словам, тщедушным, с куриной грудью, он купил в магазине
"Сиирс и Робак" эспандер  - развивать  плечи и руки.  В  школе он никогда не
получал хороших отметок.
     "Что-то заставляло всех ненавидеть меня".
     Как сообщила Дэфни, Мерроу признался, что вся  его воинственность -  не
что иное, как "хвастовство и блеф".
     "Почему, по-твоему, Хеверстроу  мой любимчик?  Потому,  что он офицер и
слюнтяй. А человеку легко разыгрывать из себя важную персону, когда он имеет
дело с ничтожествами".
     Это напомнило ему, как однажды, когда он играл со своим  дружком Чакки,
на  окраине города,  на  какой-то  строительной площадке, произвели  взрыв с
помощью  динамита;  а  Мерроу  решил,  что ударил гром с  ясного неба,  и  с
перепугу  подумал,  что  это,  должно  быть,  какое-то  знамение  свыше  или
предостережение,  и убежал домой, к матери. На  следующий день  Чакки назвал
его трусом.
     "И вот с тех пор, - сказал Мерроу, - я боюсь самого страха".
     По мнению  Дэфни,  Мерроу,  рассказав ей эти  анекдоты  о  самом  себе,
признался, что все его рассказы о многочисленных амурных победах  - сплошная
выдумка. "Я получаю удовольствие только от полетов".
     Я хотел, чтобы Дэфни выразилась точнее.
     - Кто же он все-таки? Что заставляет тебя так отзываться о нем?
     - Я не эксперт.И сужу о нем всего лишь как женщина.
     - Не забудь, я летаю с ним.
     Дэфни на мгновение задумалась.
     - Это человек, возлюбивший войну.
     Я  попытался решить, за  что мог воевать  Мерроу. Конечно,  не за идеи,
надежды,  какие-то  стремления. Я  представил  себе белый стандартный  домик
примерно  1925  года  в  Холенде,  в Небраске.  От  нескольких  вечнозеленых
деревьев, посаженных некогда "для оживления пейзажа", а  теперь почти совсем
урывших  его своими  кронами,  в  гостиной  и  столовой темно даже  днем. На
веранде спит колли.  Человек в  черных брюках и белой  рубашке с отстегнутым
воротничком,  со  свисающими подтяжками  и потухшей,  наполовину  выкуренной
сигарой во рту медленно  бродит взад и  вперед за маломощной газонокосилкой,
изрыгающей  клубы  сизого  дыма.  На  веранду выходит женщина,  почти совсем
седая, с мешками под глазами и дряблой, обвисшей на щеках кожей; она хлопает
дверью, и дряхлый пес с трудом поднимается на ноги.
     - Мерроу же превосходный летчик, - сказал я, - и если  он так влюблен в
войну, почему же его все-таки обошли?
     Дэфни нахмурилась.
     - Возлюбившие войну...Мой Даггер и твой командир. Мерроу герой во  всех
отношениях,  за  исключением  одного:  он  испытывает  слишком  уж   большое
удовлетворение или,  как выразился сам  Мерроу,  "удовольствие",  подчиняясь
глубоко  скрытому в нем инстинкту... ну, к уничтожению, что ли. - Дэфни явно
испытывала затруднение. - Я хочу сказать... Глупо, Боу, что я вообще пытаюсь
это анализировать; я  женщина. Я  просто  чувствую... у  них  это связано со
смертью,  близко к ней. Когда ты  задаешься вопросом,  за что человек воюет,
ты,  наверное,  сам  себе отвечаешь: за  жизнь. А Мерроу не хочет  жизни, он
хочет смерти. Не для себя - для всех остальных.
     Я вспомнил, как  сверкнули глаза у Мерроу  в  тот день, когда мы втроем
завтракали в Мотфорд-сейдже,  как звякнула в супнице  разливательная  ложка,
когда он ударил кулаком по столу.  "Я хочу убить смерть", - сказал  он. Даже
смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я  снова представил себе человека в
черных  брюках  со  свисающими  подтяжками;  он  прятался в укромных уголках
темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.
     - Следовательно, герои - это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли?  -
спросил я.
     - Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну,
дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за
что сражаются, - жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит  только  вспомнить  этот  город.
Лондон в дни "блица".
     - Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу... - Я покачал головой.
     -  Он не  может любить, потому  что  любовь  означает рождение,  жизнь.
Ложась в постель, он ненавидит - нападает, насилует, издевается, только так,
кажется  ему,  должен поступать  настоящий мужчина... Ты сильнее его, Боу, -
как же случилось, что ты  сам этого  не знаешь? Мерроу  сказал, что это твой
орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.
     Я встал, пересек  комнату и  под  туалетным  столиком  нашел крест  "За
летные боевые заслуги". Я поднял его и положил на ладонь - мой орден.
     -  Да, но вся сложность положения заключается в том,  - сказал я, - что
этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком
случае?
     -  Ответить не  легко. Такие  люди способны  внушить,  будто их  любят.
По-моему,  прежде  всего  надо постараться  получше узнать,  что  они  собой
представляют, чего хотят... Но соблюдай осторожность, любимый.
     Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли  понимал и свои
собственные, и ее слова.  Совершенно растерянный,  я, однако, испытывал, как
никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись
мои слова, обращенные к Дэфни:
     - Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?
     - Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя,
и все же...
     - Любила?
     - Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось
- и то, что есть, и то, чего ты хочешь.



        "Глава тринадцатая. В ВОЗДУХЕ"
     16.56-17.39

        "1"

     Таким  образом, сломался не  я,  а Мерроу. Он сидел  на  месте  второго
пилота,  неподвижно  уставившись в одну точку, и  это было самое  страшное -
видеть Мерроу-летчика бездеятельным.
     Четыре самолета, о которых доложил Прайен, выскочили из-за хвоста нашей
"крепости", прежде  чем я успел пересесть на место Мерроу, и, не трогая нас,
пронеслись  дальше, намереваясь  атаковать основные силы  соединения. Но  не
может отставший самолет  долгое  время рассчитывать на такое везение -  рано
или поздно те же или другие истребители должны были напасть на "Тело".
     Я связался с Клинтом и спросил, выпустил  ли он ракету; он ответил, что
выпустил;  тогда я  поинтересовался, как далеко,  по  его мнению,  находится
побережье. Мнение... Он знал  точно!  Сейчас  без трех минут  пять; все наше
соединение  должно теперь лететь  между  Брюсселем и Гентом;  мы отстали  от
группы на девятнадцать минут и, следовательно, находились милях в  десяти от
Брюсселя, при скорости  в  пределах ста тридцати, "Тело" достигнет побережья
примерно через тридцать пять минут.
     Обо  всем  этом  Клинт уверенно  доложил  по внутреннему  телефону,  но
соответствующие  расчеты он  сделал либо  заблаговременно,  либо произвел  с
молниеносной быстротой тут же, пока говорил;  как бы то ни было, он оказался
на  высоте  положения,  хотя не  имел  под рукой необходимых  приборов.  Все
"приборы" находились у него в голове. Куда исчез  тот рассеянный Хеверстроу,
которого  Мерроу  так  часто  ловил  погруженным  в  мечты?  Я  же  все  еще
наслаждался той  поразительной ясностью мысли (хотя настроение  у  меня было
отвратительное, я  чувствовал себя глубоко несчастным), которая  следует  за
тревогой,  как  охотник   за  дичью.  Сейчас  надо  было   четко  определить
обязанности каждого члена экипажа.
     Я приказал Лембу  подать сигнал  бедствия на  волне  радиопеленгаторной
станции  и  включить,  хотя  и  несколько  преждевременно, в  самом  широком
диапазоне  систему  опознавания  "свой-чужой".  Я  представил себе, как  все
произойдет  в дальнейшем: какой-нибудь радиослушатель  в Англии поймает наши
сигналы для радиопеленгатора, сообщит на главную радиолокационную станцию, и
та свяжется со станцией наведения, к которой приписан Пайк-Райлинг;  с этого
момента  наша станция  наведения будет заниматься в  первую  очередь  только
"Телом".  Немного  позже  наблюдатели  на  приборах наведения,  зафиксировав
радиоимпульсы "Тела",  посылаемые  в специальном  очень  широком  диапазоне,
станут  непрерывно  следить за полетом  "крепости" и  докладывать на главную
радиолокационную станцию, а последняя, в свою  очередь, будет передавать все
подробности в штаб нашего авиакрыла  в Пайк-Райлинг-холле и, на случай, если
нам придется совершить вынужденную посадку на воду, - в Морскую спасательную
службу. Только сейчас я впервые подумал об Англии и о возможности спасения.
     Вариометр  показывал   (если  только  его   показания   соответствовали
действительности), что самолет терял высоту значительно быстрее, чем раньше:
примерно двести  футов  в минуту.  По  высотометру мы находились  чуть  выше
тринадцати  тысяч  футов.  Я  уже  собирался  сообщить  экипажу,  что  через
несколько минут  можно будет снять кислородные маски, как что-то произошло с
управлением.
     Штурвал вырвало у меня из рук, нос самолета опустился, и машина перешла
в пике.
     В первое мгновение мне показалось, что где-то оборвался трос.
     Я с  силой потянул штурвал на себя, и хотя  колонка  несколько подалась
назад, самолет продолжал пикировать.
     Взглянув вправо, я обнаружил,  что  Мерроу  всей  грудью  навалился  на
штурвал  второго пилота.  Я  боролся  с его  весом  и  думал:  даже  потеряв
сознание, он  пытается  убить нас  всех;  каждой  клеточкой своего  мозга он
желает смерти каждому из нас.
     Пришлось позвать на помощь Хендауна. Он появился в тот момент, когда я,
собрав  все  силы,  левой рукой тянул  штурвал  на себя,  а  правой старался
оттолкнуть Мерроу. Он был в полубессознательном состоянии, но все же пытался
встать, нелепо взмахивая руками; голова  его свесилась набок, словно шея уже
не могла ее держать; пока он вставал, я понемногу оттягивал штурвал на себя,
но тут  он снова падал, и мне приходилось начинать все сначала.  Лишь  после
того как Хендаун оттянул Мерроу за плечи, я смог выровнять машину.
     Мы потеряли четыре тысячи футов.
     Мерроу   находился  на  грани  полной  потери  сознания,  но  не  хотел
утихомириться. Мы лишились и носовых пулеметов, и  одной турели, а Лемб хотя
бы время от времени должен  был оставлять пулемет и  заниматься радиосвязью;
поэтому  мы не могли себе позволить, чтобы Хендаун торчал в пилотской кабине
и  нянчился  с  Мерроу. Движением  головы я приказал  Негу  оттащить Базза в
заднюю  часть  самолета.  Задача  была не из легких.  Отверстие  люка  между
сиденьями  все еще оставалось открытым, Мерроу со всем обмундированием весил
фунтов  двести, а кроме того, в  нем  еще  оставалось достаточно  сил, чтобы
использовать  свой  вес и упираться.  Негрокус  наполовину  стащил  Мерроу с
сиденья, но понял, что дальше у него не получится; он посадил Базза обратно,
придержал одной рукой, отстегнул лямки  своего парашюта и привязал Мерроу за
грудь, плечи и руки к спинке сиденья.
     Потом Хендаун поднялся на  свою установку, включил внутренний телефон и
первым делом сказал:
     -  Послушайте, сопляки! Самолетом сейчас командует лейтенант Боумен. Вы
меня понимаете?
     - А что с майором? - Это был голос Фарра, голос трезвого человека.
     - Ушел в отставку, - ответил Хендаун.
     - А  вы хороший летчик, лейтенант, или так себе? -  Это снова был голос
Фарра, но на этот раз голос пьяного человека.
     - Всем снять кислородные маски! - приказал я. - Но вначале проверка.
     Прайен  не отозвался, и мне пришлось послать Малыша  Сейлина узнать,  в
чем дело; Сейлин доложил, что Прайена нет. Дверца маленького аварийного люка
в хвосте  оказалась сорванной.  Во  время внезапной  потери  высоты  и  пике
Прайен, видимо, подумал,  что с самолетом что-то стряслось, и решил смыться.
На мой вопрос, сумеет ли справиться с пулеметами Прайена, Малыш ответил, что
попробует.
     Мне кажется, именно прыжок Прайена заставил меня сказать:
     -  Послушайте, ребята,  что вы собираетесь делать? Если хотите прыгать,
сообщаю  для   ориентировки,   что  мы  находимся  над   Бельгией.   Или  вы
предпочитаете попробовать добраться домой?
     Наступило долгое, очень долгое молчание.
     - После  бельгийского побережья нам нужно  еще около пятидесяти  минут,
чтобы долететь до своего аэродрома, - проинформировал Клинт.
     - Я готов, - отозвался Фарр, но не сказал на что.
     - А  здесь довольно  ветрено,  - проговорил Малыш.  Люк  был  открыт и,
конечно, вызывал соблазн.
     - Нег, как ты?
     - Не думаю, сэр, что должен высказывать собственное мнение. Если ребята
хотят прыгать...
     Только тут я вспомнил, что лямки от парашюта Хендауна держали Мерроу на
сиденье рядом со мной. Голова Базза безвольно моталась из стороны в сторону.
И Хендаун считал, что не должен высказывать свое мнение!
     -  Давайте  все-таки  попытаемся,  - предложил я.  -  Мы  всегда сможем
сделать посадку на воду, если придется. Все согласны?
     Ответил только Фарр:
     -  Учитель,  я  согласен,  если  вы  действительно   хорошо  управляете
самолетом.
     Некоторое время  все  молчали.  Чувствуя  себя  крайне  подавленным,  я
приказал Хеверстроу прийти в нашу кабину и снять с Мерроу кислородную маску.
     Нег Хендаун доложил, что сверху к нам приближаются истребители.
     - Вся немецкая авиация, будь она проклята! Предстоит нечто интересное.
     В течение шести-семи минут примерно двадцать "мессершмиттов" развлекали
нас  устрашающей акробатикой, но, к счастью, почти  все они проскакивали  на
пересекающихся курсах, так  и не обнаружив, что мы оказались бы беззащитными
перед их лобовыми атаками.
     Поскольку теперь уже никто не мог требовать от нас оставаться  в боевом
порядке,  мы  располагали  гораздо  большим,  чем  обычно,  пространством  и
временем для  маневрирования, и  я, пожалуй, проделал  все  -  разве что  не
перевертывал   самолет   на  спину.  Я  жестом  приказал  Клинту,  все   еще
находившемуся  в пилотской кабине, включиться в селекторный переключатель на
панели второго  пилота, и  он, стоя позади Мерроу,  докладывал  каждый  раз,
когда  истребители собирались  атаковать нас в  лоб. При появлении самолетов
противника  спереди я разворачивал  самолет то в одну, то в другую  сторону,
позволяя средним пулеметам встречать их огнем.
     Ребята встречали мои маневры возгласами одобрения.
     - Молодец, лейтенант! Поверните машину. Еще! Еще!
     - Подкиньте им огонька, учитель!
     - Я подбил одного! - закричал Малыш Сейлин. - Думаю, что  подбил! Боже,
по-моему, и в самом деле подбил!
     За  все  наши  боевые вылеты Малыш ни  разу не заявлял,  что он кого-то
подбил.
     Самолет   получил  пробоину   в  левое   крыло,  из  правого  двигателя
послышались выхлопы, но, чихнув несколько раз,  двигатель заработал вроде бы
нормально, хотя скорость машины уменьшилась до ста двадцати пяти.
     В самые худшие наши минуты меня вдруг одолела зевота. Не раз, а три или
четыре раза  лицо у  меня неожиданно  начинало вытягиваться,  мускулы на шее
напрягались, рот раскрывался, и  веки смыкались. И с этим ничего нельзя было
поделать.  С удивлением подумал я, что могу заснуть,  - заснуть, несмотря на
всю  серьезность положения и величайшую ответственность,  которая лежала  на
мне. Но как только приступы зевоты прошли, я вновь почувствовал себя бодрым.
     Внезапно немцы исчезли, и к нам приблизился, предварительно  покачав  с
безопасного расстояния крыльями, маленький  "спит-5"; он уменьшил скорость и
полетел  параллельным курсом;  я настроился  на  диапазон  высокой частоты и
отчетливо услышал  дружественный великосветский  голос  летчика  королевских
ВВС.
     - Приветствую вас, Большой друг! - сказал спокойный голос,  словно дело
происходило где-то на великосветском приеме. - Надеюсь, у вас все в порядке?
     - У нас полтора двигателя, - ответил я. - Кое-как ковыляем.
     Дэфни научила меня понимать английский  юмор и делать вид, что мне море
по колено, - даже в тех случаях, когда у меня поджилки тряслись.
     - Но я рад вас видеть, - продолжал я. - Есть тут еще ваши?
     - Мы будем сопровождать вас.
     - Спасибо, дружище, вот это чудесная новость!
     Я  включил внутренний телефон и уже совсем иным тоном громко  оповестил
экипаж:
     - Слушайте все! К нам  прилетели "спитфайры"! Они останутся  с нами  до
конца.
     Послышались  приветственные  возгласы,  но  не  могу  сказать,  что   я
почувствовал  себя счастливым.  Голова Мерроу  бессильно  перекатывалась  по
спинке  сиденья,  рот  был раскрыт, лицо покрыто бледностью,  и  лишь в  тех
местах,  где  кислородная маска  недавно  соприкасалась  с  кожей,  краснела
овальная каемка.
     Высотомер показывал восемь тысяч семьсот футов.
     - Далеко еще до побережья, Клинт?
     - Теперь, пожалуй, не больше десяти минут. Вы должны скоро его увидеть.
     - И сколько, ты говоришь, нам оттуда?
     - Пятьдесят минут, а  может,  немного  больше, судя по тому, как стучит
номер один.
     Я посмотрел на бензиномеры, произвел некоторые подсчеты и сказал:
     - Видимо, придется эти жалкие останки посадить на воду.

        "2"

     Вскоре я увидел  берег - вначале он показался мне длинной кромкой тени,
отброшенной  облаком;  теперь  я  уже  сомневался  в правильности  принятого
решения лететь до последней  возможности, а потом совершить посадку на воду.
С развороченным носом "Тело" не  удержится на поверхности моря, наберет воды
и затонет.  Я и понятия не имел, что происходит  на море,  не  катятся ли по
нему  высокие волны с гребнями пены, похожими на космы безумной женщины. Мне
припомнилось несколько случаев посадки на воду в авиагруппе: трое утонули...
Все члены  экипажа утонули... Все спасены...  Шестеро утонули... Я попытался
припомнить практические занятия на суше, посвященные вынужденным посадкам на
воду, но  припомнил лишь наши  шутки о  море грязи, в которую  мы ухитрялись
попадать,  и  скуку,  которую  испытывали  на  этих  занятиях, ибо  кто  мог
подумать, что подобное когда-нибудь действительно случится с нами?
     Моя  прежняя  самоуверенность испарилась, и я  подумал, что, может,  не
стоило бы проявлять такое упрямство только потому, что я уже объявил экипажу
о  своем  решении;  возможно,  следовало поступить  иначе и  приказать  всем
выброситься на парашютах, а оставленное "Тело" рухнуло  бы  вниз.  Но все же
мне хотелось  как  можно дальше лететь  на запад, и,  потеряв уверенность  в
себе,  я продолжал упорно  тащиться вперед  на полутора  двигателях.  Ко мне
обратился  Малыш  Сейлин.  Он доложил,  что  ранен в  руку  тем  же осколком
снаряда, который  заклинил  его турель,  и спросил, может  ли выброситься  с
парашютом; все еще лихорадочно обдумывая  свое решение совершить посадку  на
воду, я ответил:
     - Что ж, если хочешь.
     Мне  было жаль  его,  за все  время  он ни  разу  не заикнулся о  своем
ранении. Мы находились в тридцати милях от Ла-Манша, и он сказал:
     - Я плохо плаваю; не возражаете, если я прыгну?
     Малыш  давно  уже  хотел  выброситься  с парашютом;  он,  должно  быть,
посматривал  на открытый люк в хвосте и  завидовал Прайену;  конечно, Сейлин
мог  бы удрать, как Прйаен, и никто бы  ничего не  узнал, но он считал своим
долгом честь  по  чести договориться с людьми,  которые заботились о нем,  и
потому  доложил,  что  ранен, что  плавать  не  умеет  и  просит  разрешения
выброситься.  Я  не  возражал.  Меня  по-прежнему  мучил  вопрос,  насколько
правильно решение посадить машину на воду. Зачем же  вынуждать Малыша тонуть
вместе  со всеми, если нам не удастся избежать этой участи? Я снова напомнил
экипажу:
     -  Я останусь  на  самолете  до  последней минуты,  а  потом  попытаюсь
совершить посадку  на  воду. Так делали другие.  так  попробуем  и  мы, -  и
добавил: - Кто хочет прыгать сейчас - пожалуйста.
     В самой своей вежливой манере Малыш ответил:
     - Если не возражаете, лейтенант, я прыгну.
     На коленях у меня лежал планшет Мерроу с картой, и я сказал:
     -  Мы  только что  пролетели  над  городом