твой друг.
     - Перспектива? Выходит, ты знала, что тебе предстоит?
     - Я же тебе говорила, что он все время вел соответствующую подготовку.
     - Да нет, я спрашиваю: ты знала, что уступишь ему?
     Меня трясло.
     - Подожди, Боу. Мы еще подойдем к этому.
     - Нет уж, давай подойдем сейчас.
     - Я же говорила тебе, Боу. Ты у меня один.
     - Кого ты хочешь обмануть?
     - У меня есть своя точка зрения. На вещи можно смотреть по-разному.
     Она продолжала  рассказывать. Мерроу  с  презрением отзывался  о  своих
командирах  и  особенно насмехался над Уитли  Бинзом,  называл  его трусом и
вообще "не мужчиной". Затем он воскликнул:
     "К дьяволу командование. Главное для меня - наслаждение от полета.
     - Наслаждение?
     - Вот именно. Послушай, крошка, я получаю..."
     Потом, по  словам Дэфни, он умолк, и в его глазах она прочитала сигнал.
Он был готов. Она подумала, что, возможно, его подстегнуло слово  "мужчина".
Он  не  пытался  ухаживать  или  очаровывать,  он  только  сказал:  "В  тебе
действительно есть изюминка; недаром на  щеках у Боумена играет румянец". Он
засмеялся,  встал, и, как выразилась Дэфни, ей показалось, что голова у него
упирается в потолок; его огромные руки напряглись, и он сказал:
     "Ну, хорошо, крошка, раздевайся".
     Дэфни разделась; он тоже.
     Она говорила торопливо, ей хотелось поскорее покончить со всем этим, но
я начал стучать кулаком по кровати.
     -  В общем-то, ничего не было, - продолжала Дэфни. - Пожалуйста, слушай
дальше. Ничего не было.  Не потому, что он не мог. Он мог. Но не таким уж он
оказался храбрецом, каким  изображал себя, - я хочу сказать, он вовсе не был
таким  же могучим,  как "летающая  крепость"  и каким  казался  самому себе.
Конечно, он мог и хотел - пусть на словах, но как только прикоснулся ко мне,
я поняла, что очень похож на моего Даггера, омерзителен и хочет использовать
меня  лишь  для  того, чтобы  переспать с  самим  собой.  Я  оттолкнула его,
соскочила  с  кровати  и надела  комбинацию;  он  спросил: "Из-за  Боу?",  я
ответила: "Нет. Потому что  ты не хочешь меня. Ты никого  не  хочешь,  кроме
самого себя. Ты хочешь превзойти самого Казанову, но только хочешь".
     Он пришел в ярость  и стал спорить,  будто  надеялся, что,  переспорив,
сможет  обольстить  меня, но я уже  раскусила  его, потому что он был копией
Даггера, и как  он ни хорохорился, я чувствовала, что он и сам-то испытывает
известное облегчение.
     Затем произошло нечто почти смешное. Боу! Надеюсь. ты  согласишься, что
это было  смешно.  Раздался  стук  в дверь, и ты  бы  видел, какое выражение
появилось на лице вашего прославленного героя! Он, должно быть, подумал, что
ты ухитрился как-то  отделаться  от дежурства  и пришел ко мне,  что это  ты
стоишь  за дверьми,  и тут,  дорогой,  он схватил  свою одежду и  прыгнул за
занавеску в чулан. Я прошептала: "Майор Мерроу, вы забыли носок на кровати",
он  выскочил  в одних  кальсонах, схватил носок и на цыпочках удрал обратно.
Потом я открыла дверь. Это была телеграмма от тебя.

        "2"

     Когда Мерроу вышел из чулана, в его настроении  произошел  определенный
перелом. Он сталь меньше. В его голосе уже не слышалось хвастливых ноток. Но
таким он был более опасен, и  я  держалась с ним осторожнее, чем до сих пор.
Прежде всего я оделась и посоветовала ему сделать то же самое, но  он лег на
кровать. На вопрос, кто стучал в  дверь, я ответила, что девушка из почтовой
конторы, разносчица телеграмм, - разве он не  слышал ее голос? Но он все еще
проявлял подозрительность. "Ты меня не обманешь.  Признавайся, крошка!" Твою
телеграмму  я  положила на туалетный столик  и  теперь помахала  ею  в  знак
доказательства. Он  захотел узнать, кто ее  прислал,  а когда я сказала, что
ты,  он  прищурился и  заявил:  "Ты  хитрая  маленькая  паршивка", поднялся,
подошел  ко  мне  и протянул руку за  телеграммой.  Я подчинилась, ему  ведь
ничего  не стоило  применить  силу;  прочитав телеграмму,  он  скомкал ее  и
швырнул на пол. Потом принялся расхваливать тебя.
     "Сукин сын этот Боу. Если бы не он, мы бы уже давно погибли в  одном из
рейдов".
     Он снова налил себе виски, вернулся на кровать и задумчиво произнес:
     "А  знаешь,  из  Боу  мог бы получиться хороший командир эскадрильи или
целой авиагруппы, а он даже  не первый  пилот. У этого парня хватает и ума и
характера".
     У  него  был хитрый  взгляд; я ему не верила;  его похвалы преследовали
одну цель: показать, что  он лучше  тебя,  - ведь  он-то первый пилот. Слова
Мерроу  производили  странное  впечатление,  если  учесть, что он побывал  у
майора  Ренделла  и  добивался твоего отстранения от полетов.  Он сказал: "А
может, ты все уже знаешь, маленькая хитрая тварь?"  И рассмеялся. "А ловко я
сделал, а? Боу в такой же хорошей форме, как и я".
     Однако смеялся  он как-то  натянуто, потом  поинтересовался, откуда мне
известно, что он ходил к  доктору. Я ответила, что майор Ренделл звонил мне.
Мерроу  покраснел.  Честное слово! Он  побагровел, как свекла.  Но я отлично
видела, что  Мерроу рассержен. Он лежал на  кровати  и  не  шевелился. Потом
спросил: "Наверное,  у тебя,  Боумена и этого костоправа только и  разговору
было что обо  мне?" А я подумала: "До чего ж ты похож на Даггера  - тот тоже
не мог переносить даже мысли,  что его могут раскусить, и хотел,  чтоб  люди
видели  в  нем  лишь  самого блестящего пилота  во  всех английских  ВВС". Я
ответила  Мерроу, что ты никогда не говорил о нем ни одного плохого слова, а
он встал  с  кровати и буркнул: "Все это зеленая муть!" -  и начал  всячески
поносить тебя, Боу.  Это все больше и больше  меня тревожило,  я видела, что
Мерроу весь кипит. Он расхаживал из угла в угол, как в клетке. "Ты, наверно,
болтала обо мне и с этим сукиным сыном Бинзом". Видишь, он уже терял чувство
реальности.  Потом  он  сказал:  "Это все они подстроили, чтобы Бинз, а не я
получил повышение. И  проклятый  доктор  не  остался  в  стороне".  Потом он
взглянул на меня и сказал: "Ну-ка, крошка,  раздевайся снова. Ты ошибаешься,
если думаешь, что сможешь отказать мне". Я  сидела не шевелясь. Мне хотелось
сделаться совсем-совсем  незаметной. А  Мерроу заговорил о другом,  пустился
рассуждать  на  совершенно новую  тему. "Я дал  как следует этим  ублюдкам в
Гамбурге. Давил их, как мух. Вот уж чего у меня никто не отнимет". Он как-то
странно поджал губы, с  первого взгляда могло показаться, что  он улыбается.
Он  ходил по комнате взад и  вперед, как  часовой. Потом  снова завел  все с
самого начала:  кто стучал в двери;  Боумен  не  рожден, чтобы  стать первым
пилотом; Боумен, доктор и я сплетничали о нем; ему хорошо известно о сговоре
назначить  командиром  Бинза, когда он, Мерроу,  уедет в  дом отдыха; он все
равно овладеет мною - еще ни одна  женщина...  И снова  одно и  то  же, но с
каждым разом все хуже  и хуже. Ты рассказывал мне,  Боу,  как Мерроу поносил
сержантов. Вот  и теперь  он говоил все громче, выбирал  все более грязные и
подлые словечки.  В  конце концов Мерроу  остановился передо мной  и сказал:
"Хочешь кое-что знать,  крошка?"  В  его  глазах читалось нечто гадкое, зубы
были стиснуты. Он мог пойти на любую пакость, он опускался в самые низменные
и грязные тайники своей души, где возникали чувства такие же  омерзительные,
как  змеи,  пауки  и жабы. Я  подумала:  это  же Даггер!  Сейчас  он  начнет
рассказывать, как уничтожал жуков на проселочных дорогах  и  в навозе только
ради удовольствия  видеть их раздавленными. Или:  у  него  была  канарейка и
он... А я все твердила про себя: "Он точная копия  Даггера. Я знаю,  что мне
делать".
     Мерроу предоставил мне такую возможность. В своих бессвязных разговорах
он снова  вернулся  к доктору  Ренделлу  и спросил: "Хочешь знать, почему  я
пошел к нему? Потому что..."
     Он подошел к туалетному столику и взял с него коробку со своим орденом.
"Знаешь  что?"  Голос у него сорвался и  перешел в  злобный  визг, он потряс
коробкой и  крикнул: "Мерзавец этот Боумен! Орден-то принадлежит ему! Он его
заслужил. Орден его, его, его!"
     С каждым словом голос  Мерроу становился все визгливее, он повернулся и
швырнул коробку в стену. Удар оказался очень сильным. Коробка развалилась, и
маленький   бронзовый   пропеллер  покатился   по  полу,  волоча   за  собой
красно-бело-голубую ленту.
     "О, как я ненавижу этого проклятого коротышку!"
     Я  встала.  Я  все  время  старалась  держаться так,  чтобы между  нами
находилась  кровать; я  спросила:  "Ты  ненавидишь его потому, что не можешь
запугать?"
     "Да, он силен, этот сопляк!"
     Меня крайне удивило все услышанное от  Дэфни, и я понял,  что многое из
того, о чем я  размышлял  в дни  нашей службы в  Англии,  в чем  был  твердо
убежден, оказалось ошибочным, и поразился, как плохо знал в действительности
своего командира после всех этих месяцев  близкого общения с  ним. Насколько
же хуже, должно быть, я знал самого себя! Да, но  мне было  двадцать два;  я
все еще оставался наивным  юнцом,  хотя и достаточно взрослым, чтобы от меня
потребовали пожертвовать жизнью в этой войне. Это же нелепо. Нелепо!
     - Пото Мерроу, - продолжала Дэфни, - напустился  на меня (я по-прежнему
старалась держаться от него по другую сторону кровати).
     "Если ты, - предупредил он, - расскажешь этому плюгавому прохвосту, что
я был у тебя сегодня вечером, я... изобью тебя до полусмерти..."
     Я окаменела.
     "Не вздумай сделать такую же ошибку, как он, -  продолжал  Мерроу. - Не
смей и думать,  что я не хотел сделать второй  заход потому, что  струсил. О
нет, моя крошка!  Причина  простая: меня  не  интересовало, куда  именно  мы
сбросим  бомбы,  если  уж все  равно  сбросим на  город.  Нельзя  оставаться
щепетильным и победить. Трусы еще никогда не выигрывали войн. Наш долг в том
и состоит, чтобы кого-нибудь убивать..."
     Слава  Богу, внезапно  я  сообразила, как с  ним справиться.  Я поняла.
Поняла с помощью Даггера.
     "Я все знаю о тебе", - сказала я.
     "Что ты имеешь в виду?"
     Он остановился, как солдат, которого ночью окликнул часовой.
     "Чувство,  которое возникает в момент, когда  бомбы сброшены и  самолет
как бы вздрагивает", - ответила я.
     Да!  Это  должно  было  подействовать. Я  уже  видела,  как  постепенно
менялось выражение  его лица, словно он пытался  улыбнуться  и вместе с  тем
понимал, что смешного ничего нет.
     "Ощущение, возникающее в тебе, когда самолет ложится на боевой курс, не
так ли, майор?" - продолжала я.
     Теперь Мерроу казался изумленным. На его лице появились первые признаки
растерянности, он уже начинал  опасаться,  что  о нем знает весь мир.  Шесть
миллиардов глаз смотрели на него. Он дрожал.
     Эти  фразы,  выражавшие  чувства  самого Мерроу,  я  позаимствовала  из
рассказов Даггера;  я  вспомнила, Боу,  и твой  рассказ  о том, каким кличем
Мерроу встречал всякий раз появление истребителей и сказала:
     "А  когда немцы,  готовясь  атаковать  вас, начинают первый  заход,  ты
упиваешься содроганием машины, пулеметы которой открыли огонь..."
     Он сел, сразу как-то погас, опустил голову и засунул руки между колен.
     "Ты  маленькая стерва",  -  сказал он, закрыл  лицо руками  и беззвучно
разрыдался. Он раскис еще больше,чем  случалось с Даггером. Минуту спустя  я
спросила,  не лучше ли будет, если он оденется,  и он не стал  возражать; он
стал покорным и тихим.

        "3"

     Вот  как все  получилось, Боу. Вот что, много перестрадав, я  узнала  о
Даггере, и вот что все время думала о твоем командире.  Из Мерроу выпала вся
начинка.
     Дэфни поднялась такая сердитая, какой я ее еще не видел.
     - Почему вы, мужчины, создаете какой-то заговор молчания вокруг стороны
войны, что доставляет вам удовольствие?
     Она была необычайно  взволнована. Мужчины, сказала  она, только  делают
вид,  будто  война  -  это  сплошная трагедия:  разлука,  ужасные  жизненные
условия, страх смерти, болезни, погибшие  друзья,  стойко  переносимые раны,
жертвы, патриотизм.
     - Почему вы умалчиваете о причине войны? Во всяком случае, о том, что я
считаю ее причиной:  кое-кому война  доставляет  наслаждение, даже  чересчур
большое  наслаждение. - Она пояснила,  что  не имеет в виду походную  жизнь,
бегство от всего обыденного, от ответственности, от необходимости заботиться
о  других.  - Нет,  я имею  в  виду  нечто  большее,  -  я  говорю  о  таком
удовольствии, какое получает твой командир.
     Она  добавила  что-то об  удовлетворении,  рождающемся в  самых темных,
самых  тайных  глубинах  души   человеческой,   где  обитают   чувства-жабы,
чувства-змеи, - инстинкты пещерного человека. Еще она сказала так:
     - По-моему,  когда  наступит мирное  время, мы должны  меньше думать  о
прошлом,  а больше о том,  куда поведут нас те, кто так наслаждается  битвой
сейчас. В мирное время они постараются поставить на всех нас свое  клеймо...
Ножи, дубины и  все  такое... То же самое  они передадут  в наследство своим
детям.  Нам доведется пережить еще  не одну войну. О Боу, я  не знаю, что мы
можем сделать с ними, с помощью какого  воспитания вытравить  в них это, или
подавить, или вылечить, и можно ли вообще раз и навсегда с этим покончить!
     Она чувствовала, женским чутьем чувствовала, что именно мерроу являются
причиной всех бед  человеческих. Не будет  на земле  настоящего  мира,  пока
существуют люди с тягой к убийству.
     - Дипломатия не  принесет мира, это всего  лишь маска...  Экономические
системы, идеологии - отговорка.
     Но я  еще не  испытывал  желания размышлять над  тем, что  так страстно
доказывала Дэфни. Я чувствовал себя пришибленным и рассерженным и спросил:
     - Если он такое чудовище, почему же ты разделась?
     Дэфни вспыхнула; горячая краска стыда залила ее лицо. Во всяком случае,
мне показалось  вначале, что  это  был стыд. Впрочем, я  и сейчас думаю, что
отчасти так и было. Но вместе с тем в ней говорил и гнев.
     - Да потому, что мне еще надо жить, - ответила она. - Жизнь-то  идет. А
вы, - те, кто  воюет, -  вы считаете, будто война - это все;  вы ошибаетесь,
воображая,   что,  рискуя,  берете   на  себя  ответственность  (кстати,  вы
утверждаете, будто делаете это не по своей воле, а по чьему-то принуждению),
вы думаете, что можете пренебречь всеми остальными обязанностями в отношении
ваших семей, вашей совести,  женщин. Но женщины созданы не только для  того,
чтобы спать с вами.
     - Тогда почему же ты так поступила?
     Легкая насмешливая улыбка появилась на ее губах.
     - А я хочу, чтоб из-за меня дрались. Хочу стать яблоком раздора.
     Неожиданный  ответ  Дэфни  в  первый  и  последний  раз  заставил  меня
заговорить с ней в ироническом тоне:
     - Девушка с пропагандистского плаката, благословляющая тысячи "летающих
крепостей"!
     - Боу, но ты уже почти заканчиваешь свою смену, - тихо сказала Дэфни.
     - Следовательно, ты соглашалась отдаться Мерроу только  потому, что моя
смена подходит к концу? Но ведь то же самое можно сказать и об его смене. Не
понимаю.
     - Ты помнишь воскресенье и тот праздник, когда я не  приехала в Лондон?
Тогда случилось то же самое, Боу. Я осматривалась; разве тебе непонятно, что
сейчас, когда ты скоро уедешь домой, я должна осматриваться?
     - Осматривайся на здоровье. Но зачем отдаваться моему командиру?
     - Я  отдалась  тебе,  Боу, в первый  же вечер,  как только мы  остались
наедине. Что-то я не помню, чтобы ты критиковал меня за это.
     Ее довод умерил мой пыл.
     - Видишь ли, мой дорогой Боу, чем меньше  тебе останется служить здесь,
тем больше я начинаю понимать, - вернее, ты заставляешь меня понимать, что я
нужна тебе разве  что чуть больше, чем нужна Мерроу, хотя, любимый, есть тут
и  большая  разница: ты  дал  мне очень много.  Однако  я  не нужна тебе как
постоянный  друг,  я нужна тебе лишь на  то  время,  пока ты здесь, пока  не
вернулся домой,  к своей,  другой жизни. Тебе просто нужна временная военная
подруга. Верно?
     Мне  было не под силу справиться сразу с  таким обилием аргументов, и я
снова рассердился.
     - Как же  ты могла любить этого типа Даггера, если он так же гадок, как
Мерроу?
     -  Я  была  ребенком, Боу.  Это  произошло во  время  "блица". Люди,  с
которыми тебя сталкивает случай, бывают разными.
     - Да, но как ты могла подумать, что любишь его?
     -  У тебя была твоя Дженет. Ты же сам о ней  рассказывал. Мы не обязаны
отчитываться друг перед другом за полученное воспитание, ведь правда?
     "Верно!" Но вслух я этого не сказал.
     - Кроме того, дорогой, я  порвала с Даггером, как только поняла, что он
влюблен не в меня, а в войну.
     - И ты решила порвать со мной потому, что...
     Я  вспомнил рассказ доктора - как Дэфни плакала, разговаривая с  ним по
телефону, как призналась, что любит меня всем сердцем, но что я не люблю ее.
     - Ты-то не влюблен в войну, дорогой, я знаю.
     - ...потому, что я никогда не поднимал вопрос о нашем браке?
     Дэфни снова вспыхнула,  и снова ее румянец был вызван не только стыдом,
но и гневом.
     - Все твои разговоры о самоотверженной любви... - продолжала она. - Что
они такое, как не смутная  тоска по оправданию? Ты хочешь оправдать  себя за
твое  отношение  ко мне.  Самоотверженная  любовь!.. И  даже  твое нежелание
убивать...
     - Подожди, подожди!
     - Я не отрицаю, отчасти ты, возможно,  искренен. То, что тебя обязывают
делать,  -  мерзко.  Но ты  легко соглашаешься на  компромиссы, любимый.  "Я
согласен и дальше летать  на бомбардировщике, но убивать? Нет..." Неужели ты
не понимаешь всей порочности этой  затеи? Как можешь ты облагодетельствовать
своей любовью все  человечество,  если не  в состоянии  дать ее  даже одному
человеческому существу?
     Ее  слова заслуживали серьезного размышления, но,  наверное, мне мешала
молодость. Я еще оставался мальчишкой. Несправедливо, что старшие заставляют
молодежь вести за них свои войны. Я снова вернулся к Мерроу, словно думать о
нем было легче, чем о себе.

        "4"

     - Он сел на край  кровати, поставил локти на колени и опустил голову на
руки. По-моему, он был уже пьян. Я внимательно следила за  ним.  Он усиленно
давал  понять, что я  должна с ним  понянчиться.  Скажу тебе, Боу, что такие
герои  сущие   младенцы!   Поразительно,  до  какой  степени   он  раскис  и
разоткровенничался.  "Не так уж  я  хорош, как они утверждают". "Почему меня
обошли?" Мерроу продолжал твердить, что он  вечный  неудачник. Его исключили
из колледжа. Плохо  работал  у  этого...  как его  там...  торговца  зерном.
Называл   себя   летчиком-бродягой.   Неудачник,   неудачник,   неудачник...
Рассказывал, что ему всегда  хотелось иметь  много денег, что  "сумасшедшие"
деньги - вранье, он просто-напросто скряга. Сказал, что его  легко заставить
потерять присутствие  духа. Когда ему было лет двенадцать, он получил работу
в небольшом, на несколько  квартир, доме  в  Холенде - за  пять  долларов  в
неделю подметать  лестницы и убирать  мусор, но  у  одного жильца  оказалась
собака, доберман-пинчер; он ее боялся и стал пропускать дни уборки;  однажды
пришел домохозяин и в присутствии родителей Мерроу уволил его; отец орал, но
мать, укладывая вечером  спать, сказала, что ему не нужно приносить деньги в
семью, ибо он приносит в дом счастье.
     Мерроу, приносящий счастье!
     "Ребята  не  любили  меня. В  Холенде  находилось  отделение  ХАМЛ[36],
располагавшее  паршивым спортивным залом, библиотекой и  комнатой с пианино;
однажды   после  игры  в  баскетбол   -  мне  в  то  время  исполнилось  лет
тринадцать-четырнадцать - ребята всей бандой хотели избить меня. А я даже не
состоял  в команде; игра взбудоражила их, ребята стояли на  площадке и хором
выкрикивали мое  имя,  и мистер Бакхаут,  секретарь  нашего  отделения ХАМЛ,
продержал меня в своей конторе, пока все не успокоилось".
     Будучи, по его