соответственно одну и пять бомб, а  у третьей и того
хуже:  ни одной бомбы в радиусе  тысячи футов и лишь  три  -  в радиусе двух
тысяч  футов. У двух  или трех  авиагрупп результаты  оказались лучше наших.
Оповещая  о якобы произведенных  разрушениях, служба общественной информации
опубликовала в тот вечер потрясающую историю  о тяжелых  последствиях нашего
рейда   для    немецкой   шарикоподшипниковой   промышленности:   "Серьезные
разрушения...   Сожжено...  Опустошено..."  Но  более   объективная  оценка,
разосланная на следующей неделе  министерством внутренней безопасности после
тщательных  рекогносцировок,  рисовала безрадостную картину напрасной гибели
машин и людей: за один рейд мы потеряли тридцать  шесть бомбардировщиков,  а
шарикоподшипниковые  заводы  в  Швайнфурте получили не столь уж значительные
повреждения.  Из трех основных заводов частично пострадали два - "Ферайнигте
Кугеллагер Фабрик Верк II" и "Кугелфишер"; машиностроительный завод "Фихтель
и  Закс" почти не пострадал;  на "ФКФ Верк I" сгорела контора;  завод "Дойче
Стар Кугелхалтер" вообще не получил  никаких повреждений. По предварительным
подсчетам, предполагалось,  что в рещультате рейда  на  "ФКФ" и "Кугелфишер"
предприятия  не   смогут   работать  от  одной  до  четырех  недель  и  что,
следовательно,  немцы  потеряют  примерно  недельную  продукцию  всей  своей
промышленности подшипников. Печально, но факт: наш рейд крайне незначительно
повлиял  на  выпуск  продукции,  настолько  незначительно,  что  впору  было
предпринимать новый налет.
     Обо  всем  этом я узнал  значительно позже и  увидел тот день  в новом,
более печальном свете.
     Было бы лучше, если бы мы оставались на базе.

        "3"

     Самолет снова вел Мерроу; я лишь легонько держал руку на своем штурвале
- мне стоило  только нажать кнопку  внутренней связи, если бы  потребовалось
что-нибудь сказать; прямо  над целью  и сразу же после того, как  мы сделали
резкий  разворот  влево  и  взяли  курс  прямо  на  север,  к пункту  сбора,
находившемуся в девяти минутах лета, в  точке с координатами 50  градусов 37
минут  северной  широты и 10  градусов  34  минуты  восточной  долготы,  мне
внезапно показалось,  что  меня  пронизывает  выходящий  из штурвала ток.  Я
повернул голову  и увидел,  что Мерроу снял руки  со  штурвала  и держит  их
поверх него,  разжав ладони;  видимо, и он испытывал  такое же  ощущение. Он
посмотрел на меня, и  я слышал, как он сказал: "Бог  мой, где-то  в проводке
короткое замыкание". То же самое предполагал и я.
     - Нег, - начал Мерроу, - проводка...
     Я  осторожно дотронулся до своего штурвала и... ничего не почувствовал.
После моего знака снова взялся за штурвал и Мерроу.
     - Нас, должно быть, задело, - сказал я. Электрический разряд, очевидно,
явился  результатом воздействия взрывной волны на рули высоты и достиг наших
рук через все узлы и соединения системы проводки.
     Едва я успел закончить фразу, как  в  переговорное устройство включился
Малыш Сейлин и тихим, полным сдерживаемого волнения голосом доложил:
     - Номер три дымит.
     И снова мысль о  Бреддоке  промелькнула  у меня  в  сознании; повинуясь
какому-то порыву, я ответил так, словно был командиром самолета:
     - Внимательно следи за ним. Следи, Малыш!
     Возможно,  я  проявил  не положенную в таких  случаях самостоятельность
только потому, что третий двигатель находился с моей стороны, а может, из-за
поведения Мерроу. Не знаю; я действовал интуитивно.
     В  пункт  сбора  мы прилетели в  три  двадцать пять;  Мерроу  мастерски
выполнил  плавный  разворот и подвел  нас к соединению,  летящему впереди, а
верхняя  и  нижняя  группы,   отходя   от  цели  на  пересекающихся  курсах,
пристроились к нашей группе, чтобы образовать общий боевой порядок.
     - Продолжает дымить, - доложил Малыш.
     Наблюдая за давлением  во впускном трубопроводе  третьего двигателя,  я
обнаружил,  что  оно  неуклонно  падает,  и  чем  дальше,  тем  быстрее; это
означало,  что  двигатель мог  в  любую  минуту  отказать;  но  я  оставался
спокойным - видимо, не зря  Мерроу тренировал нас, как действовать в  случае
возникновения пожара, и я, не согласовывая свое  решение с Баззом,  выключил
регулятор   состава  смеси  третьего   двигателя,  нажал  кнопку   установки
воздушного винта во флюгерное положение и  закрыл  жалюзи обтекателя. Однако
винт продолжал  вращаться, правда, медленно, толчками, и я  начал опасаться,
что он остановится в положении "крылья мельницы".  Но в конце концов лопасти
все  же  совершили полный  оборот,  встали  ребром  к  ветру,  и,  судорожно
вздрогнув два-три раза, винт застыл.
     Мерроу ни словом не упрекнул меня в том,  что я остановил двигатель, не
ожидая приказа.
     - Прибавь обороты, - сказал он. - Мне нужно набрать скорость.
     Предполагалось,  что, сбросив  бомбы,  мы  будем  уходить  от  цели  со
скоростью  сто пятьдесят пять, но теперь, когда один из двигателей  вышел из
строя, мы шли медленнее.
     Я прибавил обороты трем остальным двигателям.
     - Отключи подачу топлива на номер три. - Неожиданно для меня самого мои
слова прозвучали, как приказ.
     Мерроу повиновался. Он не сказал: "Слушаюсь, сэр", но повиновался.
     Я  попросил Малыша снова взглянуть на  третий двигатель, и он  ответил,
что дыма теперь не видно.
     Из хвостовой установки заговорил Прайен:
     -  Меня  тошнит.  Так  и подкатывает к  горлу. А  ведь раньше, во время
других  рейдов, ничего  такого  я  не  испытывал.  О-о!  Я,  кажется,  теряю
сознание! Помогите же! Меня тошнит!
     Конечно, Хендаун отозвался первым.
     - Сними маску, - сказал он, - иначе каюк. Используй под это самое шлем,
если можешь. Потом  снова  нацепи маску, да поживее. Не волнуйся, Прайен, мы
представим тебя к медали "Пурпурное сердце", мой мальчик!
     И тут внезапно, неизвестно откуда, перед нами предстал прежний  Мерроу;
мы  хорошо  знали  этот  самоуверенный,  сейчас скорее  требовательный,  чем
раздраженный, тон:
     - Послушай, сынок, черт бы тебя побрал, труса этакого! Возьми-ка себя в
руки!
     Эта внезапная вспышка,  напомнившая прежнего грубияна Мерроу, магически
подействовала  на Прайена: он сразу же пришел в  себя. Прайен, должно  быть,
уже  снял  маску,  но  не  успел  отключить  ларингофон, и  мы  слышали  его
затрудненное дыхание.
     - Ну как, Прайен, все в порядке? - спросил я несколько секунд спустя.
     Он ответил утвердительно и провел кислородную проверку.
     - Лейтенант Боумен, -  снова заговорил Хендаун,  -  что вы скажете,  не
следует ли освободить бак номер три и перелить топливо в другие баки?
     Хендаун, игнорируя Мерроу, обратился непосредственно ко мне.
     - Пожалуй, так и сделаем.

        "4"

     В  последующие  минуты  наше  с  Негом  внимание было  сосредоточено на
процедуре переливания  топлива.  Как оказалось,  осколки снарядов пробили  в
нескольких местах правое крыло (по словам Нега,  из верхней турели  он  даже
мог разглядеть землю через одну из пробоин),  что нас очень встревожило, так
как грозило утечкой  горючего, а мы находились слишком далеко от  базы, да к
тому же на трех двигателях, чтобы  позволить себе роскошь потерять  хотя  бы
столько бензина, сколько нужно для наполнения зажигалки.  Хендаун орудовал с
кранами в бомбоотсеке, а я наблюдал за манометрами на доске приборов;  у нас
было  полдюжины  баков - в них  мы и переливали топливо, следя за тем, чтобы
оно  не  уходило  через  пробоины;  мы трудились минут тридцать и уже  почти
управились, когда Макс сообщил из носового отсека, что со стороны двух часов
на небольшой высоте появилось звено двухмоторных истребителей.
     Хендаун вскарабкался наверх, в свою турель, я же объявил:
     - Внимание! Всем быть в готовности!
     За последний час с небольшим произошло так много всего, что мы почти не
заметили, как пролетела передышка, которую  дали нам истребители противника.
Никогда  еще "крепости"  не проникали столь  далеко в воздушное пространство
Германии, и это, видимо, застало немцев врасплох.
     Мы  находились  около Хакенбурга, милях в двадцати юго-восточнее  Рура.
Было начало пятого.
     В  начавшейся  вскоре атаке  участвовало по  меньшей мере двадцать пять
истребителей. Первой  подверглась нападению следовавшая  за  нами группа, но
потом истребители стали беспокоить и нас. Из опыта предыдущих боев мы знали,
что   летчики  немецких   двухмоторных  истребителей  не  отличались  особым
мастерством  и,  как   правило,  действовали  довольно  осторожно,   пытаясь
обстреливать  "летающие крепости"  ракетами или 20-миллиметровыми снарядами,
оснащенными  дистанционными  взрывателями,   с   недосягамемого  для   наших
пулеметов расстояния. Однако налетевшая сейчас банда, видимо, и  понятия  не
имела  о  робости  "двухмоторных  мальчиков"  и  наскакивала  с  решимостью,
настойчивостью и свирепостью, какие нам редко доводилось наблюдать.
     Вскоре  после  начала  атаки  ко мне  по внутреннему телефону обратился
Клинт Хеверстроу:
     - Боу, ты не смог бы на минутку спуститься ко мне?
     - Что там у тебя?
     - Да вот это очередное изменение курса. Помоги мне свериться.
     Подобная просьба со стороны Хеверстроу  показалась мне в высшей степени
странной,  во  время наших  предыдущих вылетов он никогда  не просил помощи.
Макс -  да,  и не раз, но Клинт никогда.  Я постучал Базза по плечу, показал
вниз, и он кивнул. Я  отстегнул  ремни,  освободился  от  всего остального и
прополз вниз, в носовую  часть; Клинт сидел за своим столиком и дрожал как в
лихорадке. Я включился в кислородную магистраль на левой стенке его отсека и
наклонился  над  столиком, пытаясь рассмотреть цифры,  на которые  показывал
Клинт; пока я пытался разобраться в  них, он  проверил манометр  кислородной
системы справа от себя и, обнаружив, что давление упало, отключил свою маску
от постоянной розетки и включился в мой переносный кислородный баллон.
     - А вот это зря, - заметил я.  - Ты  сейчас используешь мой кислород, а
мне через минуту надо возвращаться и вести самолет.
     - Не беспокойся, - ответил Клинт. - Мне сейчас станет легче.
     К  счастью,  я беспокоился.  И  в  тот день  беспокойство  принесло мне
неслыханную удачу: оно заставило меня  вовремя покинуть застекленную кабинку
Хеверстроу.
     Я снова попытался выяснить, что тревожит Клинта.
     Оказалось, тревожит его вовсе не курс. Он снял с правой руки перчатку и
на  стопке бумаги, лежавшей на приставном столике, большими буквами написал:
"Поцеловал ли я самолет сегодня утром?"
     Бедняга Клинт! Вот что он хотел от меня.  Он трепетал  от страха,  что,
поднимаясь утром в машину, забыл проделать обычный ритуал - постучать стеком
по краям входного люка и облобызать обшивку самолета.  Он, видимо, опасался,
что без его заклинаний нам не гарантировано благополучное возвращение. Клинт
смотрел на  меня  через летные очки такими испуганными  глазами  и  выглядел
таким  расстроенным,  что  на  мгновение  я  и  сам  заразился  его нелепыми
опасениями, -  я  не помнил, выполнял ли он свою  церемонию  сегодня  утром.
Впрочем, сегодняшнее утро казалось мне  до головокружения  далеким, я вообще
едва его помнил. Я почувствовал острый укол  страха, но потом сообразил, что
нужно успокоить Клинта, снял перчатку, взял карандаш и написал: "Да".
     Клинт сразу повеселел и собрал все свои  бумаги в  аккуратную стопку. Я
показал ему на пулемет в окне справа, и он с готовностью бросился к нему.
     Перед  тем как вернуться  в свое кресло  второго пилота, я повернулся и
взглянул в окно слева;  где-то далеко-далеко, милях в девяноста  чуть к югу,
на  высоту в несколько тысяч футов поднималась массивная черная  башня дыма.
Внизу,  в свете  убывающего дня, сквозь легкие,  как  хлопья шерсти,  облака
виднелся узенький Рейн  между  Бонном  и Кобленцем и крохотные жучки  на его
серебристой полоске - наверно, немецкие баржи  со срочными военными грузами.
Прекрасный день.
     Я опустился  на колени,  прополз по проходу  к своей кабине, с  помощью
одной руки - в другой я держал переносный баллон с кислородом -  протиснулся
через  люк и  уже  сидел на корточках между сиденьем Мерроу и моим,  вытянув
вверх правую руку, так что  она повисла  в  воздухе,  но  прежде чем встать,
посмотрел вперед  и  увидел, что со стороны  двенадцати часов сверху на  нас
заходят четыре одномоторных истребителя, подкреплявших атаку  первой группы.
Наш самолет был ведущим; они собирались разделаться с нами; я это понимал.
     В течение нескольких следующих секунд мое поведение явно шло вразрез со
здравым  смыслом. Мой  защитный  жилет  лежал  под  сиденьем  рядом со  мной
(возможно,  я вспомнил о  нем, скользнув по нему взглядом),  и  мне внезапно
захотелось так  и остаться скорченным в  три  погибели, сжаться до  предела,
прикрыться   легкой  броней  защитного  жилета,  хотя   обычно  я  почти  не
пользовался  им,  таким  неудобным он  показался после первых же  рейдов.  Я
потянул жилет, но он  не поддавался; я  уперся ногами  в  стенку самолета  и
снова  потянул,  но  жилет   за   что-то  зацепился;  в  течение  нескольких
сумасшедших  мгновений мне казалось, что моя жизнь всецело зависит от  того,
достану я жилет или  нет, и я продолжал  отчаянно тащить и дергать его, хотя
разумнее всего было бы спокойно выяснить, за что он зацепился.
     В  конце  концов я отказался от своих попыток и  уже начал подниматься,
когда  раздался ужасающий  шум  -  ничего  подобного мне еще  не  доводилось
слышать.
     Одновременно  из  носовой части по  проходу промчался порыв  леденящего
ветра.
     Самолет встал на  крыло  и  начал  входить  в  штопор, и я  едва  успел
броситься поперек  своего сиденья и судорожно в него вцепиться. Казалось, мы
падаем.



        "Глава десятая. НА ЗЕМЛЕ"
     С 30 июля по 16 августа

        "1"

     Объявление об  отмене состояния боевой готовности  на ближайшие три дня
вылетело  из громкоговорителей  базы, как  шумная  стая ворон из  рощи,  где
стояли наши казармы, и означало - наконец-то! - окончание июльского "блица".
     Собрав последние силы, я поднялся  с  койки, на  которой  лежал одетый,
помчался к телефонной  будке в  ойицерском  клубе, позвонил в  меблированные
комнаты в Кембридже, где жила Дэфни, и  впервые  за все время  не  застал ее
дома. Я посидел за пивом и потрепанным экземпляром "Панча" (в свое время его
тайком принес в  клуб Кид Линч), потом позвонил  вторично, но  Дэфни  еще не
вернулась. Пытаясь скоротать время до следующего звонка, я прошел мимо доски
объявлений у офицерского клуба и заметил приказ, гласивший, что американским
военнослужащим запрещается  пользоваться железнодорожным  транспортом на все
время английских праздников  с  тридцатого июля (то есть с сегодняшнего дня)
до третьего августа.  От крайней  усталости в голове у  меня стоял туман, но
все же я смутно припомнил, что в день похорон Линча Дэфни упоминала  об этих
праздниках. Упоминала ли она о своих планах на праздничные дни?  Не помню. А
вдруг она куда-нибудь уехала?  Уехала на  пять дней! Мне не давало покоя мое
решение  заключить с  противником сепаратный мир  и отречься  от  всего, что
связано  с войной  и убийством, в пользу  самоотверженной  любви, - решение,
принятое перед  самой  посадкой  после  того  рейда, -  и  мне  было  просто
необходимо  поскорее  повидаться  с Дэфни  и  все  ей  рассказать.  Я  снова
позвонил, и снова  безрезультатно. На  этот  раз  ее квартирохозяйка  миссис
Коффин, так  презиравшая американцев, отвечала  с  откровенной грубостью.  Я
чувствовал, что вот-вот  сойду с ума. Прошу извинить, но не может  ли миссис
Коффин сказать, не  уехала ли  мисс  Пул куда-нибудь на праздники...  У  нее
меблированные комнаты, а не детективное агентство... Но мне  нужно во что бы
то  ни стало  переговорить  с  мисс  Пул...  Миссис Коффин  не  в  состоянии
материализовать мисс Пул из воздуха...
     Глупея от утомления и беспокойства, я спросил, не согласится  ли миссис
Коффин записать номер телефона  и попросить мисс  Пул позвонить мне сразу же
по возвращении. Мне показалось, что  миссис Коффин записывает номер, но я не
мог сказать с уверенностью, так ли это было на самом деле.
     Едва я повесил трубку, беспокойство охватило меня с новой силой. А что,
если кто-нибудь окажется в будке телефона-автомата в тот момент, когда Дэфни
попытается связаться со  мной? А что, если миссис Коффин не услышит, как она
вернется? А что, если она вернется поздно? А что, если вообще не вернется?
     Я  пошел в  бар, заказал двойную  порцию виски и  выпил  одним глотком.
Виски  сразу ударило  в  голову, -  видимо,  сказалось  мое  состояние, и  я
проснулся около одиннадцати; я уснул в  кожаном кресле, у меня онемели шея и
рука. Еще полусонный, я кое-как  доковылял на подгибающихся ногах до  бара и
спросил у Данка Фармера,  не звонил ли мне кто-нибудь  по телефону-автомату,
но  Фармер,  не расстававшийся с мечтой о переводе  в строй и не видевший во
вторых пилотах для себя никакого прока, прогнусавил:
     -   Как   вы   думаете,   под  силу   мне   обслуживать   дюжин   шесть
маньяков-алкоголиков и  бегать  отвечать на телефонные звонки? У  меня всего
две руки.
     Он разворчался,  и  я  понял, что на него нечего рассчитывать;  я снова
набрал номер  Дэфни,  и  на  этот раз  телефон в  Кембридже  звонил, звонил,
звонил; я понимал, что миссис Коффин  скорее всего легла спать, но, скрежеща
зубами, не  вешал  трубку,  и она  в  конце  концов ответила, однако наотрез
отказалась  подняться наверх, к мисс  Пул, но  потом  все же  согласилась, и
Дэфни оказалась дома.
     Я  участвовал  в  шести  рейдах на  протяжении  семи  дней,  видел Кида
мертвым,  хорошо  представлял,  что  такое  самоотверженная  любовь,  хватил
основательный глоток  виски, и все  же  только сейчас,  услышав вновь  голос
Дэфни, почувствовал себя пьяным и,  повесив трубку, не знал, что говорил сам
и что отвечала моя Дэфни.
     Я  смутно припоминал,  что она  собиралась поехать в Девоншир  вместе с
приятельницей по имени Джудит и что, кажется,  обещала отказаться от поездки
и встретиться  со мной в  Лондоне  послезавтра  (я сказал: "Боже, любимая, я
хочу спать. Я хочу спать,  спать,  спать!"), то есть первого августав десять
часов утра в  обычном месте, на станции  метро  "Лейстер-сквер".  Я почти не
сомневался, что так она и сказала.
     Падая на койку, я еще пытался установить, то ли я сам придумал какую-то
Джудит, то ли ее придумала Дэфни. Она никогда не упоминала при мне о близкой
приятельнице по имени Джудит.
     Потом я двадцать часов спал.

        "2"

     После пробуждения я  потратил  остаток  дня  тридцать первого  июля  на
поиски  какой-нибудь возможности  добраться  завтра рано утром до Лондона. В
конце  концов я  отыскал  майора,  ухитрившегося  раздобыть для себя штабную
машину, и он согласился разделить со мной компанию.
     Я  пришел на  место  нашей встречи  несколько позднее -  в десять минут
одиннадцатого. Дэфни обычно приходила на свидания раньше меня, в назначенное
время я  уже заставал ее  на месте,  но на этот  раз первым пришел  я. Город
казался  зловеще притихшим, опустошенным и ненужным, как испорченные часы, в
которых уже не пульсирует время. Магазины были закрыты. День был  воскресный
да к тому же праздничный. В  туманном небе носились темные голуби.  Газетный
киоск - около него мы обычно  встречались -  оказался закрытым.  Иногда мимо
меня, подобно призраку, проплывал пустой красный автобус.
     Прошло полчаса, и я стал припоминать, что же все-таки сказала мне Дэфни
накануне по телефону. Я позвонил в Кембридж, но миссис Коффин не ответила. Я
вернулся на свой пост.
     Через  час с четвертью  у меня  уже не оставалось сомнений, что никакой
приятельницы Джудит не существует.
     Через два  часа я  вспомнил обещание  Малыша Сейлина  приехать утром  в
Лондон на транспортере; по безлюдным  улица