стоящие страдания; Мерроу не остановился перед тем, чтобы смешать с грязью
и его талант, и его утроенную осторожность.  Ничего бы не  случилось, заявил
Мерроу, если бы Ред оставил турбокомпрессор  в  покое  хотя бы на день и тем
самым позволил  "Телу" участвовать еще  в одном  рейде; ну, а если  бы у нас
отказал  один  двигатель,  так  что  тут  такого?  Ведь  некоторые  самолеты
ежедневно возвращаются на базу и на трех моторах.  Мерроу постарался сделать
все,  чтобы  благоразумие  и  заботливость Блека  показались трусостью,  той
самой, что будет стоить нам проигрыша войны.
     Послушать Мерроу,  так  рвение и усердие нашего замечательного механика
были не чем иным, как предательством.

        "15"

     В  ожидании  сбора  авиагруппы  мы  сыграли  в баскетбол  с несколькими
штабными крысами, и Мерроу вновь без удержу восторгался бросками Хеверстроу.
Забавно, но я почувствовал раздражение. Пожалуй, я играл не хуже Хеверстроу,
только,  в  отличие от  него,  не умел пускать пыль в  глаза. Я не был idiot
savant[18]. Этот математический  гений (Хеверстроу)  больше привлекал к себе
внимание,  чем всесторонне развитый,  легко приспособлявшийся  к окружению и
упорно преследующий свою  цель  интеллигент  (Боумен). Когда Базз обнаружил,
что  Хеверстроу способен запоминать  номера телефонов его  дамочек и швырять
мяч не хуже профессионального игрока, он совсем рехнулся. Какая ерунда!
     Позднее,  во второй половине дня, настроение  у меня  испортилось.  Мне
захотелось оказаться подальше  от этого фарса. Я сидел в одиночестве в нашей
комнате,  прислушивался к учебной  стрельбе у глинистой  насыпи  и смотрел в
окно  на примыкавший к  району  стоянки  и  обслуживания самолетов  луг, где
какой-то английский фермер размеренной походкой крестьянина шагал за  шестью
гернсийскими коровами и, видимо,  даже не слышал стрельбы; он не оглядывался
по сторонам, он просто шел  и шел и так же просто пересек аэродром  как  раз
посредине. Меня тянуло к Дэфни. Я страдал от желания видеть Дэфни.

        "16"

     На следующий  день,  пятнадцатого  мая, когда  мы  вернулись  из рейда,
разбор  производил краснощекий  капитан  из штаба крыла  со  слабым подобием
усиков, больше похожих  на  просьбу поверить на  честное слово,  что это и в
самом деле усы. Маменькин сынок, он ухитрился сразу же вооружить нас  против
себя, когда спросил, какой по счету боевой вылет мы совершили.
     Это был наш шестой вылет.
     - Да ну? - Он скорее простонал, чем произнес это,  и мы  поняли, что он
отказывается от нас, считая новичками и  потому  нестоящими людьми.  А мы-то
мнили себя бывалыми вояками.
     Разбор проходил  в помещении  для  инструктажа, где поставили несколько
небольших столиков. Сидевшие за  ними офицеры, разложив перед собой отчетные
бланки,  по  очереди  беседовали с экипажами самолетов.  Когда  подошла наша
очередь,  мы  собрались вокруг столика  розовощекого  капитана; одни из  нас
стояли, другие сидели; мы еще не сняли комьинезоны, лишь расстегнули куртки;
на спинах у нас болтались летные шлемы. Некоторые прихлебывали кофе из белых
кружек.
     Так вот, наше дитя в звании капитана начало основательно нас прижимать.
Казалось,  и  он, и  все  другие офицеры, проводившие опрос, даже офицер  из
нашей группы, остались не очень-то довольны тем, что  нам удалось сделать  в
тот день. Они вообще сомневались, действительно ли мы побывали в тех местах,
о которых говорили, и знаем ли вообще, где эти места находятся.
     По  правде  говоря,  как  раз последний рейд  должен  был  поднять  наш
моральный   дух;   получив  приказ   разбомбить   верфи  подводных  лодок  в
Вильгельмсхафене, наша  авиагруппа  во главе  соединения пересекла  Северное
море, причем мы  не набирали большой высоты,  пока до  объекта  не  осталось
каких-нибудь  двенадцать  минут  полета,  и,  следовательно,  не  испытывали
неудобств и холода и даже не переходили на кислород. Основная цель не только
встретила нас  довольно сильным зенитным огнем -  Хендаун теперь называл его
"железными кучевыми облаками", но и оказалась закрытой сплошной облачностью;
поскольку  на инструктаже нам  не  указали запасную цель, мы сделали пологий
разворот,  вышли в море и сбросили бомбы  на то, что,  по  мнению полковника
Уэлена, представляло военно-морскую базу на острове Гельголанд.
     Но почему мы считали, что это и в самом деле был Гельголанд?
     Придирчивому  младенцу-капитану  удалось-таки  разозлить Мерроу, и  тот
стал нападать на свой же экипаж.
     Для  начала  он  прицепился  к  Хеверстроу  (из  всех  нас -  к  своему
любимчику!);  он  потребовал от него тут  же положить на стол  опрашивающего
бортовой журнал с записью рейда - пусть офицер проверит и удостоверится, что
мы  действительно  были над Гельголандом,  однако  выяснилось,  что Клинт  и
понятия не имел, куда мы летали.
     - Мне казалось, что это дело полковника, - смущенно сказал он.
     Тут  же Мерроу напустился  на нашего  гения  и  низвел  его  до  уровня
круглого идиота.
     Потом наступил черед Фарра.  Не принимая  непосредственного  участия  в
неприятном  опросе,  мы  слышали, как  Джагхед  бормочет,  что  командование
авиакрыла направило нас на объект, покрытый сплошной облачностью, и  что нам
не указали  запасную цель, причем, рассказывая все это,  он, по обыкновению,
впал  в  противный  слезливый тон. Жалобы  Джагхеда  на то,  что он  называл
бесполезными  и  самоубийственными  рейдами,  выдумкой  не  нюхавших  пороха
генералов,  действовали   на  нервы.  Своими  дерзкими  высказываниями  Фарр
напоминал   капризного  ребенка.  Он  предъявлял  всем   нам  возмутительные
требования,  то  приходил в  безудержную ярость, то  начинал  льстить, чтобы
склонить на  свою сторону, злил и  тут же заигрывал, оскорблял  и заискивал.
Подобно ребенку, он смотрел на  все окружающее наивными глазами и без всяких
причин  выходил из  себя.  Но  в  основном Джаг был прав: он ругал  условия,
которые мы, все остальные, изо всех сил старались не замечать.
     Защищаясь  от  капитана  с младенческим  лицом, Мерроу  дошел до белого
каления, обрушился на Фарра  и приказал ему заткнуться, пока он, Мерроу, сам
не заткнул ему глотку.
     Фарр умолк, но после опроса собрал вокруг себя несколько человек и едва
слышным шепотом заявил, что у Мерроу ни за что не хватит смелости передать в
штаб крыла его законные и обоснованные жалобы.
     У  нас  перехватило  дыхание,  когда  мы услышали, что Мерроу  называют
трусом,  и  Хендаун выразил общее  мнение,  заявив Фарру, что  тот скулит  и
жалуется только со злости,  только потому, что  Мерроу велел ему заткнуться.
Он  напомнил Фарру,  что Базз ходил в  штаб  крыла докладывать о трудностях,
которые сержантский и рядовой состав встречает со стиркой, а это больше, чем
сделали для своих экипажей командиры многих других кораблей.

        "17"

     Рейд  был очень ранним, мы вернулись  до ленча  и только  что собрались
поблаженствовать  всю  вторую   половину  дня  на  койках,  когда  голос  из
громкоговорителя  передал  всем  боевым экипажам  приказ как  можно  быстрее
собраться  в  парадном  обмундировании к  командно-диспетчерскому пункту,  а
затем разойтись по секторам рассредоточения, где какие-то персоны собирались
производить смотр.
     Мне пришлось разбудить Мерроу, и он расвирепел до того, что потерял дар
речи.
     Мы  собрались  и  почти  целый  час били баклуши, а  потом по кольцевой
дороге промчалась  кавалькада из  шести "роллс-ройсов" и "бентли";  минут на
десять она задержалась у стоянки самолета Уитли Бинза "Ангельская  поступь",
через несколько стоянок от нас, после чего вся процессия на большой скорости
отправилась  дальше,  свернула  у  ангаров  и мимо  административного здания
проскочила в главные ворота.
     В  казармах  нам сообщили, что нас  посетили Их  Несомненные Величества
король и королева Великобритании в сопровождении свиты камергеров и фрейлин,
а также  (что  лишь  усиливало оскорбительный  характер  чересчур поспешного
визита) генералы  Икер,  Лонгфеллоу, Хенсел и  несколько других не названных
офицеров ВВС США, которых мы не видели и о которых ничего не слышали все эти
тяжелые для нас недели.
     Мерроу  снова  возмутился  до глубины  души,  на этот  раз потому,  что
процессия  остановилась не  у  "Тела", а у "Ангельской поступи".  Он  сделал
глубокий, исчерпывающий  и совершенно уничижающий анализ летного  мастерства
Уитли  Бинза. Базз убедительно доказал, что  он  летает гораздо лучше Бинза.
Справедливости ради надо сказать, что так оно, по-моему, и было.

        "18"

     Во  время танцев  Дэфни  сидела  со мной за  столиком  в углу,  прикрыв
обнаженные плечи шарфом из бледного, голубовато-серого газа: нечто похожее я
мог  схватить  сегодня  на  пути к  Гельголанду,  протянув  руку  из  кабины
самолета; она сильно подвела  глаза  и,  казалось, успела  поплакать,  хотя,
видимо,  мое общество  делало ее  счастливой.  Мы разговаривали  о  короле и
королеве. Меня  наполняло еще  не  испытанное чувство  покоя. Я оказывал  ей
всяческое  внимание,  она  была  моей признанной девушкой,  и я  не  мог  не
беспокоиться,  что  она  исчезнет с  каким-нибудь парнем  (трюк  Дженет;  та
разжигала  меня на  вечеринке  до  того,  что  я готов  был  вспыхнуть,  как
фейерверк, а потом убегала с совершенно  незнакомым человеком); я  приглашал
летчиков, чтобы  познакомить  их с  Дэфни  и поболтать. Время  от  времени я
танцевал с ней - из одного лишь желания обнять ее;  она не протестовала, мне
некуда было торопиться, и я чувствовал, как никогда, всю полноту жизни.
     Мерроу  толкался тут  же  и  был основательно навеселе.  Он  все  время
напевал:  "Что  нам  делать с  пьяным  пилотом?"  -  и отвечал: "Рано  утром
положите его  в  носовой отсек "летающей  крепости"...  Он будет  сбрасывать
бомбы на  слепых и беременных... Он будет бомбить  их  грядки с репой". Базз
напевал эту  мрачную песенку с невинным, как у херувима, выражением  лица, а
мы с Дэфни что-то уж чересчур громко хохотали над ним.
     Когда мы снова остались одни за столиком, я сказал, что, по  слухам, ей
пришлось  пережить  трагедию  - потерять  предмет  своего первого  глубокого
чувства, некоего  пилота не то со "спитфайра",  не то с  другой машины.  Мне
хотелось  выразить  ей свое  сочувствие,  я все еще  думал,  что она недавно
плакала.
     - Не спрашивай меня о других,  - ответила Дэфни, и мне показалось,  что
она сказала  так не потому, что боялась бередить свежую  рану, а потому, что
не хотела причинять мне боль. - Попытайся...
     И  все же однажды под  влиянием какого-то порыва она кое-что рассказала
мне  об  этом  человеке.  Дэфни назвала его Даггером, а  я так и не спросил,
фамилия это или прозвище. По ее словам, он был превосходным пилотом и служил
в  бомбардировочной авицаии  английских ВВС, но  это не удовлетворяло его и,
отлетав  положенный  срок   на   бомбардировщике,   он   перешел  на  ночной
истребитель, все больше упиваясь постоянной игрой со смертью; однажды ночью,
как передают, он  прселдовал со своей эскадрильей немецкие бомбардировщики и
залетел на  территорию  Германии  так далеко,  что уже не  мог вернуться  на
английский  аэродром.  От бежавших из лагерей военнопленных  стало известно,
что Даггер погиб.
     - Он мог бы сойти за родного брата твоего командира, -  с угрюмым видом
заметила Дэфни.
     - Мерроу?
     - Да. Как две горошины из одного стручка. Я говорю о характерах.
     Не сказал бы, что мне понравилось подобное сходство, но Дэфни выглядела
такой беспомощной, она, казалось, и хотела бы остановиться, но не могла.
     - Мой отец тоже погиб во время "блица".
     -  Жаль,  очень  жаль!  -  сказал  я  и  тут же  сообразил, как  нелепо
прозвучали мои слова.
     Дэфни  снова, правда как-то вяло, заговорила о Даггере, голос ее звучал
все тише и тише, и вид  у нее был такой,  будто она забыла, о чем собиралась
сказать.  Больше  я  не  заговаривал  о  других  мужчинах,  с  которыми  она
встречалась, да и сама Дэфни не возвращалась к этой теме вплоть до того дня,
когда мы отправились в Хэмптон-корт.
     Вскоре  я забыл,  где нахожусь. Прошлое и будущее слились  в восприятии
настоящего. Кончик шарфа Дэфни на белой скатерти, пепельница со  скомканными
окурками (Дэфни из экономии выкуривала сигареты чуть не до конца), мое виски
с серебристыми пузырьками  содовой на стенках  стакана, нежное  подрагивание
губ  Дэфни,  предшествующее  улыбке,  -  мне  казалось,  что  каждая  деталь
исполнена  особого смысла и  что  наслаждение  жизнью, которое,  быть может,
окончится в  одно  ближайшее  раннее утро высоко в небесах, в том и состоит,
чтобы  упиваться этими  мимолетными  впечатлениями. Дэфни,  как  я  заметил,
обладала тонкой, легко возбудимой натурой, и это  обострило  мою собственную
чувствительность.  Я  обнаруживал  скрытый смысл в  самых обычных вещах. Для
размешивания  напитков в  нашем  буфете  использовались  большие палочки  из
пластмассы с выдавленной на них надписью:  "Подарок Берлину"; отец одного из
летчиков имел фабрику  таких палочек  и дарил их нам миллиардами, хотя  мы и
мечтать не  могли о такой дальней цели, как Берлин. Я рассматривал блестящий
красный шарик  на  конце одной из палочек, как чудо природы, видел в  нем то
икринку лосося, то огромную каплю росы на лепестке  розы и впадал  в экстаз;
потом  я положил палец на  заостренный кончик палочки, и  это  прикосновение
доставило мне огромное удовольствие. Я согнул палочку. Она сломалась. Острая
грусть, словно я уничтожил что-то исключительно ценное, охватила меня.
     Около полуночи послышался  раскатистый  грохот  барабана,  из-за  стола
поднялся  командир  нашего  крыла  генерал   Минотт  и  смущенно,  чуть   не
расшаркиваясь,    реабилитировал    наш   утренний   рейд;   как    показала
аэрофотосъемка, мы  действительно бомбили базу  на  Гельголанде  и повредили
вражеские военно-морские объекты.
     В  помещении поднялся невообразимый  шум  - не потому,  что мы  нанесли
ущерб противнику, но потому, что оказались  правы мы,  а не штаб крыла; наша
радость была безгранична.
     В  самый  разгар  торжества,  вызванного  словами  Минотта,  в  комнате
появился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не  понравилась мне; в руке он
держал зажженную свечу.
     - Эй, Бреддок! - заорал он. - Тащи-ка сюда свой зад.
     Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал  на его спине
до  танцевальной  площадки.  Дэфни  не  сомневалась, что  Мерроу  собирается
поджечь столовую.  Я  же  сказал, что  хоть  он  и дурак,  но еще не  совсем
рехнулся. Выкрикивая что-то  бессвязное и  размахивая горящей  свечой,  Базз
проехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах бедняги
Бреддока, написал копотью на потолке: "К чертям Гельголанд!"
     Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли его
возгласами  одобрения,  что,  казалось,  доставляло   Мерроу  необыкновенное
наслаждение.
     Как и всегда, к  нам вломилось  несколько летчиков  из Н-ской группы, и
Базз завязал с одним  из них спор о том, чья группа  отбомбилась  в тот день
точнее и уничтожила больше фрицев;  Мерроу предложил  решить спор  с помощью
велосипедных  гонок здесь  же,  в  столовой  старшего  офицерского  состава;
четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем  временем сдвинули
столы  и устроили  нечто похожее на овальный трек;  своими представителями в
соревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга.
     Чем больше буйствовали наши люди  во главе с  Мерроу, тем  больший стыд
испытывал я  перед Дэфни. Здесь  снова сыграла  роль  национальная гордость:
Дэфни  была англичанкой. Я не сомневался,  что ничего подобного не  могло бы
произойти на вечеринке английских летчиков.  У  австралийцев - да, но только
не у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада.
     - Не знаю, во  имя чего  мы воюем, -  сказал я.  - Наш народ не испытал
всего того, что испытали вы, англичане.
     Я заговорил с  Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал,
что кое-как одолел перевод "Майн кампф",  но  ничего не извлек из  него и не
понимал, почему мы должны  воевать, хотя, вероятно,  знал больше, чем многие
другие. В лучшем  случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны в
войне.  Но участвовать  в  ней...  не  мешало бы Грю и  Хэллу получше  знать
подлинные намерения японцев  и с  помощью дипломатических  средств  избежать
войны. Наверно, мои  рассуждения  были просто детским лепетом, я порол ту же
чушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, и
теми,  кто не имеет,  и  говорил:  "Нельзя же, в самом деле, винить японцев,
немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не  хуже нас". Я  не
хотел и слышать об угрозе стран  оси нашему образу жизни,  заявляя: "Не  все
так  уж  хорошо  у  нас". Но  понятия  "мы", "нас"  не  были  отчетливыми  и
определенными.  Я  рассказал Дэфни, что  мой  отец говорил  о депрессии, но,
увлеченный в  то время географией (без земли не могло быть и неба), я считал
депрессию какой-то  географической нелепостью,  низменностью в Пенсильвании,
не  то  чтобы долиной, а скорее старым речным руслом,  где обитали нищета  и
нужда. Я был слишком молод, чтобы  понять происходящее, к тому же отец,  как
врач, не  переживал  особых трудностей, поскольку количество  заболеваний не
уменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще  могли  оплачивать свое
лечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба.
     Дэфни заметила,  что, по ее мнению, войны возникают не по экономическим
причинам.
     - Да, но так говорится во всех книгах.
     Она  сказала  что-то   о  людях  вроде  ее  Даггера,  но  тут  начались
велосипедные гонки, и нам пришлось прекратить разговор.
     Под рев собравшихся четверо велосипедистов  проехали два круга, а Бенни
(случайно  или  с  целью?)  врезался в бар и  разбил  десятки  стаканов. Все
немедленно принялись швыряться  стаканами, а Мерроу ввязался в драку с одним
из ворвавшихся к нам летчиков  и вышел из нее с синяком  и большой царапиной
на кулаке - позднее он утверждал,  что  получил ее, когда вышиб передний зуб
какому-то незваному мудрецу.
     Я  предложил  Дэфни уйти. Стояла  чудесная майская ночь;  мы  разыскали
автобус Дэфни и  всю  дорогу  держались за руки. Я совершенно не думал, куда
нас  заведут  наши чувства. Я находился  во власти глубочайшего заблуждения,
что люди, рискующие жизнью, свободны от  моральной  ответственности за  свои
поступки, и самонадеянно считал, что  Дэфни  ничего не  хочет от меня, кроме
моего  общества,  моей  воспитанности,  моей  самозабвенной   преданности  и
страстного желания обладать ею.  Я мог  бы  поклясться, что  никогда еще  не
чувствовал себя таким счастливым и что то же самое испытывала Дэфни.

        "19"

     Спустя некоторое время нам объявили, что на следующий вечер назначается
состояние  боевой  готовности,  и Мерроу предложил  съездить на  велосипедах
пожелать спокойной ночи нашему самолету.
     Базз  все  еще  был  в воинственном  настроении.  После  того,  как нас
разругали за рейд на Гельголанд, он затеял  бессмысленную перебранку с Уитли
Бинзом по сугубо техническому  вопросу, что-то об  установке интервалометров
для бомбометания. Бинз  был прав, и все  же Мерроу, из чувства  неприязни  к
нему,  продолжал  нападать.  Мы ехали к нашему  самолету под  ночным  небом,
кое-где покрытым облаками, - оно выглядело так, словно огромные бесформенные
куски упали вместе со звездами  на землю, оставив вверху черные дыры; Мерроу
бубнил  о какой-то компании  в  эскадрилье  Бинза  - он  называл ее  "кликой
Бинза". Я же мог  думать только о  Дэфни,  о  том,  как накануне вечером  ее
колено прижималось под столом к моему. В груди у меня сладко ныло...
     Во  мраке  затемненного  аэродрома  показались   неясные,  мрачно-серые
очертания "Тела".
     Мерроу похлопал по фюзел