первому впечатлению, восторженно восклицают: "О,
вы пилот бомбардировочной авиации!",  а минуту  спустя переводят разговор на
еду. Но хуже другое, продолжал друг Макса,  хуже,  что его  опыт оказался не
нужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: "Не докучай нам, мы знаем, что
делаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты только
будешь мешать нам  обучать  людей  так,  как  мы  находим  нужным".  Все это
выводило Макса из себя.
     Под   бормотание  Брандта  я   стал  размышлять,   что   принесет   мне
благополучный конец смены, если (как бы не  сглзаить!) я до него дотяну. Как
сложатся тогда наши отношения с Дэфни?
     Занятый  своими мыслями, я  не заметил, что Макс привел  меня  на склад
боеприпасов. Он  уселся верхом  на  пятисотфунтовую  бомбу. Его  лицо  стало
угрюмым, бомбы он  называл не иначе как дерьмом. И в то же  время, по-моему,
он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось.
     В ту ночь мне  приснился удивительно отчетливый  сон, будто я сбрасываю
бомбы  и  будто  кто-то сбрасывает  бомбы  на меня. Это  было еще хуже,  чем
всегда. При самом  снисходительном отношении  к  себе не  могу сказать,  что
компромисс принес мне успокоение.

        "13"

     В три часа  утра  десятого  августа  состоялся  инструктаж, посвященный
рейду  на Швайнфурт;  это  несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента,
как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда,
и мы  осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрике
говорил,  что  нам выпала честь первыми  так глубоко проникнуть  в воздушное
пространство  Германии.  С тяжелым  сердцем  люди  разошлись по самолетам, а
вскоре  после восьми "джип"  с надменной  надписью позади "Следуй за  мной!"
доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования.
И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть  об отмене
вылета,  - уж лучше бы пережить весь  этот ужас, чем томиться  в ожидании; я
ведь  знал, что если  рейд назначен и  нас проинструктировали, нам рано  или
поздно придется лететь,  а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейд
приближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне  нарастал суеверный
страх  перед  всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, что
Фарр - случайно, по какому-то пустяковому поводу - упомянул о "свином заде",
я вспомнил, как перевел слово "Швайнфурт"  Кудрявый Джоунз, и резко  оборвал
Фарра:  "Не  говори  так!",  а он повернулся к  Брегнани  и сказал: "Что  ты
скажешь, а?! Учитель не любит, когда  его детки употребляют нехорошие слова.
Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом".
     В  день  отмены  рейда мне пришлось пережить  и  обычное перед  вылетом
напряжение, и разочарование, особенно неприятное после  долгого вынужденного
бездействия,  -  не  удивительно,  что  я  чувствовал   себя  взвинченным  и
беспокойным  и  не  находил места  от  всяких тревожных  мыслей о  Дэфни.  Я
отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через
пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался,
без  особого,  правда, успеха, заняться чтением, но  только  больше испортил
себе настроение,  потому  что вместо слова "семья"  мне  чудилось  "свинья",
вместо "вода" - "беда" (как, оказывается, самочувствие человека может влиять
на  его  зрение!),  вместо  "смерч" -  "смерть". Я  взялся  было за письмо к
матери,  но обнаружил,  что пишу каким-то старческим  почерком,  и  разорвал
написанное.   Наступило   время  ленча,  и  я   пошел  вместе  с  другими  в
переполненный  клуб.  У  военных  летчиков  игра в  кости  считается  вполне
досойным способом пощекотать  собственные нервы,  и я успел  проиграть Бенни
Чонгу шесть долларов, когда  появился техник-сержант  из  амбулатории, некто
Майглоу, и сказал, что  меня хочет видеть доктор Ренделл.  Я едва удержался,
чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.
     В какое же время доктор желает меня видеть?
     Если можно, в два часа, ответил Майглоу.
     Конечно, можно. Безусловно, можно. Мне очень надо с ним поговорить.
     Док усадил меня  и  сказал, что  когда  речь заходит о взаимоотношениях
между  людьми в  боевой  обстановке, он предпочитает полную  откровенность и
потому должен начать с довольно неприятного заявления.
     - Этот хвастун,  ваш командир, был вчера у меня, - сказал Ренделл. - Он
обеспокоен вашей боеспособностью и боится, как бы вы не угробили самолет.
     Пожалуй, я допустил непростительную глупость,  тут же не обозвав Мерроу
сукиным сыном. Я даже не сказал, как обеспокоен его боеспособностью.
     Вместо этого я принялся критиковать самого себя.
     - Видите ли, док, я и  в  самом  деле плохо сплю, а вот сегодня  что-то
слишком уж нервничаю и не пойму отчего. Откровенно  говоря, даже побаиваюсь,
как бы не  перетрусить в самолете и не напутать что-нибудь.  Но я знаю одно,
док.  Очень  хорошо  знаю. Я не могу отойти в  сторонку,  бросить наш экипаж
сейчас, когда  нам  осталось всего  несколько боевых  вылетов. Не  могу.  Не
требуйте  от  меня. Но я в самом  деле  и нервничаю,  и  переживаю  приступы
страха. Не  только со мной происходит  такое - тем более  я  не хочу бросать
свой экипаж. Меньше всего...
     Так,   описывая   обычную    психическую   травмированность   человека,
хлебнувшего войны, я ухитрился скрыть от доктора все, что действительно меня
беспокоило: бойня,  самоотверженная любовь,  Дэфни,  Линч, Мерроу, весь  наш
прогнивший мир.
     Но и  доктор, возможно,  чтобы  расположить  к  себе,  задал  шаблонный
вопрос:
     -  А вы замечаете, - спросил он, - что боитесь не  противника, а самого
себя?
     Я  как раз думал о  том, что каким  бы милейшим  человеком  ни был  наш
старина док, весь этот бессмысленный разговор ни  к чему не приведет,  когда
зазвонил телефон, и доктор, нервно тронув  свои  роскошные усы, взял трубку,
послушал и сказал: "Значит, вам удалось дозвониться? Минуточку".  Он прикрыл
трубку ладонью и  попросил меня  на  несколько  минут выйти  из  кабинета  в
приемную; ему звонят об одном больном...
     Я  вышел,  сел  на  табуретку  и  только  здесь  сообразил,  что  своей
вероломной, трусливой болтовней Мерроу словно ударил меня коленом в пах.

        "14"

     Доктор  Ренделл  никак  не  мог  привыкнуть  к  телефонам. Он,  видимо,
представлял  себе  телефонные провода  в виде простых  тоненьких трубочек  и
считал, что надо разговаривать тем  громче, чем дальше находится собеседник.
Занятый мыслями о Мерроу, я слышал краем уха, как он, на этот  раз  не очень
напрягаясь, кричал в своем кабинете за прикрытой дверью; слов я не разобрал.
Майглоу  и  Трейн, техники-сержанты  из  приемной доктора, имели обыкновение
держать пари,  пытаясь  угадать  по степени  громкости  разговора,  с  каким
пунктом беседует врач.
     - Ну, это не так далеко, - начал Трейн.
     - А точнее?
     - Ближе Портнита. - Нет, нет. Портнит здесь ни при чем!
     - Но дальше, чем с Холлом.
     - В таком случае называй, дружище.
     - Пожалуй, эвакуационный госпиталь в Хоккердаунсе. Тот, новый,  куда мы
послали на прошлой неделе восьмерых.
     - Нет, не так далеко, - возразил Майглоу.
     - А я думаю, что далеко.
     - А я думаю, что это Кембридж.
     - Полкроны?
     - Эх, была не была! Деньги небольшие.
     Сержанты решили навести  справку у  секретарши  доктора Мэри  Пидон  из
женской  вспомогательной  службы  -  не  такой  уж  эффектной,  но бойкой  и
кокетливой блондинки, слишком  деловитой  лично  для  меня,  однако все-таки
женщины,  наделенной теми  благословенными  признаками  своего пола, которые
влекли  на  прием  к  старому   костоправу  некоторых  людей,  хотя  они   и
бахвалились, что никогда ничем не болеют. Никто не говорил, что отправляется
к  доктору  Ренделлу  излить  душу,  вместо  этого   всегда  говорили:  "Иду
потрепаться с Пидон". Трейн спросил у нее, куда звонил доктор.
     - Эх вы! - воскликнула Мэри.
     - Давайте, давайте, сержант Пидон! - подхватил  Майглоу, жуя слова, как
окурок сигареты. - Не будьте таким сухарем.
     - Кембридж.
     - Вот сукин сын! - рассердился Трейн и хлопнул ладонью по столу. - Да у
Майглоу слух, как у радиолокатора, будь он проклят!
     - Куда  бы он  мог звонить в Кембридже? -  спросил Майглоу. - В команду
мусорщиков?
     Я подумал, что он имеет  в  виду могильщиков на американском кладбище в
Кембридже, и гнев во мне, подобно дремавшему животному, вздохнул, повернулся
и снова задремал.
     Однако я тут же встрепенулся.
     - Какой номер? - спросил я у Пидон.
     Она как-то  странно  взглянула  на  меня,  словно хотела  сказать,  что
Майглоу  и  Трейн  и  без  того  достаточно  досаждают  ей,  а  тут еще  эти
травмированные психи.
     - Я не имею права... - заговорила было она.
     -  Вы слышали,  что сказал  лейтенант? - прервал ее Майглоу. - Назовите
номер.
     - Он  разговаривал с  девушкой какого-то летчика.  Я  все же думаю, что
сделаю неправильно, если сообщу номер телефона.
     - Номер, пожалуйста! - сврепо повторил Майглоу.
     Я уже сидел на краешке табуретки.
     - Но вы обещаете не звонить ей? - спросила она Майглоу.
     - Пидон! - укоризненно воскликнул тот.
     Пидон взяла со стола клочок бумажки.
     - Кембридж, один четыре семь шесть.
     Номер  телефона  меблированных комнат  миссис Коффин... У  меня молнией
блеснула мысль: уж не у себя ли в комнате выполняет Дэфни работу  для своего
влюбленного начальника и в чем именно заключается ее работа?
     - Девушка звонила сама или ей звонил доктор? - резко спросил я.
     Пидон взглянула на меня  и  заколебалась, но, наверное,  что-то в  моих
глазах испугало ее, потому что она тут же, как послушная девочка, ответила:
     - Вызов заказывал майор Ренделл.
     Я чуть  не задохнулся  от  бешенства и, как только меня вновь провели в
кабинет доктора, заявил:
     - Док, я считаю ваше поведение самым наглым вмешательством в мою личную
жизнь.
     Доктор даже не поинтересовался, как я узнал о его разговоре с Дэфни. Он
посмотрел мне в глаза своими глубокими печальными карими глазами и сказал:
     - Боумен, есть одно обстоятельство, которое вы обязаны понимать. Мы - я
имею в  виду  Соединенные Штаты  - вложили в  вас тысяч  двадцать  долларов,
обучая выполнять определенную работу.  Не  знаю, чего вы ждете от меня, но я
здесь  не  для  того,  чтобы  заменять  вам  мамашу  (тут  я не  выдержал  и
расхохотался, словно изо  рта  у  меня  вырвался и тут  же  лопнул пузырь из
жевательной  резинки),  а всего лишь  для  того,  чтобы  заботиться о  вашей
боеспособности. Как человек я могу интересоваться вашим  личным счастьем, но
как  майор  я  интересуюсь лишь  тем,  что  вы представляете собой как боец.
Потому-то я и считал  своим  долгом проверить заявление  вашего  командира и
позвонил человеку, который знает вас лучше, чем другие.
     Откуда ему стало известно о Дэфни?
     Доктор ответил, что он довольно внимательно наблюдает за людьми и давно
знает о моей девушке.
     - Больше того, - продолжал он, - извините, конечно, но я неплохо знал и
Питта, до того как  его сбили.  Я многое знаю  об этой  девушке.  Откровенно
говоря, вам повезло.  Откровенно говоря, Пентагону  не мешало бы прописывать
нам, медикам, такую же терапию.
     Как он узнал номер телефона?
     От Мерроу.
     А Мерроу, несомненно, добыл  его у  Хеверстроу. Хитер, мерзавец!  Ну, а
что же, если не секрет, сообщила моя девушка?
     -  К  моему  удивлению, - ответил  врач, - она  то и  дело  принималась
плакать. Вот уж не думал, что она из такой породы. Она сообщила нечто весьма
интересное. Я позволил  себе спросить, действительно  ли она  любит вас. Она
ответила, что любит больше, чем всех остальных, с кем встречалась до вас, но
вы якобы не любите ее.
     Я промолчал. Что может ответить на это военный летчик военному врачу?
     А Ренделл говорил еще о многом. О том, как мисс Пул рассказала, что она
редко  ошибалась  в  оценке  людей  и  считала,  что   я   способен   любить
по-настоящему,  - во  всяком случае, так, как  это слово понимала она.  "Да,
мудреное это слово - "любовь", -  заметил доктор. Дэфни ответила ему,  что в
условиях  войны  некоторые  понимают   это  чувство  по-своему.  И  еще  она
сказала... Однако я был настолько ошеломлен, что  запомнил  лишь, как доктор
пристально переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом заговорил о
значении завтрака, о  калориях,  о  выносливости  и  под конец рассказал эту
нелепую басню о вороне.
     Не  знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством,  словно родился
заново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.

        "15"

     Командование военно-воздушных  сил  начало  поднимать наш боевой дух, и
вечером  у нас состоялся эстрадный концерт  под названием "Никогда не  вешай
нос!",  устроенный  объединенной  службой  культурно-бытового   обслуживания
войск, и, клянусь, я  опасался,  что от смеха заработаю  грыжу. Какая все же
сумасшедшая  штука  жизнь! Утром  мучительные спазмы  в  желудке  в ожидании
вылета на Швайнфурт,  а вечером спазмы  совсем другого рода - от хохота, и в
течение  всего дня  странные думы  о смерти и о любви. В своем ли я уме?  Но
тогда вообще существуют ли нормальные люди?
     Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получил
в ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома.
     Ни в  тот день, ни на следующий  я  даже не  заикнулся Мерроу, что  мне
известно о его  предательстве. Я  был обижен и поражен, но не видел смысла в
разговоре.
     Утром моя  жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта,
и Мерроу вручили письмо - первое  за три с  лишним месяца  от дяди. Прочитав
его, Базз пришел в ярость.
     - Уж  эти  мне родственнички, -  негодовал  он.  -  Обожают  защитников
родины, пытаются  сделать  что-то  приятное, а  на самом деле бьют под самую
ложечку.
     Я подождал, пока  он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такое
раздражение.
     - Он продал мою машину.
     - Это какую же?
     - "Олдс". С откидным верхом.
     -  Не  тот  ли, что  ты  оставил  во  Флойд-Беннет  вместе с  ключом от
зажигания? Тот,  что стоил тебе всего двести  тридцать долларов. Тот, что ты
мог без сожаления проиграть в карты.
     -  А, да  что там! - Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, что
даже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. - Сразу же, как только
мы прилетели сюда, я послал  телеграмму дяде, и он  перегнал машину  к себе.
Дядя Бен. Он все  время  живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой,
там  она и  стояла все  время.  Он  не  имел  права продавать  ее без  моего
разрешения.

        "16"

     То, что произошло во  время рейда  двенадцатого августа,  показывает, в
каком состоянии все мы находились.
     Неприятности начались  уже с того, что вылет назначили на самое  раннее
утро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о  налете на завод бензола
в неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго.
     Вылет намечался на четыре  часа, при первых  проблесках зари; томясь во
мраке  ночи  в  зоне  рассредоточения  в  ожидании  назначенного срока,  все
чувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр.
     Письмо дяди окончательно вывело  Мерроу из равновесия; он все еще кипел
от обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он  ворчал,
что ночью его неотступно мучили кошмары.
     Фарр был  с похмелья, - точнее, все  еще пьян  с предыдущего  вечера. В
Пайк-Райлинге   никто  не  считал  рюмки;  предполагалось  -  и  чаще  всего
обоснованно, - что каждый летчик знает  свою меру. Одно из  нерушимых правил
нашей  жизни состояло в  том, что  как только объявлялось  состояние  боевой
готовности,  никто не  брал  в  рот ни  капли вина.  Нам  не вдалбливали это
правило - оно  подразумевалось  само  собой. Любое  нарушение его  считалось
такой  же  дикостью,  как  попытка обойти закон тяготения.  Однако Фарр,  не
страдавший  в  последнее время  воздержанием, на  этот раз,  видимо, захотел
доказать, что  способен  рассуждать умнее,  чем иные  здравомыслящие люди, и
начал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд
- пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено.
     В конце концов Мерроу не выдержал и приказал ему замолчать.
     - Ни вы и ни кто другой не заставит Рональда Д. Фарра лететь в самолете
в глухую ночь, - возразил Фарр.
     Брегнани и остальные  пытались  образумить Фарра, и в  последнюю минуту
нам удалось впихнуть его в самолет.
     - Ладно, ладно! - кричал он. - Я еще покажу вам, ублюдки вы этакие!..
     И он показал.
     Высота полета, заданная нам в это утро, оказалась из ряда вон выходящей
- свыше тридцати  тысяч; не удивительно,  что из двадцати одного вылетевшего
самолета девять  "старичков"  вынуждены  были вернуться, поскольку  подобная
высота оказалась  им не под силу. Наблюдая, как они  один за другим ложились
на  обратный  курс,  Фарр  напутствовал  их  то  циничными, то  насмешливыми
поздравлениями. На  такой высоте машины оставляли  за собой особенно  густые
шлейфы инверсии.
     Фарр что-то забормотал, и я решил, что он  прикладывается к бренди, без
которого икогда не отправлялся в полет.
     Примерно за полчаса  до  цели  "крепости"  попали  под  яростные  атаки
вражеских  истребителей, налетавших  волнами машин по двенадцать  со стороны
солнца.
     Я  пытался ободрить себя  мыслью,  что сегодня в  Бертлек  возвращается
Дэфни, и, как  всякий человек,  в минуту опасности хватающийся за соломинку,
уверял себя, что в наших отношениях ничего, собственно, не изменилось.
     После третьей волны  немецких истребителей Фарр  доложил, что у него не
ладится с подачей кислорода.
     Мерроу вспылил.
     - Я достаточно  натерпелся  от  вас,  жалкие вы трусы! -  завизжал он и
долго еще продолжал ругать сержантов.
     Но Фарр настаивал,  и  Брегнани  поддержал  его,  заявив, что  шарик  в
манометре у Фарра не подпрыгивает, как обычно.
     - Пусть переключится на  переносной кислородный баллон, - проворчал наш
старина-практик Хендаун.
     -  Я уже пытался, - ответил  Фарр. -  Все  дело в маске.  Возьмите меня
отсюда!  Помогите  же,  ради  Бога! -  Он  заговорил  тяжело,  как  человек,
взбирающийся на гору.
     Потом он замолчал.
     Откуда-то  сверху  послышалось  невнятное,  как  голос  первоклассницы,
бормотание Брегнани, и мы с трудом сообразили, что Фарр в обмороке.
     Хендаун снова опередил нас.
     - Втащи его в радиоотсек, - приказал он.
     Распоряжение Хендауна было вызвано тем, что, как нам  сообщили утром на
инструтаже,  температура  на   заданной  высоте  достигает  тридцати  восьми
градусов  ниже  нуля  (позже стало известно,  что она  достигала даже сорока
четырех градусов), и в среднем отсеке с  двумя  открытыми окнами человек без
кислородной  маски начинал синеть уже  через несколько секунд. В радиоотсеке
тоже было не теплее, но тут по меньшей мере вас не обдувал ледяной ветер.
     Сразу же, как только Фарр потерял сознание, я начал отстегивать ремни и
прочее,  но  за  время,   которое  потребовалось  мне,  чтобы  пробраться  в
радиоотсек,  произошло  много  такого,  в чем я разобрался лишь  значительно
позже.
     Брегнани втащил Фарра  в отсек Лемба,  и тот, заметив,  что кислородная
маска Фарра  заиндевела,  воспылал  необыкновенным  человеколюбием  и  решил
надеть на  Фарра свою. Он сдернул перчатки, снял с Фарра испортившуюся маску
и  уже начал  натягивать на него свою, когда  почувствовал,  что тоже теряет
сознание.  Тогда на помощь Фарру пришел Брегнани, но едва  он начал надевать
на него маску, как Лемб, уже находившийся во власти бредовых представлений в
результате кислородного голодания, вдруг выключил его кислородный прибор.
     Оказавшись  в радиоот