глаза на Хендауна, добавил:  -
Из-за  плохой погоды. - Водитель включил  мотор, круто,  едва  не  опрокинув
машину, обогнул площадку и умчался.
     Мерроу  сорвался с места и разразился потоком ругательств в адрес штаба
авиакрыла -  единственное,  что  он  ненавидел еще  больше, чем  сержантский
состав.  Намерение  штаба  послать  нас  в глубокий рейд  без  сопровождения
истребителей, отказ от  отвлекающих налетов для  обмана  этих колбасников...
Тирада Базза состояла из нецензурных выражений.

        "11"

     Сбившись  в  кучку,  люди ворчали, обменивались  шутками, называя  друг
друга странными  прозвищами:  Допи,  Негрокус,  Батчер,  Слоп-Джар, Джагхед,
Ром-Буги, но вскоре разошлись  и  проводили  оставшееся время, кто как  мог.
Батчер Лемб, Прайен и Сейлин забрались в самолет и возились с  пулеметами; я
видел, как Макс Брандт с ручным фонариком ищет что-то в "теплице", напоминая
бродягу,  случайно  забредшего  в помещичью  усадбу,  а  Базз  ударами  ноги
проверяет огромные пневматики; в этом у него заключалась проверка. Я слышал,
как Брегнани, Фарр  и Мерроу  зубоскалили по  адресу каких-то дамочек и  как
Брегг заявил, что вообще Сан-Франциско сущий рай для бабников.
     - Вы знаете, - рассказывал он, - тамошние девчонки большие любительницы
поамурничать. Отбою от  них нет. Стоит вам остановиться на ночь в гостинице,
как бабье тут же выстраивается в очередь со своими койками на спине.
     Позже   Базз  прошел   по   краю   летного   поля  до  следующей   зоны
рассредоточения,  и я  слышал,  как  он  крикнул  Стеббинсу,  своему  левому
ведомому в предстоящем рейде: "Эй, Стеб!";  Стеббинс что-то сказал, и Мерроу
заорал:  "Послушай, сукин сын, ты должен  мне  четыреста семнадцать  бутылок
коак-колы!" Это после картежной игры. Я не  разобрал  приглушенного  туманом
ответа Стеббинса. Негрокус Хендаун просунул в открытый бомбовый люк голову и
плечи и с помощью фонаря  проверял в темноте надежность креплений. Я слышал,
как он характерным для южных негров речитативом басил:

     Мама зовет меня кусочком сахара,
     Папа - сладким печеным яблочком,
     Ах, мама, мама, разве не стыдно,
     Что меня не зовут Снежком?

     Я вывернул  парусиновый чехол от  мотора  внутренней,  сухой  стороной,
бросил его  на траву и лег;  как  ни глупо,  я продолжал возмущаться Мерроу.
Наверно, меня приводило в ярость, что я так обманулся в нем, в начале нашего
знакомства он казался мне просто счастливым животным. При  первой же встрече
меня поразила  его необычайная жизненная сила, проявляющаяся то в чрезмерной
разговорчивости,  то в неожиданной  сдержанности,  сила, которая переполняла
его, как воздух  - туго надутый пневматик. Впервые  я  увидел  Мерроу в зале
сборного  пункта базы  Спеннер-филд,  где  формировалась  наша авиагруппа. Я
стоял в кучке людей,  окружавших майора Бейрна, когда в  зал вошел Базз;  он
двигался своеобразной  походкой, при каждом шаге приподнимаясь на носки, как
человек, который хорошо танцует танго,  но  чувствует себя неловко, понимая,
что за ним наблюдают. Он был не старше двадцати четырех - двадцати пяти лет,
и  я, человек низкорослый, щуплый и с завистью относившийся к высоким людям,
почти безошибочно определил  его рост  и вес  - шесть футов и полдюйма и сто
девяносто пять фунтов; я мог бы заработать кучу денег на  сельских ярмарках,
угадывая  рост  высоких  людей.  Базз   обладал  грудью  кентавра,   головой
государственного деятеля, большими руками верхолаза или матроса и маленькими
ногами в изящных коричневых полуботинках. Его безобразное квадратное лицо ни
на  минуту не оставалось неподвижным, и эту игру мускулов можно было принять
за  смену  мыслей. Майор Бейрн представил его каждому из группы -  нас  было
человек семь, и я помню, что, когда подошла моя очередь, он взглянул на меня
сверху вниз, как на первоклассника;  после  церемонии  представления Базз  с
живостью заметил: "Рад с вами познакомиться, джентльмены. Но  джентльмены ли
вы?" Его лицо внезапно расплылось, он гулко захохотал, плечи у него тряслись
так,  что и  нам  показалось,  будто  он  сказал  нечто смешное,  и  мы тоже
засмеялись.  Потом   майор  Бейрн  сообщил,  что  лейтенант  Мерроу,  бывший
летчик-испытатель  фирмы  "Майлдресс  эйркрафт",  знаменит  своими  отчаянно
смелыми  пике с  включенными двигателями,  а Базз заявил:  "Ерунда, сэр. Они
боялись,  что  не  выдержит обшивка,  но  я не  повредил ни  одной  из  этих
"птичек". А я пытался. Клянусь, я пытался!"
     На  маленьком  столике   в  конце   офицерской  столовой  номер  два  в
Пайк-Райлинге лежала  конторская книга  с  надписью,  сделанной  на  верхней
корке,  на   куске  клейкой  ленты:   "Едальный  дневник.   Записывайте  все
предложения,  рекомендации,  замечания о плохом или  хорошем обслуживании, а
также все ваши оскорбления  в дарес начальника столовой". Летчики записывали
сюда,  кому  что  взбредет:  "Нужно  готовить фруктовые  торты с  начинкой";
"Мороженое к пирогу со сливочным заварным  кремом улучшило бы питание на сто
процентов"; "Предлагаю вывесить в столовой или раздавать на руки посетителям
краткую памятку  о том,  как  следует вести себя  офицеру". Запись  бисерным
почерком гласила: "Поехали-ка  домой". Только одна из записей  была помечена
инициалами; она  относилась  к  концу  марта, когда  Мерроу  был  еще совсем
новичком и  не участвовал ни в одном рейде; конечно, инициалы эти были У.-С.
М., что  означало Уильям Сиддлкоф  Мерроу;  перед инициалами Базз заглавными
буквами размашисто написал: "Я хочу побольше бифштексов".
     Одно время  часто можно было  видеть, как Мерроу, установив в изголовье
своей  кровати доску, мечет в нее стрелки; стоя на пороге  в  мокрой от пота
сорочке с засученными рукавами, он играл сам с  собой,  осваивая только  что
открытую  им  игру;  каждое   удачное  попадание  вызывало  у  него  возглас
одобрения, каждый  промах - смех. Какая  бы  новая  игра ни  появлялась в те
времена, Базз становился ее пылким  поклонником и  не  охладевал до тех пор,
пока  ему не надоедало  выигрывать: джин-рамми, триктрак, канаста,  двадцать
одно,  стрелки -  он  зазывал партнеров,  заставлял  обучать  его,  а  потом
опустошал их карманы. Первый день Базз швырял стрелки десять часов подряд, а
на следующее утро бродил  по