моря, пытающимся  через иллюминатор
затонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни.
     Лемб  не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко подняв
переносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:

     ...Мы  очень  заняты,  а Черный  Карлос, хотя  и не пользуется  большим
влиянием,  все  же является  королем этого  маленького района. Он, очевидно,
использует свое положение с целью свести старые счеты...

     Бедняга Лемб! Бедняга Лемб!
     Я  догадался, что он  отошел от  своей стрелковой  установки, собираясь
проверить  проводку  и внести записи в  бортовой журнал;  на столике  лежала
раскрытая книга ("Разверзшийся  ад"),  он  погрузился в  чтение,  оказался в
миллионе  миль от войны и  мчался на  чалом  скакуне  по  выжженным  солнцем
прериям,  где  обитатели  забытых  богом  мест жестоко,  но  просто  вершили
правосудие, хладнокровно  убивали друг друга из ревности, ненависти и мести.
Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию,
и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу.
     Батчер вздрогнул и  вернулся к  войне. Он взглянул на меня и машинально
поднял   журнал,  приглашая  ознакомиться  с  ним.  Вот  видите,  он  же  не
симулировал. Больше того,  он  тут же сорвал  с правой руки  перчатку, ловко
раскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал:
     "14.30. Проверка времени".
     Следовательно,  он  присел  за  столик  в  два  тридцать.  Сейчас  часы
показывали два тридцать четыре.
     Я   вернулся   в   пилотскую   кабину,   включил   кислородный  прибор,
электроподогрев комбинезона и шлемофон,  потом доложил Мерроу,  что с Лембом
все  в порядке  -  он просто отошел  от  пулемета сделать запись в  бортовом
журнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.

        "9"

     Пока  я  находился  в  радиоотсеке,  показалось  солнце.  Мы  пролетели
огромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвались
в простор ясного дня.  Теперь над нами голубело  чистое сухое небо  и  сияло
великолепное  солнце, щедро  заливая аш серебристый самолет  ярким светом. Я
взглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей  ослепительное сияние,
такое ослепительное, что  при  взгляде на  него  начинала  кружиться голова.
Солнце светило где-то сбоку  от  нас, но уже  от  того,  что оно  светило, я
чувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится.
     Благословенное  солнце!  Эта зона, где не  возникали облака  и небесная
синь  уже сливалась с межзвездной  чернотой, всегда казалась мне прекраснее,
чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч,  в которых нам приходилось
блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере
я  представлял  себе,  что человек  XX  века  обязательно устремится  в  это
высокое,  чистое  пространство  и только здесь  ощутит, что  никогда  еще не
поднимался так высоко, никогда не был так близок к  свободе  и животворящему
солнцу.  Чувство звало:  выше, выше, выше! Стремительный  взлет  Нотр-Дам  в
Шартре, башни со стальными ребрами  на скале Нью-Йорка, секвойя - фотоснимки
с них так глубоко волновали  меня в детстве, - все стремилось вверх; но  что
могло  быть прекраснее и выше (теперь-то,  став  летчиком, я понял это), что
могло быть прекраснее прозрачной хрустальной  чаши там, на высоте ...надцати
тысяч футов над землей! И  все  же в тот день я впервые мысленно содрогнулся
от этих привычных  мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом
к  лицу с  жизнью  на земле; во время нашей  недавней мучительной  беседы  о
Мерроу я  первый  раз за  мои недолгие годы взглянул жизни  прямо в глаза  и
понял,  что только  жить -  это еще не все,  что один  или вместе с  Дэфни я
способен совершить нечто большее. Она настойчиво  внушала  мне и раньше,  до
последнего нашего разговора,  что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в
конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем  располагаю,  кроме благих
намерений, заставила  меня  понять,  что  жизнь на земле  позволяет  достичь
высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался
полетом  только потому, что понимал его как  бегство от  настоящей  жизни на
земле,  к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным
там, наверху,  ибо  не мог  понять и оценить, как  щедра на прекрасное жизнь
внизу,  на земле.  Свобода в  моем понимании  была лишь подобием  свободы, и
только в  тот  день,  в  эти первые  мгновения  под  ярким  солнцем, ко  мне
постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда  бы я смог смотреть
правде в лицо - правде о себе и о других - и отдавать себя другим.
     Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во
всем  разобрался. Пожалуй, бесспорно  лишь то,  что меня потрясло начавшееся
прозрение.
     Но я верю, что  это  и была та  точка,  где пересеклись кривые наших  с
Мерроу судеб.

        "10"

     К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он - в своем
внутреннем восхождении  к  смерти,  а  я - в готовности  начать новую жизнь)
оказались совсем неподготовленными.
     Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В
два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.
     -  Мерзавцы! -  воскликнул Хендаун. - Они сбросили перед  нами бомбы на
парашютах!
     Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего
не  слышу  и  занялся  бы  проверкой показаний  температуры  и  давления  на
приборной  панели,  но  сейчас  я  наклонился вперед и посмотрел на  цепочку
небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, - они четко
выделялись  на   фоне  черно-голубой   бесконечности.  Полушария  находились
довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели  прямо  на
них.  Немецкие  же  истребители   ухитрялись,  очевидно,   пролетать   между
парашютами.
     - Давай же, Хендаун! - крикнул Мерроу, и в его голосе снова послышались
неизвестные раньше нотки просьбы  и даже мольбы.  - Наблюдай  за самолетами,
понял?
     Я почему-то вспомнил одну  из рассказанных Мерроу историй - он особенно
любил прихвастнуть ею, причем недавно  выяснилось, что, как и многое другое,
она  оказалась  лживой  побасенкой, -  историю о том, как  он  оставил около
аэродрома  в Штатах, перед тем как улететь оттуда,  свою автомашину вместе с
ключом от зажигания. Каким жалким  показался мне человек, способный сочинить
подобную ложь о своем равнодушии к вещам!
     Бомбы на парашютах были  сброшены слишком далеко впереди  и  взорвались
раньше, чем "крепости" приблизились к нам.
     Я  подметил еще  одно обстоятельство,  и  оно  показывало, что  карьера
Мерроу  как  летчика  подходит  к своему  логическому  концу. Об  атаках  на
встречных курсах Макс Брандт обычно сообщал вначале Клинту Хеверстроу, и они
вместе определяли, когда и кому открывать огонь;  если же немецкие  самолеты
оказывались  в невыгодном  для  обоих  положении, Макс  обращался к Мерроу с
просьбой  или опустить  нос машины, или сделать небольшой разворот - обычный
или со скольжением; наши стрелки часто получали  возможность открывать огонь
из  наиболее  выгодного  положения.  Сейчас  нас  атаковал  в  лоб,  видимо,
совершенно  необстрелянный  немец;  его  неопытность проявлялась во всем: он
развернулся слишком близко от нас и, пролетая мимо, не смог открыть огонь из
пулеметов.
     - Правее! -  крикнул Макс.  -  Он прямо напрашивается на мушку. Правее!
Правее!
     Но Мерроу  или  не  слышал  его, или вдруг разучился  совершать  правые
развороты, что казалось весьма странным.
     - Базз! - разочарованно воскликнул Макс, однако было слишком  поздно. -
Ну и чертовщина! Ведь немец, можно сказать, сидел у меня на ладони!
     В другой раз,  когда самолет противника появился в нижней части  десяти
часов, у  окна  Базза, и  тот, в полной бездеятельности,  уставился на него,
Сейлин тихо заметил: "По-моему, это приманка". В обычное время (к  негромким
предупреждениям Сейлина мы относились, как к сигналам боевой тревоги) Мерроу
немедленно и  с  присущим ему мастерством предпринял бы маневр для успешного
отражения  атаки. Но на этот раз,  даже после нового доклада Сейлина: "Шесть
часов, внизу!" - Базз сидел за штурвалом,  словно оцепенев, и когда началась
атака  с хвоста, мы не только сами не могли ничего предпринять, но и сковали
действия наших ведомых.
     Брегнани заметил, как немецкий истребитель, пытаясь атаковать  головную
часть нашей группы, попал под чью-то меткую очередь, и крикнул:
     -  Пилот  выбросился на парашюте! Смотрите!  Смотрите! Девять часов. Он
как раз там!
     Я  заметил, как Базз поворачивает голову, перевел взгляд  выше и увидел
медленно  набухавший  желтый  парашют.   Меня  охватило  беспокойство,  и  я
вспомнил, как однажды в июле, во время рейда на Нант, вот так же раскрывался
желтый парашют и произошло нечто ужасное, послужившее поворотным пунктом для
меня и, как я узнал от Дэфни, для Мерроу.
     - Какой же мерзавец этот Сайлдж! - почти  простонал Мерроу. - Сайлдж со
своим длинным языком!
     Про Сайлджа, выбросившегося на парашюте и взятого в плен, рассказывали,
что он якобы  так  ругал Геринга,  что  тот  отныне  лично  заинтересован  в
разгроме нашей  авиагруппы. Странную  реакцию  вызвала  у Мерроу  история  с
Сайлджем!   С  тех   пор  он,   очевидно,  считал,   что  немцы   специально
подкарауливают нас, подкарауливают его.

        "11"

     Хендаун доложил о групповой атаке из верхней части двенадцати часов.
     - Ух, черт побери! - крикнул он. - Целая эскадрилья, будь она проклята!
     Я увидел их. Двенадцать? Пятнадцать? Они летели в тесном строю.
     Мерроу тоже заметил. Уголком глаза я  видел, как он наклонил  голову  и
взглянул на них.
     Мы  сближались  с  истребителями   на   огромной  скорости  -  скорость
"крепостей"  плюс  скорость немецких  самолетов;  наше звено  оказалось  под
"Ангельской поступью", "Краном" и "Ужасной парой", так  близко к ним, словно
мы  укрылись  в  ангаре  от  дождя  или  града.  Отсюда  я  даже  не   видел
истребителей. Попросту говоря мы прятались.
     У Хендауна еще хватило времени дважды крикнуть Мерроу:
     - Развернись! Развернись же!
     Затем  нас уже ничто не прикрывало. Трех "крепостей" над нами не стало.
Первое  звено  оказалось  полностью  уничтоженным.  Истребители промчались и
скрылись.  Я  ничего не заметил и не  знаю, как  все  произошло.  Их  сбили.
"Ангельская поступь", "Кран" и "Ужасная пара" были сбиты за один заход.
     - Боже! Ты видел? - спросил Хендаун.
     В ту же минуту послышался спокойный голос Сейлина.
     -  Пулеметы заело, - хладнокровно проинформировал он. - Что мне  теперь
делать, Нег?
     Состоялся  совершенно  нормальный  разговор, но тогда  он показался мне
разговором двух сумасшедших.
     - Перегрелись?
     - Нет, чуть теплые.
     - Попробуй снять тыльную крышку. Подвигай спусковой защелкой.
     - Стреляет нормально, только отдает в большой палец, - спустя несколько
минут доложил Сейлин.
     - Работай отверткой, болван. Боже, да есть ли у твоих хромосомов мозги?
     - Не понял! Повтори, пожалуйста.
     - Работай отверткой. О-т-в-е-р-т-к-о-й!
     - Слушаюсь!
     Первое, что  пришло мне в голову после столь вольного обмена  репликами
между Негом и  Сейлином, это мысль о том, что  Мерроу, следовательно, больше
не пристает к стрелкам, в  противном случае он  ни за что  бы не  промолчал.
Однако он не открыл рта.
     Второе:  я наконец обратил  внимание, что немцы ведут довольно редкий и
неточный зенитный огонь, -  разрывы виднелись в стороне от нас, - и  спросил
себя, откуда они могут  стрелять.  Из Кобленца? Висбадена? Майнца? Мне  живо
вспомнились бронзовые губы Мерчента, произносившего  названия  этих городов.
По его словам, они находились слева от линии нашего полета, перед тем как мы
изменили курс.
     И  только здесь  меня  озарило,  словно  луч  фонарика  Салли  внезапно
прорезал темноту: теперь мы стали ведущим самолетом авиакрыла.

        "12"

     По-моему,  Прайен   все  еще  не  знал,  что  произошло.  Он  продолжал
докладывать о появлении истребителей.
     Я взглянул на часы: без двадцати трех три.
     - Клинт,  - сказал  я,  - ты  не думаешь,  что  следовало бы,  пожалуй,
проверить...
     - Шестнадцать минут до перемены курса, - перебил он. - Мы на две минуты
опережаем график полета.
     Все еще не узнанный нами до конца старина Хеверстроу опередил меня. Да,
люди иногда преподносят сюрпризы.
     - Ты понял, Базз? - спросил Клинт.
     - Я слышал, сынок. - Ответ Мерроу прозвучал мрачно и вяло.
     Примерно в то же самое время три отдельные группы немецких истребителей
оставили нас  в покое. Это несколько облегчало наше положение, однако вокруг
все еще оставалось предостаточно других вражеских самолетов.
     Наши воздушные стрелки снова заговорили все одновременно.
     Я думаю, что  в роли ведущего  наш экипаж не ударил лицом  в грязь,  но
ведь, как предписывалось, в случае, если что случится с Бинзом, командование
должен взять на себя ведущий верхней эскадрильи и заместитель ведущего всего
соединения  - майор Холдрет  с "Обратного  билета",  веселый  и  здоровенный
детина;  в  сущности,  "Обратному  билету"  было уже  пора  сменить  "Тело".
Разумеется,  не в тот момент, когда наша "крепость" начнет  ложиться или тем
более когда ляжет на  боевой курс, - тут уж ни о каком перестроении не могло
бы  идти  и  речи;  однако до  объекта бомбежки  оставалось еще  полчаса,  и
Холдрету самое  время было бы сменить нас. Безусловно,  самое время. А он не
давал о себе знать.
     Если  я  еще и  сомневался, понимает ли  Мерроу наше положение, то  все
сомнения исчезли после того, как он сказал мне по внутреннему телефону:
     -  Боумен,  послушай  на   диапазоне   командования.   Может,  услышишь
что-нибудь.
     Продолжая  размышлять,  я  повернул  ручку  избирательного  устройства;
раньше, подумалось мне,  Мерроу сделал бы это сам да еще отругал как следует
Холдрета или с радостью сам занял  бы место  ведущего,  считая, что при всех
обстоятельствах имеет на это право. Больше того, Холдрет, очевидно, потому и
не стремился выполнить инструкцию, что помнил  (это помнили все), как Мерроу
взял  на  себя  командование  во  время  налета  на  Гамбург: Траммер  тогда
откровенно  перетрусил, а Мерроу  получил крест "За летные боевые  заслуги".
Теперь Базз хотел, чтоб я таскал для него каштаны из огня.
     Конечно, я не услышал ни единого слова от Холдрета.
     Зато я услышал, что  какой-то другой  самолет вышел  в  эфир и, нарушая
инструкцию о порядке пользования кодом, спросил:
     - Мерроу! Мерроу! Ведущий вы?
     Я не стал обращаться к Баззу за подтверждением, а просто ответил:
     - Очевидно. Подтянитесь и сомкнитесь потеснее.
     Никакого подъема духа я не испытывал.  Возможно, когда-то я мечтал, что
возникнет подобная обстановка и я сам, от собственного имени, стану отдавать
по  радио такие  приказы, но теперь  это не  принесло  мне удовлетворения. Я
чувствовал себя отвратительно.
     В два сорок четыре из боя вышла еще одна группа немцев, и теперь лишь с
десяток машин продолжали нам докучать.
     Клинт оказался на высоте. Он вовремя предупредил нас о перемене курса и
напомнил о новом показании компаса.
     Нужно признать, что Мерроу  осуществил прекрасный  пологий  разворот, и
все соединение без труда повторило его.
     Теперь до точки перехода на боевой курс оставалось пятнадцать минут.



        "Глава восьмая. НА ЗЕМЛЕ"
     С 28 июня по 30 июля

        "1"

     Парадоксально, но факт: я  не очень-то верил в героизм Мерроу и в то же
время гордился, что летаю у него вторым пилотом.
     После гамбургского спектакля вся наша  группа заговорила о Баззе, и мне
хотелось  постоянно быть с  ним, купаться  в  лучах его славы - вот  почему,
наверно, двадцать восьмое июня стало едва ли не самым худшим днем за всю мою
службу в Англии, - днем, когда я хотя и остался на земле, но чувствовал себя
так,  словно именно  здесь мне и угрожала  наибольшая опасность. В тот  день
группа вылетела на Сен-Назер, а мне пришлось торчать на  базе  и переживать.
Меня  не взяли. По указанию оперативного отделения штаба с  Мерроу полетел в
качестве второго пилота  Льюис Малтиц по прозвищу "Титти", -  его собирались
назначить командиром самолета, вот Баззу и поручили проверить Титти в боевой
обстановке.
     К  общему  удовлетворению,  рейд  назначили на довольно  позднее время.
Инструктаж состоялся лишь в  девять  утра.  Я  тоже присутствовал на нем, не
сомневаясь, что полечу вместе с другими, и испытывал обычную в таких случаях
озабоченность  и  вместе с  тем  удовлетворение,  поскольку  рейд  предстоял
нетрудный, на базу подводных лодок,  по уже  известному маршруту - мы летали
на  Сен-Назер  во  время  третьего   и  девятого  боевых  вылетов.  Знакомые
переживания.  Под  конец инструктажа,  уже вручая  таблицы  боевого порядка,
Кудрявый  Джоунз  объявил, что трем вторым пилотам  придется  уступить  свои
места  трем  будущим  первым  пилотам (новое  изобретение  писхопата Уэлена,
который на этот раз сам возглавлял направлявшееся в рейд соединение), причем
одним из таких вторых пилотов пришлось стать мне.
     В два  часа дня  я  стоял  на балконе командно-диспетчерской вышки и не
отрываясь следил за вылетом; вцепившись в поручни, я стиснул зубы, словно из
меня вытягивали жилы.
     Странно все  же! У меня не было ничего общего с девятью другими членами
экипажа "Тела", а  к некоторым из них я испытывал непреодолимую антипатию. В
мирное время я бы никогда не согласился по доброй воле  провести хотя бы час
в обществе такого человека,  как Джагхед Фарр, да  и он не согласился  бы ни
минуты побыть со  мной. Но сейчас, слушая  раскалывающий голову  рев четырех
винтов моего самолета, нашего самолета, взбивающих  мягкий  воздух облачного
полудня и готовых унести "Тело" прочь от земли и от  меня, я чувствовал, как
томится сердце о них, о девяти.
     А что, если они не вернутся?
     Я убью себя. Умру с ними. Застрелюсь из-за угрызений совести и сознания
собственной  вины.  Почему я без борьбы  согласился уступить место какому-то
Титти?  Я подвел их.  Надо  было  схватить  Кудрявого  Джоунза  за глотку  и
разорвать его на куски, но не позволить ему разлучать меня с  моим экипажем,
с моей семьей.
     Не  помню,  как  прошли  следующие   часы.  Однако  хорошо  помню,  как
отправился к  опустевшей зоне рассредоточения и как  по дороге строил  планы
убийства  полковника  Уэлена,  по  инициативе  которого  меня,  очевидно,  и
отстранили от полета. К тому же я все еще злился на него за предыдущий день.
Некоторое время назад  Уэлен вывесил объявление: офицеры  из состава  боевых
экипажей  обязаны  по  очереди дежурить  в  штабе, проверять своевременность
ухода  и прихода отпущенного  из расположения базы рядового  и  сержантского
состава   и   выполнять  всякую   канцелярскую   работу;   это  сомнительное
удовольствие  я вкусил накануне в воскресенье, перед самым  выездом  сборной
бейсбольной команды нашей авиагруппы в Кимболтон, где  Хеверстроу предстояло
защищать третью  базу. Поехал весь экипаж, кроме меня. Я  сидел за  паршивым
письменным  столом, читал от нечего делать газету "Янки", кипел  от злости и
проклинал  болвана  Уэлена - кто,  как  не  он, мог  придумать  какие-то там
дежурства  по  штабу?  (Потом   мы  узнали,  что  честь   этого  изобретения
принадлежит одному кретину из  штаба, он постоянно уклонялся  от  участия  в
боевых операциях, и угрызения  совести довели его, наверное, до того, что он
решил заставить всех боевых летчиков познать тяготы канцелярского труда).  Я
все еще негодовал,  когда  вошел Уэлен и своими колкостями по адресу  Мерроу
подлил  масла в огонь. Уэлен заявил,  что представил  Мерроу  к  награждению
кре