Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
небылицу для таких непредвиденных случаев.
- Я что-нибудь придумаю, Боу.
В ту ночь я совсем не спал, а наутро всю нашу авиагруппу послали в
утомительный учебный полет для тренировки прибывшего пополнения. По
возвращении выяснилось, что этот полоумный Уэлен вывесил новые приказания.
Правила пользования велосипедами. Включение фар с наступлением темноты.
Левая сторона дороги, как и для всех остальных... И потом вот тебе! Никто не
имеет права уезжать на велосипеде дальше, чем за пятнадцать миль от базы.
Таким образом, Кембридж оказывался для нас "запретной зоной".
Я бросился к телефону-автомату и позвонил Дэфни на работу.
- Послушай, Дэф, - сказал я. - Первым делом, как только представится
возможность, я сниму комнату в Мотфорд-сейдже.
Это для того, чтобы мы с ней могли бы хоть время от времени оставаться
наедине. От нашей базы до Мотфорд-сейджа легко доехать на велосипеде, а она
могла добраться на автобусе.
- Великолепно, дорогой!
У меня сразу повысилось давление.
"14"
В комнату ворвался Мерроу. Задыхаясь, он сообщил, что некая леди
Майнсдейл приглашает всех офицеров нашей авиагруппы и офицеров английских
ВВС в свое большое загородное имение близ Бертлека, на чай во второй
половине дня. Мерроу принялся уговаривать меня пойти вместе с ним. Он
высказал предположение, что леди Майнсдейл такая же эротоманка с черными
глазами, как и многие другие английские аристократки, чьи мужья сражаются в
пустынях, и что там, несомненно, нас ждут целые стада местных дам,
приглашенных для увеселения военных. Подавать, конечно, будут херес -
прославленное средство, употребляемое некоторыми английскими
дамами-энтузиастками для разжигания полового влечения. Я был в таком
паршивом настроении, что согласился. На нескольких транспортерах поехало
человек сорок изголодавшихся по женщинам летчиков, в том числе и я с мыслями
о Дэфни. Подъезжая по тряской длинной аллее к имению леди М., мы заметили
роту ополченцев - самое жалкое сборище калек и еле передвигающихся
белобилетников. Они проводили здесь, на роскошных лужайках имения леди М.,
очередное еженедельное занятие по тактике и, вооруженные охотничьими ружьями
и ломами, преследовали воображаемых гуннов. Зоелище было поистине
трогательное, что не помешало нашим летчикам высмеять и даже освистать
стариков, словно эти ревностные защитники империи были кучкой
девочек-старшеклассниц. В самом начале нашего визита выяснилось, что леди М.
семьдесят три и что у нее есть сестра шестидесяти девяти лет. "Вот она и
есть эротоманка, Базз", - сказал я, и он хлопнул меня по плечу. Ни единой
девушки, лишь большая группа ребят с авиабазы бомбардировщиков "стирлинг"
около Мотфорд-сейджа. Две престарелые красотки отнеслись к нам, как к
школьникам. В какие игры мы играли! В перетягивание. Леди М. и ее сестра
Агата усадили на отполированный паркет в две цепочки по девять лайми и янки;
каждый сидел, широко расставив ноги и обхватив за живот сидящего впереди
партнера; головные игроки той и другой партии держали в руках конец палки от
швабры; по сигналу Агаты каждая цепочка принималась тащить палку в свою
сторону. Офицеры ерзали по полу задами, пыхтели и визжали. Раз выиграли
англичане, раз мы во главе с Мерроу, который держался за палку. Потом
прятки. Потом ребята из английских ВВС предложили игру под названием "Вы
здесь, Мориарти?". В игре участвовали двое; они стояли на коленях с
завязанными глазами и держали друг друга левой рукой; в правой у каждого
была дубинка - свернутый в трубку журнал; цель игры заключалась в том, чтобы
угадать, в какую сторону попытается уклониться противник и хлопнуть его по
голове. Милые старушки вовремя заметили назревающую драку и подали чай. Мы
хватали угощение и глотали, как голодные волки.
Перед концом леди М. встала на стул и сладким мелодичным голосом
спросила:
- Я обнаружила, что у нас еще остался пряничек. Что мне делать? Кто из
вас, милых офицериков, подскажет, что я должна сделать с этим последним
пряничком?
Мерроу, изумительно похоже копируя старину Уэлена, суровым тоном
произнес:
- Первый, кто подскажет леди, что она должна делать с пряником, получит
тридцать суток гауптвахты.
"15"
На следующий день Мерроу уехал на склады. Нам объявили о предстоящем
рейде в Бремен на судоверфи; Салли поднял нас в два тридцать утра, мы прошли
все обычные процедуры, а потом вылет отменили, что, конечно, разозлило нас,
как кошек, попавших под дождь, и мы снова пошли спать. Во второй половине
дня все экипажи собрали перед зданием штаба прослушать лекцию старика Уэлена
(на этот раз мне показалось, что Мерроу прав, утверждая, будто наш полковник
сходит с ума) о сохранении военной тайны, недопустимости болтовни, особенно
в пьяном виде, и всяких разговоров с дамами легкого поведения с Пиккадилли;
единственное, что я запомнил в тот день, так это каверзную проделку Линча с
экипажем, который он сформировал для Шторми Питерса.
В последнюю минуту перед перекличкой из здания выскочили основательно
подвыпившие Шторми Питерс, док Ренделл и несколько парней из
разведывательного отделения штаба и подстроились к нам в качестве отдельного
экипажа; незадолго до этого их мифический самолет окрестили "Синезадым
бабуином", а Линч заставил Чарлза Чена нарисовать некое чудище -
полусамолет, полуобезьяну, сделал с рисунка фотографии размером в почтовую
открытку и вывесил среди опознавательных силуэтов и рисунков машин в
различных канцеляриях базы. Вокруг "Бабуина" уже складывался непристойный
фольклор, причем все мы знали, что его главным вдохновителем являлся Линч.
После того как нас распустили, я попробовал было заговорить об "этом типе
Линче", но Мерроу сердито меня оборвал.
"16"
Я приехал на велосипеде в Мотфорд-сейдж и снял комнату. Это оказалось
нетрудным. Я попросил у бармена в "Голубом якоре" адреса меблированных
комнат, бармен, в свою очередь, опросил нескольких горожан, сидевших за
кружкой пива, и они порекомендовали мне некую миссис Порлок со
Стенли-крессент, кривой улочки на окраине города, застроенной
оштукатуренными домами за оштукатуренными заборами, - жалкая пародия на
столичную респектабельность. Миссис П. оказалась толстой, много пережившей
женщиной; после утраты мужа и четырех сыновей (двое ее мужчин утонули с
"Рипалсом", один погиб в пустыне, одного убили в Нарвике, и один пропал без
вести в Дюнкерке) у нее не осталось ничего, кроме комнат и воспоминаний, и
за недельную плату, ниже стоимости бифштекса с гарниром в Донкентауне, она
сдала мне на верхнем этаже уединенную комнату; в ней когда-то жили двое ее
мальчиков, рабочих подростков, и здесь еще сохранились их вещи: спецодежда,
футбольные башмаки, коробка гаечных ключей, коробка с детскими игральными
шариками, дешевые свинцовые солдатики, медный волчок, деревянная линейка -
миссис Порлок специально для меня вынимала одно за другим все эти сокровища
своего сердца. Женщина прекрасно все поняла и спросила: "А она будет жить
постоянно или время от времени?"
Вернувшись на базу уже после наступления темноты, я застал Мерроу
пьяным и мрачным; как только объявили боевую готовность, он сказал мне:
- Боумен, пойдем со мной, прогуляемся. Мне надо протрезвиться.
По дороге, залитой светом узенького полумесяца, мы направились вокруг
аэродрома, и Мерроу с отвращением произнес:
- Я хочу взглянуть на участок, где они пытаются выращивать кукурузу,
будь он проклят!
Мы пошли на так называемые сельскохозяйственные угодья базы и
обнаружили, что из-за вечно моросящего английского дождя и сырости недавно
посаженные десять тысяч семян кукурузы взошли очень плохо, хилые стебельки
едва достигали лодыжек, и это зрелище привело Мерроу, выросшего на кукурузе
Небраски, в дикую ярость.
- Безголовые ублюдки! - заорал он и, прежде чем я успел его остановить,
начал носиться по полю, пинать и вытаптывать крохотные стебельки. Он успел
затоптать по меньшей мере ряда три всходов, пока я не поймал его и не
швырнул на землю. - А все этот дурак Уэллен! - вопил Мерроу. - Псих!
Некоторое время он лежал на земле и, кажется, хныкал. Один раз он
пробормотал: "Надо было сообразить, что здесь мало солнца", а потом: "И
почему они думают, что только Бинз умеет управлять самолетом?" Бедняга. Он
был пьян в стельку. Мне стало его жаль.
"17"
Двадцать девятого мая, отправляясь в транспортере к самолету, мы
захватили с собой новый экипаж для одной из "крепостей" - он вполне мог
сойти за университетскую футбольную команду перед первым в сезоне матчем.
Ребята болтали, были преисполнены рвения, но опасались, что запомнили далеко
не все из того, чему их учили.
"Какие же они еще птенцы!" - думал я.
Это был мой девятый рейд.
Экипажи на этот раз остались, в общем, довольны, так как инструктаж
начался лишь в восемь тридцать, а вылет предполагался днем, без пяти два. В
ожидании вылета у нас в экипаже "Тела" с озабоченностью говорили о зенитном
огне противника, причем поводом послужило только что полученное известие об
одном новшестве: впервые в тот день к нашим боевым порядкам должна была
присоединиться в полете группа "летающих крепостей", переделанных из
бомбардировщиков в сверхистребители путем установки пяти дополнительных
пулеметов и брони вокруг двигателей. Предполагалось, что эти мощные
истребители, окаймляя боевой порядок, обеспечат нам надежную защиту. Беда,
однако, заключалась в том, что утяжеление веса отрицательно повлияло на
скорость самолетов, поэтому, чтобы не уйти от них, мы могли лететь с
приборной скоростью не свыше ста пятидесяти, а это, как заметил наш
башковитый старина Хеверстроу, упрощало задачу операторов радиолокационных
установок немецких зенитных батарей. Больше того, Сен-Назер был известен как
"Огненный город", немцы сконцентрировали здесь более ста своих знаменитых
универсальных орудий 88-миллиметрового калибра, разместив их кольцом вокруг
верфей и баз подводных лодок, причем обслуживали эти орудия, несомненно,
превосходные артиллеристы.
В довершение всего перед самым заходом на боевой курс мы увидели, что
для кооректировки зенитного огня над Сен-Назером фрицы подняли в воздух
"юнкерс-88". Когда наш самолет лег на боевой курс, по-моему, каждый из нас
(за исключением Макса - он с довольным видом хлопотал в своем отсеке,
готовясь "оправиться", как называл он процесс бомбометания) словно пристыл к
своему месту в ожидании того, что сулили нам ближайшие минуты. Истребители
пока не появлялись.
- Должно быть, немцы рассчитывают на сопроводительный огонь, - сказал
Малыш Сейлин. У всех у нас на уме был зенитный огонь.
Ужаснее всего казалась вынужденная пассивность. Когда приходилось
отбивать атаку истребителей, мы то и дело обращались друг к другу по
внутреннему телефону, чтобы совместными усилиями отразить нависшую угрозу.
Но под огнем зенитной артиллерии нам оставалось только сидеть на своих
местах, наблюдать, как со всех сторон рвутся снаряды, и надеяться, что ни
один из них не угодит в самолет. Перед тем как лечь на боевой курс для
бомбометания, мы маневрировали, совершая каждые двадцать - тридцать секунд
развороты, как и предписывалось на инструктажах. Но на самом боевом курсе мы
должны были в течение девяноста секунд выдерживать прямую, как бильярдный
кий, линию полета, и как раз в эти мгновения я чувствовал себя наиболее
беспомощным. Ни Мерроу, ни мне не позволялось в это время вносить ни
малейших поправок в курс самолета, потому что у нас был прибор, автопилот -
он и вел машину, словно по железнодорожным рельсам; на боевом курсе машиной
фактически управлял Макс Брандт, поскольку его бомбардировочный прицел был
соединен с автопилотом. Нам приходилось сидеть, привязав себя ремнями, чтобы
близкие разрывы не вышибли из сиденья, и ждать.
Макс, сбросив бомбы, первым прервал напряженное молчание. Вы могли
ощущать, как вздрагивает самолет, когда бомбы выскальзывали из его брюха.
Потом Макс доложил, что бомбы сброшены, Мерроу снова взял управление
самолетом и перевел машину в развороты, что хотя и не выводило нас из-под
зенитного огня, но поднимало настроение; спустя несколько секунд, когда Макс
увидел внизу первые разрывы бомб нашей группы, он, как ликующий ребенок,
заорал по внутреннему телефону:
- Б-бам-м! Так вам и надо, мерзавцы! Б-бам-м! Б-бам-м! Б-бам-м!
Теперь все мы принялись болтать, и хотя на нас тут же налетели
истребители, мы все же чувствовали себя гораздо лучше.
Начиная с этого дня, в течение всех рейдов вплоть до налета на
Швайнфурт, при виде зенитного огня и даже при мысли о нем я впадал в
оцепенение, хотя когда-то он казался мне таким безобидным и таким красивым.
Так же чувствовал себя (я узнал об этом от Дэфни накануне рейда на
Швайнфурт) и мой великий летчик Мерроу, заявлявший новичкам, что он никого и
ничего не боится, - Мерроу, которого скоро весь мир будет считать героем.
"18"
На следующее утро, в воскресенье, в День памяти павших, стояла хорошая
погода, боевого вылета не предполагалось, я позвонил Дэфни, и мы
договорились встретиться в полдень перед банком "Беркли" в Мотфорд-сейдже.
Таким образом, у меня оказалось достаточно времени, чтобы побывать на
церковной службе, состоявшейся в девять часов на площадке перед штабом и
посвященной памяти погибших летчиков. Как я уже говорил, капеллан Плейт
играл раньше в джазе на саксофоне и, наверно, понимал, что музыка не должна
утомлять слушателей - во всяком случае, в своем объявлении о
предполагавшейся службе он обещал, что уж она-то, по крайней мере, не займет
много времени; и действительно, Плейт ограничился тем, что построил нас
(народу собралось много), взял Библию и прочел следующую цитату:
"И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые
дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "Нет мне удовольствия
в них!"
Доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды и не нашли новые
тучи вслед за дождем.
В тот день, когда задрожат стерегущие дом; и согнутся мужи силы; и
перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся
смотрящие в окно;
И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и
будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения;
И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и
отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом
свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы;
Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая
повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над
колодезем.
И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу,
который дал его".
Он закрыл Библию и отпустил нас, и я отправился на велосипеде к Дэфни,
размышляя о погибшем Бреддоке.
По дороге я ненадолго остановился у каменного моста через речку, один
из берегов которой зарос покривившимися ивами. Деревья часто подстригались,
ветки, наверно, шли на изготовление корзин; одиннадцатичасовое солнце ярко
освещало молоденькие, узенькие желтоватые листочки.
Без сожалений и страха я подумал, что дни моей юности остались в
прошлом. Полеты старили меня.
Глубокая вода под деревьями казалась черной и неподвижной; в ней, как в
зеркале, отражался кружевной узор ивовых листьев.
Припоминая только что услышанные слова Библии, я вспомнил и юношей,
которые были мертвы, - совсем молодые ребята, они умерли, так и не успев
узнать ни людей, ни жизни, - и подумал: религия ничего мне не даст.
Мои предки были пресвитерианцами, а родители, по-моему, относились к
числу тех, кто посещал церковь лишь в силу привычки. Возможно, впрочем, они
и в самом деле верили в Бога. Наш падре в Донкентауне был сухим и безнадежно
скучным человеком. Как только я подрос и поумнел, одно лишь упоминание о
"предопределении" стало вызывать у меня смех, может быть, потому, что
некоторые из прихожан нашей церкви считали себя, в отличие от остальных
смертных, особами избранными; они принимали ванну по вечерам в субботу, а по
утрам в воскресенье на несколько часов напускали на себя благочестие. В
будни же кое-кто из них вел себя совсем не по-христиански.
Я любил язык Библии - не как Библии, а как литературного произведения,
но в религии не видел никакого толка.
Несомненно, некоторые из посетителей барака, где Плейт устроил церковь,
были набожными людьми, но я мог поспорить, что большинство посещало церковь
из суеверной надежды, что это застрахует их от смерти. Что-то вроде того,
как люди швыряют через левое плечо щепотку рассыпанной соли. Пожалуй, лучшим
своим качеством я назвал бы присущую мне в какой-то мере добропорядочность.
Несколько дней назад я собирался рассказать об этом Дэфни, но сомневался,
правильно ли понимаю добропорядочность и в чем она должна выражаться.
Это чувство не было естественным продуктом американской культуры - ведь
она же породила хорошо известных мне людей, которые не только не обладали
порядочностью, но и отрицали ее, - Мерроу, Макса Брандта, Джагхеда Фарра,
хотя Фарру со временем предстояло удивить меня.
Моя добропорядочность вытекала из понятия о том, что все, в чем есть
хоть искра жизни, нельзя притеснять и обижать.
Но дело не только в этом. Время, проведенное с Дэфни, помогло мне
уяснить, что добропорядочность, чувство собственного достоинства,
способность любить до самоотречения, - это, наряду с интеллектом, еще одна
особенность, отличающая людей от животных. Так считал я. Сомневаюсь, однако,
чтобы я когда-нибудь вслух высказывал подобные мысли на базе - меня бы
беспощадно высмеяли. Хотя некоторые известные литературные произведения
доказывают обратное, я пришел к выводу, что многие из моих коллег - военных,
пусть втихомолку, но разделяют мою веру в значение такой любви, причем, как
мне кажется, чем громче шумели бы насмешники, тем больше подтверждалась бы
истинность этого спасительного для жизни убеждения.
Мерроу не только не обладал способностью к самоотречению, но презирал
ее в других. Вот почему, возможно, мы в конце концов стали врагами.
Я ехал, и ко мне возвращалась бодрость; я поджидал Дэфни на тротуаре в
Мотфорд-сейдже под солнечными лучами и, казалось, впитывал их всем своим
существом.
"19"
Автобус из Кембриджа остановился напротив банка "Беркли", в сквере с
фонтаном посредине, окруженным каменной колодой для водопоя. Я не тронулся с
места, и Дэфни перебежала по мощеной мостовой и стала передо мной, склонив
головку набок.
- Пройдемся пешком, не возражаешь? - предложил я.
- С тобой - не возражаю.
- Даже бегом?
- Хорошо, любимый. Даже бегом.
До Стенли-крессент мы добрались без всяких задержек; толстуха Порлок,
едва взглянув на Дэфни, кивнула в знак одобрения. Она сказала, что ожидала
нас. Мне она понравилась. Она приготовила и принесла в комнату чай и
немногословно объяснила, что должна навестить больную приятельницу,
задержится у нее до шести часов, и выразила надежду, что мы не откажемся