секе, я увидел, что Фарр лежит в обмороке, а рядом
с ним  Лемб и Брегнани,  еще подающие  признаки жизни.  Лемб вскоре  потерял
сознание, и Брегнани снова занялся  Фарром.  Я надел на Лемба свои перчатки,
потом наткнулся  на  его собственные,  сунул  в  них руки  и  соединился  по
внутреннему телефону с Мерроу.
     - Послушай, -  сказал я, волнуясь. - Нам нужно снизиться. Пикируй, ради
Бога! У тебя тут умирают люди.
     Запасная  кислородная маска хранилась в передней  перегородке турели, и
во время нашего стремительного  спуска  с  безоблачного неба вместе  с двумя
вражескими  истребителями,  упорно висевшими  у нас  на  хвосте, несмотря на
непрерывный огонь Хендауна и Прайена,  я на четвереньках вскарабкался вверх,
достал маску,  снова  соскользнул вниз, надел  ее  на  Лемба  и  подключил к
баллону.
     Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом  тренировочном полете
на большой высоте, - казалось, это было лет десять назад,  - как  у  Прайена
болел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались.
     На этот раз Базз  спустился  очень  низко и взял  курс на  базу.  Фрицы
оставили  нас в  покое. Лемб  пришел  в себя,  когда мы  снизились тысяч  до
девяти,   а   Фарр  очнулся  тысячах  на  шести.  Каким-то  чудом  никто  не
обморозился.
     Я вернулся на свое место.
     Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это было
не просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с той
поры,  как вышел торжествующий из парадной  двери начальной школы  в  родном
Донкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Я
помнил, как хлопнула дверь,  как  стукнула металлическая  задвижка  и как из
глотки у меня рвался победный клич.
     Остальные испытывали то же  самое. Мерроу, начавший утро в таком кислом
настроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое,
чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил:
"Ну,  парень,  да  ты  для  сержанта  совсем  молодец.  Решиться отдать свою
маску..."  Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии,
а  Хендаун, пение  которого  походило на  завывания больного пса, попробовал
исполнить отрывок из "Ты моя любимая".
     Мы еще ни разу не летали  над Европой  на бреющем полете, и в Голландии
Мерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и  господа, слева  от
вас мельница,  справа  - очаровательная  пухленькая  блондиночка-голландка в
деревянных башмаках.
     Однако   над  Ла-Маншем,  где  валы  свинцового  моря,   сталкиваясь  и
разбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену,  наше неуемное  ликование
несколько   поубавилось.  Наш  вылет   признают,   конечно,  несостоявшимся.
Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние.
     К  тому времени,  когда мы  приземлились,  сознание собственного позора
сменилось  у  нас злобой; только теперь  всех  нас взбесило поведение  Джага
Фарра.
     Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едва
поверил своим глазам,  увидев подруливавшее  "Тело". На  его  лице отразился
весь ужас совершенного нами.
     Фарр держался вызывающе:
     - Ублюдки! Я же говорил вам! Нет, чтобы послушаться человека...
     Нам  предстоял  неприятный послеполетный  опрос.  Хеверстроу сказал мне
тихонько:
     - С меня довольно. Я  хочу  перейти на  канцелярскую  работу.  Сегодня,
когда мы возвращались  на  малой высоте, я чувствовал  себя отвратительно. У
меня  уже нет  сил вечно ломать голову, где мы  находимся, не  ошибся ли я в
своих расчетах. Я добьюсь, чтобы меня отстранили от  полетов; веришь ли, над
морем мне показалось, будто я схожу с ума. Здесь, внизу, оно выглядит совсем
иначе, чем оттуда, где мы были. Ты видел, какого оно цвета?
     Я напомнил Клинту, что ему осталось только три боевых  вылета, и тут же
спохватился: ведь последний-то вылет нам  никак не засчитают за боевой. Наши
усилия, наши переживания - все было впустую.
     В течение  дня Хеверстроу несколько  приободрился, у меня же настроение
испортилось вконец. Выяснилось, что вечером мне предстоит дежурить. Подождав
возвращения самолетов из рейда, я попытался найти желающих поеняться со мной
дежурствами, но не  нашел. Все злорадствовали над нашим неудачным полетом  и
были рады-радешеньки,  что срам  пал на  голову крикуна  Мерроу, поносившего
других  летчиков, когда  их  постигала такая  же неудача.  Злопыхательства в
какой-то мере затронули и меня. Во  всяком случае, никто не захотел меняться
дежурствами. Позвонить Дэфни  я не мог, поэтому я  послал ей телеграмму,  не
слишком надеясь, что английский телеграф доставит ее по адресу.
     Часов  в восемь, когда я направлялся  на  дежурство в штаб, по коридору
общежития  подпрыгивающей  походкой прошел  Мерроу;  мне показалось,  что он
довольно весело настроен  для человека, над которым день-деньской потешалась
вся база; он сказал, что сходит в клуб  выпить этого паршивого пива, а потом
вернется и ляжет спать,  и я ему поверил.  Однако вернулся он  в  два.  Лишь
спустя день-другой  я начал подозревать, что он провел время с Дэфни, с моей
Дэфни, принадлежавшей когда-то только мне.

        "17"

     В субботу я пошел к Дэфни, и уже в первые минуты встречи, когда я стоял
на пороге комнаты, а она, склонив головку набок, подбежала ко мне и сказала,
что  я  отлично выгляжу, именно  в эти первые минуты я  ощутил перемену.  Во
второй половине дня мы отправились в Лихтон  на показательный матч в крикет.
Мерроу  тоже был  здесь, однако избегал нас, но  в  конце концов  подошел  и
сказал, что крикет ему нравится, только сейчас это уже  игра  для  стариков,
надо изменить  некоторые правила и внести в  игру больше живости. В том, что
Дэфни  упорно не  хотела  смотреть ему прямо  в  глаза,  было нечто такое...
Позже, когда мы  пошли в деревню, Дэфни нежно взяла  меня за  руку, но и это
она  сделала  как-то  иначе, безусловно  иначе,  и  я начал подозревать, чем
вызвана перемена.
     Именно  в тот вечер, вернувшись в  наше общежитие, я тряхнул Мерроу  за
плечо и обвинил его в том, что он провел время с Дэфни, и хотя Базз отрицал,
я чувствовал, что он лжет.
     Пятнадцатого в воскресенье, во второй половине дня, нас послали бомбить
аэродром немецкой  истребительной  авиации  в Пуа во Франции, и, как заметил
Хендаун, все на подготовительных этапах  к этому рейду проходило не так, как
следовало. В  десять утра из Пайк-Райлинг-холла поступило срочное приказание
взять  на  каждый самолет по  шестнадцати  трехсотфунтовых осколочных  бомб.
Артиллерийско-технические команды  уже погружали их  в  "летающие крепости",
когда поступил другой срочный приказ:  считать первое распоряжение ошибочным
и взять на борт фугаски общего назначения. Первичный приказ, где приводились
данные  о  цели,  в  час  пятнадцать  был  дополнен  новыми  данными,  сразу
вызвавшими  сомнение  в  своей   точности;  разобравшись   в   них,  офицеры
оперативного  и разведывательного  отделений  группы в  два часа позвонили в
штаб  крыла, и штаб  подтвердил их догадки,  но почти  тут  же  разослал  по
телетайпу  четвертый  приказ  с  не   менее  противоречивой  информацией   и
перепутанными  координатами.   Только   к   двум   сорока  пяти  все  данные
окончательно выверили и уточнили. Взлет назначался на четыре тридцать. Когда
мы  приехали  на  площадку,  погрузка  больших  желтых  бомб в  самолет  еще
продолжалась. Мерроу  был  до предела  взвинчен  всем тем,  что  услышал  от
Кудрявого Джоунза о происходившей днем путанице. Наш  вылет отложили до пяти
пятнадцати.
     Рейд оказался совсем нетрудным, отбомбились мы  превосходно даже с моей
точки зрения, поскольку наши бомбы падали  на взлетно-посадочную полосу и на
истребители, а не на людей.
     Я  ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу  его -  все равно, ходил он к
Дэфни  или  не   ходил,  и  ненависть   делала  меня  несчастным,  ибо  если
самоотверженной любви предстояло отныне стать  главной  движущей силой  моей
жизни,  то  она,  эта  любовь, должна была распространиться на  всех, кого я
знал; в том  числе и на  того, кому  я  так  часто  вверял жизнь  и кто  был
великолепен в своей бьющей через край  энергии.  Но  я ненавидел  Мерроу.  Я
никогда не перестану его ненавидеть.
     Мы  вернулись,  когда  сгущались  сумерки  долгого,  но  уже  начавшего
меркнуть английского дня, и Мерроу сейчас же уехал  с аэродрома, предоставив
нам самим разбираться,  в каком состоянии  находится самолет. Посовещавшись,
мы с  Негрокусом сообщили Реду Блеку, что  на обратном пути третий двигатель
работал из рук вон плохо.
     На  послеполетном  опросе члены  экипажа "Девушки,  согласной  на  все"
заявили, что их  самолет  попал под обстрел явно  наших  пулеметов,  причем,
насколько  они сумели  определить,  огонь  велся  с  правого  борта  "Тела".
Воздушные  стрелки,  поглощенные  во время  боя  наблюдением  за  вражескими
самолетами, не могли  с  полной уверенностью отрицать, что трасса их огня не
пересекалась  с курсом  товарищей, поэтому обвинение, высказанное к тому  же
столь  категорично,  было  для  нашего   экипажа  весьма  неприятно,  -   не
удивительно,  что Мерроу ринулся с пеной у  рта защищать Фарра. Спать он лег
взбешенным.
     И  проснулся  взбешенным. В час  сорок пять Салли разбудил летчиков, но
обошел нас с Мерроу. Я проснулся от поднявшегося вокруг шума, оделся и зашел
в оперативное отделение, гду  узнал, что  "Тело" отстранено от полетов,  так
как  в  третьем двигателе  обнаружен  осколок зенитного снаряда  и двигатель
нуждается в  ремонте. Я отпраивлся на инструктаж, поскольку уже встал и надо
было как-то убить время, узнал здесь, что группа получила задание разбомбить
аэродром  в  Абвиль-Друкате,  и  расстроился,  потому  что  полет  предстоял
нетрудный.  Участники  инструктажа  уже  сверяли  часы  -  было  около  трех
пятнадцати, когда появился Мерроу и устроил скандал  из-за того,  что его не
разбудили. Я с интересом отметил, как  быстро  он  успокоился,  узнав, что я
велел Реду Блеку проверить третий двигатель и что Ред нашел в нем осколок.
     Позднее в  то  же  утро,  перед  возвращением  самолетов  из  рейда,  я
отправился повидать  Дэфни.  Она еще лежала в кровати в читала; волосы у нее
были накручены на бигуди, лицо покрыто кремом;  она огорчилась, что я застал
ее в виде, так сказать, полуфабриката, и сейчас же отправила меня  минут  на
пятнадцать  погулять,  пока не станет вполне законченным фабрикатом. К моему
возвращению она  успела  одеться,  убрать  постель  и, казалось,  благоухала
утренней  свежестью.  Я  решил заняться историей с Мерроу постепенно, как бы
между прочим и,  возможно, во второй половине  дня, но уже через пять минут,
сидя на  скрипучей  кровати, в  то  время как  Дэфни, скромная и  спокойная,
расположилась  напротив на  стуле с  прямой спинкой, не удержался и спросил,
был ли Мерроу у нее, здесь, в этой комнате.
     Она посмотрела на меня долгим взглядом, словно прощалась, потом кивнула
и сказала:
     - Подожди!
     Подожди?  Я встал, и  из груди у меня,  как воздух из  кузнечных мехов,
вырвалось одно долго сдерживаемое слово:
     - Почему?
     Дэфни ничего не ответила, подошла к чулану, отдернула висевшую на двери
занавеску и исчезла.  Вскоре  она  вернулась  с помятым кофейником и  банкой
американского кофе, моим подарком, и, стараясь не стучать, словно любой звук
мог  разбудить  спавшую  где-то  в  комнате  беспощадную   действительность,
отмерила  молотого кофе, налила воды и поставила кофейник  на электроплитку.
Потом снова, все так  же молча, уселась на стул. Я почувствовал, что в груди
у меня что-то оборвалось. Дэфни закурила сигарету.
     - Мы можем подождать, пока сварится кофе? - спросила она.
     Я подошел к окну и стал рассматривать дома, выходившие во двор. Один из
них, прямо передо мной, был из кирпича с углами из  нетесаного камня; колпак
у одной из его  труб покривился. Наконец послышалось бульканье. Я повернулся
к Дэфни. Взгляд у нее был тусклый и усталый.
     -  Сахар?..  Ах, извини,  любимый! Я же  знаю, что  ты кладешь  по  три
кусочка.
     В слово "любимый", в  которое за время, проведенное вместе,  мы  внесли
столько нового, именно нашего, она на этот раз вложила - я чувствовал! - все
свое  сердце,  и это  сердце,  если  только  я понимал  его, билось  так  же
учащенно, как мое.
     Мы сели, я успел обжечь губы первым глотком, и Дэфни спросила:
     - Ну, а теперь, Боу, ты хочешь послушать о твоем командире?
     - Хочу.



        "Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ"
     16.05-16.56

        "1"

     С  помощью  удивительного,  единственно  еще  не утраченного,  рефлекса
Мерроу   удалось  предотвратить   переход   машины   в  штопор,  однако   я,
распластавшись поперек сиденья со свисавшими в открытый люк ногами и пытаясь
осмыслить  происходящее, позже его, хотя  и на секунду-другую, понял, что мы
все  же не  падаем.  Я  ощущал  мощный  вибрирующий  столб ледяного воздуха,
стремившийся вверх  мимо  моих ног, подобно спутной  струе воздушного винта,
прогоняемой через воронку, и, кажется,  догадался, что с нами случилось: нос
самолета сыграл роль открытого конуса воронки, а узкий проход между нашими с
Мерроу  сиденьями  - роль горлышка, из которого  с неменяющимся направлением
вылетал этот миниатюрный  смерч  при  температуре  в тридцать четыре градуса
ниже нуля.  После того как  мой слух несколько оправился от грохота  первого
взрыва, похожего на близкий удар  грома, только значительно  сильнее, я стал
различать другой неприятный звук - звук двигателя, вышедшего из управления и
работающего  с  перебоями.  Слева от меня  тоже, видимо,  проникали  струйки
воздуха, и я решил,  что маленькие осколки шрапнели пробили приборный пульт,
но не испытывал никакого желания взглянуть на него и даже не поднял  головы.
Я пытался  разобраться  в  потоке  собственных  чувств, таких же  быстрых  и
холодных, как ветер в ногах. Страх охватил меня уже  в  тот  момент, когда я
увидел,  как на  нас устремились "мессершмитты"  - уже тогда мне показалось,
что именно этот заход немецких истребителей  окажется для нас роковым,  и  я
почувствовал  парализующий,  цепенящий  страх,  послуживший  причиной  моего
бессмысленного  поведения в истории с бронежилетом. Взрыв  в  одно мгновение
превратил  мой ужас в ярость.  Это не был благородный гнев в адрес гуннов, а
скорее  ярость  оттого, что  постыдная  трусость  -  да, да, прежде  всего я
подумал о своей постыдной трусости! - может решить мою участь. Я не допускал
и  мысли,  что  меня  могут  убить,  однако,  продолжая  лежать  на  животе,
представил себе, как  ребята  в общежитии судачат об "этом  фрукте Боумене",
позволившем себя сбить и обреченном провести остаток войны в лагере для в
     оеннопленных; со слепой яростью я гнал от себя мысли, что именно к тому
и  клонится  дело. Все это пронеслось  в моем сознании в одно мгновение, как
первая   реакция   на  нависшую  опасность.   И  только   потом,   благодаря
выработавшейся способности  ощущать телом все эволюции полета, я  понял, что
наша  машина занимает относительно горизонтальное положение; мы летели, а не
падали.
     Я  втащил  себя  на  сиденье   и,   прежде   чем  застегнуть  ремни   и
подсоединиться  к  переговорному и  другим устройствам, взглянул  на Мерроу;
по-видимому,  он отделался лишь незначительной царапиной  на правой щеке. По
укоренившейся  привычке, я мгновенно  перевел  взгляд на  приборную  доску и
обнаружил, что стрелка прибора, контролирующего двигатель номер два, скачет,
как в осциллоскопе; на этот раз я не решился выключить двигатель без санкции
Мерроу, потому  что с оставшимися двумя мы должны были  потерять  скорость и
отстать  от соединения.  Но  и  времени  нельзя  было терять,  ибо двигатель
сотрясался так сильно, что, казалось, вот-вот оторвется; я  постучал  Мерроу
по плечу,  показал рукой в перчатке на второй двигатель  и  жестом изобразил
выключение. Мерроу пожал плечами.  Каким красноречивым  в своем  безразличии
показалось мне пожатие этих огромных плеч! Я выключил двигатель,  и несмотря
на  сильную  вибрацию, воздушный винт остановился  во  флюгерном  положении.
Приборная скорость  самолета немедленно  упала  до ста тридцати в  час,  наш
самолет летел теперь на двадцать пять  миль медленнее, чем все соединение. Я
взглянул и обнаружил, что "Тело" находится футов,  вероятно, на триста  ниже
остальных машин нашей эскадрильи, и отчетливо  ощутил облегчение  при мысли,
что наше соединение так огромно и  что мы еще некоторое  время сможем лететь
среди своих, прежде чем останемся в одиночестве.
     Я сказал - отчетливо. Мои чувства, мысли,  переживания отличались такой
же быстротой  и ясностью, как и  во  время рейда на  Киль, когда на самолете
возник пожар.
     Наша  "крепость" поминутно норовила уклониться то  вправо, то  влево от
курса, и Мерроу, цепляясь хваткой бульдога за свою единственную способность,
которая и  составляла  существо  его  гениальности, - за  свое  изумительное
искусство реагировать на поведение самолета, орудовал триммерами и секторами
газа,  пытаясь выровнять курс.  Неустойчивость машины, ветер,  проносившийся
через  люк, пробоины в приборном пульте, безразличие Мерроу,  выход из строя
некоторых  наших приборов  и вообще  все,  что  происходило  на моих глазах,
заставляло думать, что нам неизбежно придется выбрасываться. Если я еще и не
застегнул карабины парашюта, то, признаюсь, из-за болезненного, смешанного с
восхищением любопытства к тому, как спокойно, автоатически реагировал Мерроу
на  происходящее.  Я  не сомневаюсь,  что  к  тому  времени Мерроу  уже  был
банкротом во всех отношениях,  за исключением  одного: подобно  ноге лягушки
или    хвосту   ящерицы,   которые   продолжают    двигаться   даже   будучи
ампутированными, он еще  сохранял  способность управлять самолетом, и это до
поры до времени спасало нас. И все же я боялся,  что придется выброситься  с
парашютом,  и  прикидывал,  как  начну  выбираться...  Но  уже  в  следующее
мгновение  мне  стало ясно,  что  мы не сможем  этого сделать.  Мы  не могли
оставить самолет.
     Я посмотрел вниз сквозь люк  и увидел, что  передняя часть  носа машины
разрушена; я  тут  же  вспомнил,  что  всего  лишь  минуту назад выбрался из
фонаря,  и радость, низменная радость с такой  силой охватила  меня,  что  я
забыл о тех двоих, что еще оставались там, но вдруг увидел руку. Левую руку.
Она шевелилась и что-то нащупывала, потом я увидел голову Макса; он  помогал
себе  одной  рукой,  другая была неподвижна.  Пока  он вползал в  поле моего
зрения, я  увидел, что правая нога  у него оторвана до середины  бедра;  она
казалась начисто отрезанной, хотя лохмотья летного комбинезона уцелели, и он
тащил  их  за  собой,  истекая кровью, а  бешеный ветер трепал на нем клочья
одежды. Он вполз в помещение, расположенное сразу под люком. Я понял, что мы
не сможем вытолкнуть  Макса из самолета  для прыжка, не сможем оставить его,
не сможем, следовательно, и сами выброситься на парашютах.
     Сразу вслед за Максом показался на четвереньках Клинт, волочивший  свой
парашют;  он выглядел  целым  и  невредимым;  все так же на четвереньках  он
отполз назад, медленно и методично снял сначала одну перчатку, потом другую,
открыл крышку  аварийного люка, встал  на колени на  краю  отверстия, чтобы,
вероятно,  прочитать молитву,  потом надел парашют  и перчатки и  застыл над
люком, держа руку на кольце вытяжного троса и глядя через открытое отверстие
вниз, в ясный полдень.
     Как раз  в  тот момент, когда он, очевидно,  намеревался выброситься, у
меня внезапно  мелькнуло:  "А ведь  нельзя разрешать  ему  прыгать!"  Нижнее
помещение было тесным и неглубоким,  я мог,  не вставая с сиденья, протянуть
руку, прикоснуться к  Клинту и попытаться  убедить не делать задуманного, но
тут же подумал: "Счастливчик же он,  мерзавец! Может выбраться из эт