небылицу для таких непредвиденных случаев.
     - Я что-нибудь придумаю, Боу.
     В ту ночь  я  совсем не спал, а  наутро всю нашу  авиагруппу  послали в
утомительный  учебный  полет   для   тренировки  прибывшего  пополнения.  По
возвращении выяснилось, что этот полоумный Уэлен  вывесил  новые приказания.
Правила  пользования  велосипедами. Включение  фар с  наступлением  темноты.
Левая сторона дороги, как и для всех остальных... И потом вот тебе! Никто не
имеет права  уезжать на велосипеде дальше, чем за  пятнадцать миль  от базы.
Таким образом, Кембридж оказывался для нас "запретной зоной".
     Я бросился к телефону-автомату и позвонил Дэфни на работу.
     - Послушай, Дэф, - сказал  я. - Первым  делом, как  только представится
возможность, я сниму комнату в Мотфорд-сейдже.
     Это  для того, чтобы мы с ней могли бы хоть время от времени оставаться
наедине. От нашей базы до Мотфорд-сейджа легко доехать  на велосипеде, а она
могла добраться на автобусе.
     - Великолепно, дорогой!
     У меня сразу повысилось давление.

        "14"

     В  комнату  ворвался  Мерроу.  Задыхаясь,  он сообщил, что  некая  леди
Майнсдейл приглашает  всех  офицеров нашей авиагруппы и  офицеров английских
ВВС  в  свое большое  загородное  имение  близ Бертлека,  на чай  во  второй
половине  дня.  Мерроу принялся  уговаривать меня  пойти вместе  с  ним.  Он
высказал предположение,  что леди Майнсдейл  такая  же  эротоманка с черными
глазами, как и многие другие английские аристократки, чьи мужья сражаются  в
пустынях,  и  что  там,  несомненно,  нас  ждут  целые  стада  местных  дам,
приглашенных  для увеселения  военных.  Подавать,  конечно,  будут  херес  -
прославленное     средство,     употребляемое     некоторыми     английскими
дамами-энтузиастками  для  разжигания  полового  влечения.  Я  был  в  таком
паршивом настроении,  что согласился.  На нескольких  транспортерах  поехало
человек сорок изголодавшихся по женщинам летчиков, в том числе и я с мыслями
о  Дэфни. Подъезжая  по тряской длинной  аллее к имению леди М., мы заметили
роту   ополченцев  -  самое  жалкое  сборище  калек  и  еле  передвигающихся
белобилетников. Они  проводили  здесь, на роскошных лужайках имения леди М.,
очередное еженедельное занятие по тактике и, вооруженные охотничьими ружьями
и  ломами,  преследовали  воображаемых   гуннов.   Зоелище   было   поистине
трогательное,  что  не  помешало  нашим  летчикам  высмеять и даже освистать
стариков,    словно   эти   ревностные   защитники   империи   были   кучкой
девочек-старшеклассниц. В самом начале нашего визита выяснилось, что леди М.
семьдесят три и что у нее  есть  сестра  шестидесяти девяти лет. "Вот она  и
есть эротоманка,  Базз",  - сказал я, и он хлопнул меня по плечу. Ни  единой
девушки, лишь  большая группа  ребят с авиабазы бомбардировщиков  "стирлинг"
около  Мотфорд-сейджа.  Две  престарелые красотки  отнеслись  к нам,  как  к
школьникам. В какие игры мы играли! В  перетягивание. Леди  М.  и  ее сестра
Агата усадили на отполированный паркет в две цепочки по девять лайми и янки;
каждый сидел, широко  расставив  ноги и обхватив  за живот сидящего  впереди
партнера; головные игроки той и другой партии держали в руках конец палки от
швабры;  по сигналу  Агаты каждая цепочка  принималась  тащить  палку в свою
сторону.  Офицеры ерзали  по  полу задами, пыхтели  и визжали. Раз  выиграли
англичане,  раз мы  во главе  с  Мерроу,  который  держался за палку.  Потом
прятки.  Потом  ребята из  английских ВВС предложили игру  под названием "Вы
здесь,  Мориарти?".  В  игре  участвовали  двое;  они  стояли  на коленях  с
завязанными глазами и  держали друг  друга левой рукой; в  правой  у каждого
была дубинка - свернутый в трубку журнал; цель игры заключалась в том, чтобы
угадать,  в какую сторону попытается уклониться противник  и хлопнуть его по
голове.  Милые старушки  вовремя заметили назревающую драку и подали чай. Мы
хватали угощение и глотали, как голодные волки.
     Перед  концом леди  М.  встала  на стул  и сладким  мелодичным  голосом
спросила:
     - Я  обнаружила, что у нас еще остался пряничек. Что мне делать? Кто из
вас,  милых офицериков, подскажет,  что  я  должна  сделать с этим последним
пряничком?
     Мерроу,  изумительно  похоже  копируя  старину  Уэлена,  суровым  тоном
произнес:
     - Первый, кто подскажет леди, что она должна делать с пряником, получит
тридцать суток гауптвахты.

        "15"

     На следующий  день Мерроу уехал на склады. Нам  объявили о  предстоящем
рейде в Бремен на судоверфи; Салли поднял нас в два тридцать утра, мы прошли
все обычные  процедуры, а потом вылет отменили, что, конечно, разозлило нас,
как кошек, попавших под дождь, и мы  снова  пошли спать. Во  второй половине
дня все экипажи собрали перед зданием штаба прослушать лекцию старика Уэлена
(на этот раз мне показалось, что Мерроу прав, утверждая, будто наш полковник
сходит с ума)  о сохранении военной тайны, недопустимости болтовни, особенно
в пьяном виде, и  всяких разговоров с дамами легкого поведения с Пиккадилли;
единственное, что я запомнил в тот день, так это каверзную проделку  Линча с
экипажем, который он сформировал для Шторми Питерса.
     В последнюю минуту перед перекличкой  из здания  выскочили основательно
подвыпившие   Шторми   Питерс,   док   Ренделл   и   несколько   парней   из
разведывательного отделения штаба и подстроились к нам в качестве отдельного
экипажа;  незадолго  до  этого их  мифический самолет  окрестили  "Синезадым
бабуином",  а   Линч  заставил  Чарлза  Чена   нарисовать  некое  чудище   -
полусамолет,  полуобезьяну, сделал с рисунка фотографии размером в  почтовую
открытку  и вывесил  среди  опознавательных  силуэтов  и  рисунков  машин  в
различных канцеляриях базы.  Вокруг "Бабуина"  уже складывался  непристойный
фольклор, причем  все мы знали,  что его главным вдохновителем являлся Линч.
После того как  нас распустили, я попробовал  было заговорить  об "этом типе
Линче", но Мерроу сердито меня оборвал.

        "16"

     Я приехал на велосипеде в Мотфорд-сейдж и  снял  комнату. Это оказалось
нетрудным.  Я попросил у  бармена  в  "Голубом  якоре"  адреса меблированных
комнат,  бармен,  в  свою очередь, опросил  нескольких  горожан, сидевших за
кружкой   пива,  и   они   порекомендовали  мне   некую  миссис  Порлок   со
Стенли-крессент,   кривой   улочки    на    окраине   города,    застроенной
оштукатуренными  домами  за  оштукатуренными  заборами, -  жалкая пародия на
столичную респектабельность. Миссис П. оказалась  толстой, много  пережившей
женщиной; после утраты  мужа и четырех сыновей  (двое ее  мужчин  утонули  с
"Рипалсом", один погиб  в пустыне, одного убили в Нарвике, и один пропал без
вести в Дюнкерке) у нее не  осталось ничего, кроме комнат и воспоминаний,  и
за недельную плату, ниже стоимости  бифштекса с гарниром  в Донкентауне, она
сдала мне на верхнем этаже уединенную  комнату; в ней когда-то  жили двое ее
мальчиков, рабочих подростков, и здесь еще сохранились  их вещи: спецодежда,
футбольные башмаки, коробка гаечных  ключей, коробка  с  детскими игральными
шариками, дешевые свинцовые  солдатики, медный волчок, деревянная  линейка -
миссис Порлок специально для меня вынимала одно за другим все  эти сокровища
своего  сердца.  Женщина прекрасно все поняла и спросила: "А она будет  жить
постоянно или время от времени?"
     Вернувшись  на  базу  уже  после наступления  темноты, я  застал Мерроу
пьяным и мрачным; как только объявили боевую готовность, он сказал мне:
     - Боумен, пойдем со мной, прогуляемся. Мне надо протрезвиться.
     По дороге,  залитой светом узенького  полумесяца, мы направились вокруг
аэродрома, и Мерроу с отвращением произнес:
     -  Я хочу взглянуть на участок, где  они  пытаются выращивать кукурузу,
будь он проклят!
     Мы  пошли  на   так  называемые  сельскохозяйственные   угодья  базы  и
обнаружили,  что из-за  вечно моросящего английского дождя и сырости недавно
посаженные десять тысяч  семян  кукурузы взошли очень плохо, хилые стебельки
едва достигали лодыжек, и это  зрелище привело Мерроу, выросшего на кукурузе
Небраски, в дикую ярость.
     - Безголовые ублюдки! - заорал он и, прежде чем я успел его остановить,
начал носиться по полю,  пинать и  вытаптывать крохотные стебельки. Он успел
затоптать  по меньшей  мере ряда  три  всходов, пока я  не  поймал его и  не
швырнул на землю. - А все этот дурак Уэллен! - вопил Мерроу. - Псих!
     Некоторое  время он  лежал на  земле  и, кажется,  хныкал.  Один раз он
пробормотал:  "Надо было  сообразить, что  здесь мало солнца",  а  потом: "И
почему  они думают, что только Бинз умеет управлять самолетом?" Бедняга.  Он
был пьян в стельку. Мне стало его жаль.

        "17"

     Двадцать  девятого  мая,  отправляясь  в транспортере  к  самолету,  мы
захватили с  собой  новый  экипаж  для одной из "крепостей" - он вполне  мог
сойти  за университетскую футбольную команду перед первым  в  сезоне матчем.
Ребята болтали, были преисполнены рвения, но опасались, что запомнили далеко
не все из того, чему их учили.
     "Какие же они еще птенцы!" - думал я.
     Это был мой девятый рейд.
     Экипажи на этот  раз остались,  в общем, довольны, так  как  инструктаж
начался лишь в  восемь тридцать, а вылет предполагался днем, без пяти два. В
ожидании вылета у нас в экипаже "Тела" с  озабоченностью говорили о зенитном
огне противника, причем поводом послужило только что  полученное известие об
одном  новшестве:  впервые в тот  день к  нашим боевым порядкам  должна была
присоединиться  в  полете  группа  "летающих   крепостей",  переделанных  из
бомбардировщиков  в  сверхистребители  путем  установки  пяти дополнительных
пулеметов  и  брони  вокруг  двигателей.   Предполагалось,  что  эти  мощные
истребители,  окаймляя боевой порядок,  обеспечат нам надежную защиту. Беда,
однако,  заключалась  в  том,  что утяжеление веса отрицательно  повлияло на
скорость  самолетов,  поэтому,  чтобы  не  уйти от них,  мы  могли лететь  с
приборной  скоростью  не  свыше  ста  пятидесяти,  а это,  как  заметил  наш
башковитый  старина  Хеверстроу, упрощало задачу операторов радиолокационных
установок немецких зенитных батарей. Больше того, Сен-Назер был известен как
"Огненный город", немцы  сконцентрировали здесь  более ста своих  знаменитых
универсальных  орудий 88-миллиметрового калибра, разместив их кольцом вокруг
верфей  и  баз подводных лодок, причем  обслуживали эти  орудия, несомненно,
превосходные артиллеристы.
     В довершение всего перед самым заходом  на боевой курс мы  увидели, что
для кооректировки зенитного  огня  над  Сен-Назером фрицы  подняли в  воздух
"юнкерс-88". Когда наш самолет лег  на боевой курс, по-моему,  каждый из нас
(за исключением Макса  -  он с  довольным видом  хлопотал  в  своем  отсеке,
готовясь "оправиться", как называл он процесс бомбометания) словно пристыл к
своему  месту в ожидании того, что сулили нам ближайшие  минуты. Истребители
пока не появлялись.
     - Должно быть,  немцы рассчитывают на сопроводительный огонь, -  сказал
Малыш Сейлин. У всех у нас на уме был зенитный огонь.
     Ужаснее  всего  казалась  вынужденная  пассивность.  Когда  приходилось
отбивать атаку  истребителей, мы  то  и  дело  обращались  друг к  другу  по
внутреннему телефону,  чтобы совместными усилиями отразить нависшую  угрозу.
Но  под огнем зенитной  артиллерии  нам оставалось  только  сидеть  на своих
местах,  наблюдать, как со всех сторон рвутся снаряды,  и надеяться,  что ни
один  из  них не угодит  в самолет. Перед тем  как лечь  на боевой курс  для
бомбометания, мы маневрировали, совершая  каждые двадцать  - тридцать секунд
развороты, как и предписывалось на инструктажах. Но на самом боевом курсе мы
должны были в  течение девяноста секунд выдерживать  прямую, как  бильярдный
кий, линию  полета,  и как раз в  эти мгновения я  чувствовал  себя наиболее
беспомощным.  Ни  Мерроу, ни  мне  не  позволялось  в  это время  вносить ни
малейших поправок в  курс самолета, потому что у нас был прибор, автопилот -
он и вел машину, словно по  железнодорожным рельсам; на боевом курсе машиной
фактически  управлял Макс Брандт, поскольку его  бомбардировочный прицел был
соединен с автопилотом. Нам приходилось сидеть, привязав себя ремнями, чтобы
близкие разрывы не вышибли из сиденья, и ждать.
     Макс, сбросив  бомбы,  первым  прервал  напряженное молчание.  Вы могли
ощущать, как вздрагивает самолет, когда  бомбы  выскальзывали  из его брюха.
Потом  Макс  доложил,  что  бомбы  сброшены, Мерроу  снова  взял  управление
самолетом и перевел машину  в развороты, что  хотя и  не выводило нас из-под
зенитного огня, но поднимало настроение; спустя несколько секунд, когда Макс
увидел  внизу  первые разрывы бомб  нашей  группы, он, как ликующий ребенок,
заорал по внутреннему телефону:
     - Б-бам-м! Так вам и надо, мерзавцы! Б-бам-м! Б-бам-м! Б-бам-м!
     Теперь  все мы  принялись болтать,  и  хотя  на  нас  тут  же  налетели
истребители, мы все же чувствовали себя гораздо лучше.
     Начиная  с  этого  дня,  в течение  всех  рейдов вплоть  до  налета  на
Швайнфурт, при  виде зенитного  огня  и даже  при  мысли  о  нем я  впадал в
оцепенение, хотя когда-то он казался мне таким безобидным  и таким красивым.
Так  же  чувствовал  себя  (я  узнал  об  этом от  Дэфни  накануне  рейда на
Швайнфурт) и мой великий летчик Мерроу, заявлявший новичкам, что он никого и
ничего не боится, - Мерроу, которого скоро весь мир будет считать героем.

        "18"

     На следующее утро, в воскресенье, в  День памяти павших, стояла хорошая
погода,   боевого  вылета  не   предполагалось,   я  позвонил  Дэфни,  и  мы
договорились встретиться в полдень перед банком "Беркли" в Мотфорд-сейдже.
     Таким образом, у меня оказалось  достаточно  времени, чтобы побывать на
церковной службе,  состоявшейся  в девять  часов на площадке перед  штабом и
посвященной  памяти погибших летчиков. Как  я уже  говорил,  капеллан  Плейт
играл раньше в джазе на саксофоне и, наверно,  понимал, что музыка не должна
утомлять  слушателей   -   во   всяком   случае,  в   своем   объявлении   о
предполагавшейся службе он обещал, что уж она-то, по крайней мере, не займет
много  времени; и  действительно,  Плейт  ограничился тем,  что построил нас
(народу собралось много), взял Библию и прочел следующую цитату:

     "И помни Создателя твоего в дни  юности твоей, доколе не пришли тяжелые
дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "Нет мне удовольствия
в них!"
     Доколе  не померкли  солнце, и свет,  и луна, и звезды и не нашли новые
тучи вслед за дождем.
     В тот день,  когда  задрожат стерегущие дом;  и  согнутся  мужи силы; и
перестанут  молоть  мелющие,  потому что  их  немного осталось; и помрачатся
смотрящие в окно;
     И  запираться будут  двери  на улицу;  когда замолкнет  звук жернова, и
будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения;
     И высоты  будут им страшны,  и на  дороге ужасы; и зацветет  миндаль; и
отяжелеет  кузнечик, и рассыплется каперс.  Ибо отходит человек в вечный дом
свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы;
     Доколе  не порвалась  серебряная  цепочка,  и  не  разорвалась  золотая
повязка, и  не  разбился  кувшин  у источника,  и не обрушилось  колесо  над
колодезем.
     И возвратится  прах  в землю, чем он и был; а  дух возвратится к  Богу,
который дал его".

     Он закрыл Библию и отпустил нас, и я отправился на  велосипеде к Дэфни,
размышляя о погибшем Бреддоке.
     По дороге  я  ненадолго остановился у каменного моста через речку, один
из  берегов которой зарос покривившимися ивами. Деревья часто подстригались,
ветки, наверно, шли на  изготовление корзин; одиннадцатичасовое солнце  ярко
освещало молоденькие, узенькие желтоватые листочки.
     Без сожалений  и  страха  я  подумал,  что дни  моей юности остались  в
прошлом. Полеты старили меня.
     Глубокая вода под деревьями казалась черной и неподвижной; в ней, как в
зеркале, отражался кружевной узор ивовых листьев.
     Припоминая  только  что услышанные  слова Библии, я вспомнил и  юношей,
которые были мертвы, - совсем молодые  ребята, они  умерли,  так и  не успев
узнать ни людей, ни жизни, - и подумал: религия ничего мне не даст.
     Мои  предки были пресвитерианцами, а  родители,  по-моему, относились к
числу тех, кто посещал церковь лишь в силу привычки. Возможно, впрочем,  они
и в самом деле верили в Бога. Наш падре в Донкентауне был сухим и безнадежно
скучным человеком.  Как  только я подрос и  поумнел, одно  лишь упоминание о
"предопределении"  стало  вызывать  у  меня  смех, может  быть, потому,  что
некоторые из  прихожан нашей  церкви считали  себя,  в  отличие от остальных
смертных, особами избранными; они принимали ванну по вечерам в субботу, а по
утрам  в  воскресенье  на несколько часов  напускали на  себя благочестие. В
будни же кое-кто из них вел себя совсем не по-христиански.
     Я любил язык Библии  - не как Библии, а как литературного произведения,
но в религии не видел никакого толка.
     Несомненно, некоторые из посетителей барака, где Плейт устроил церковь,
были набожными людьми, но я мог поспорить, что большинство посещало  церковь
из  суеверной надежды, что  это  застрахует их от смерти. Что-то вроде того,
как люди швыряют через левое плечо щепотку рассыпанной соли. Пожалуй, лучшим
своим качеством я назвал бы присущую мне в  какой-то мере добропорядочность.
Несколько дней назад я  собирался рассказать  об этом Дэфни, но  сомневался,
правильно ли понимаю добропорядочность и в чем она должна выражаться.
     Это чувство не было естественным продуктом американской культуры - ведь
она же породила  хорошо известных мне людей, которые  не только не  обладали
порядочностью, но и отрицали ее,  - Мерроу,  Макса Брандта, Джагхеда  Фарра,
хотя Фарру со временем предстояло удивить меня.
     Моя  добропорядочность вытекала из понятия о  том, что все, в чем  есть
хоть искра жизни, нельзя притеснять и обижать.
     Но дело  не только  в  этом.  Время, проведенное с  Дэфни,  помогло мне
уяснить,   что   добропорядочность,    чувство   собственного   достоинства,
способность любить до самоотречения, - это, наряду с интеллектом,  еще  одна
особенность, отличающая людей от животных. Так считал я. Сомневаюсь, однако,
чтобы  я  когда-нибудь вслух  высказывал  подобные мысли на базе  -  меня бы
беспощадно  высмеяли.  Хотя  некоторые  известные литературные  произведения
доказывают обратное, я пришел к выводу, что многие из моих коллег - военных,
пусть втихомолку, но разделяют мою веру в  значение такой любви, причем, как
мне кажется, чем громче  шумели бы насмешники, тем больше  подтверждалась бы
истинность этого спасительного для жизни убеждения.
     Мерроу не только не обладал способностью к  самоотречению,  но презирал
ее в других. Вот почему, возможно, мы в конце концов стали врагами.
     Я ехал, и ко мне возвращалась бодрость; я поджидал Дэфни на  тротуаре в
Мотфорд-сейдже  под солнечными лучами  и,  казалось,  впитывал их всем своим
существом.

        "19"

     Автобус  из Кембриджа остановился  напротив банка  "Беркли", в сквере с
фонтаном посредине, окруженным каменной колодой для водопоя. Я не тронулся с
места, и Дэфни  перебежала по  мощеной мостовой и стала передо мной, склонив
головку набок.
     - Пройдемся пешком, не возражаешь? - предложил я.
     - С тобой - не возражаю.
     - Даже бегом?
     - Хорошо, любимый. Даже бегом.
     До Стенли-крессент мы добрались без  всяких задержек;  толстуха Порлок,
едва взглянув на Дэфни, кивнула  в знак одобрения. Она сказала,  что ожидала
нас. Мне  она  понравилась. Она  приготовила и  принесла  в  комнату  чай  и
немногословно   объяснила,  что  должна   навестить  больную   приятельницу,
задержится у нее до шести часов,  и  выразила надежду,  что мы не  откажемся