ом. "От тебя пахнет лекарством", -
сказал я, когда он поцеловал меня  перед  сном. Возможно,  то, что я называл
лекарством, он и в самом деле использовал для лечебных целей, но сомневаюсь.
Лучше всего  он запомнился мне (я  был тогда совсем  маленьким)  на берегу в
Пеймонессете,  куда  он совершал прогулки с дачи. Он  носил белую  шерстяную
шляпу  с мягкими обвисшими полями - в такой  шляпе президент Гувер  ходил на
рыбалку; отец  вел меня за  руку, мы не спеша  шли вдоль кромки прилива,  он
позволял мне бегать вокруг него, словно  птичке-перевозчику, и  я верил, что
отец счастлив  в моем обществе; может, я ошибался, но тогда эта вера значила
для меня так много...
     Рассказывая  обо всем  этом, я, наверно, как раз и  рассчитывал внушить
Дэфни, что не лишен чувства порядочности.
     Мы сыграли несколько партий в шашки, и Дэфни изо всех сил старалась мне
проиграть.   Мы  чувствовали   себя  близкими,   как   никогда   раньше,   и
умиротворенными. И это так не соответствовало тому, что происходило в мире.
     - Можно подумать, что мы женаты, - заметила Дэфни.
     Лишь  много позже,  оглядываясь назад, я  понял, какую  острую тоску  и
мольбу выражали  ее  слова,  однако в тот  момент они показались  мне хотя и
уместными, но случайными.
     В военное  время человек может лишь тешить себя иллюзией покоя. Если бы
я тогда серьезно подумал над этим, мне,  вероятно, пришлось бы сказать себе,
что  тот,  чье занятие  состоит в ежедневном  убийстве, не  должен  думать о
жизни, о том, чтобы творить жизнь и  давать ее другим.  Не понимал я и того,
что Дэфни  придерживается совсем  других  взглядов. Иначе я бы  не  оказался
застигнутым врасплох и почти раздавленным тем, что в конце  концов произошло
между Дэфни и Мерроу.

        "30"

     Двадцать  второго июня  нас послали  на  Хюльс.  Рейд всерьез  подорвал
боевой   дух   летчиков   нашей   группы.  Авиация   противника,   казалось,
сосредоточила все свои усилия на наших соединениях, а ложась на боевой курс,
мы  попадали  под интенсивный  заградительный,  хотя и  беспорядочный  огонь
зениток; немцы сбили  четыре  самолета: "Пирожок с  начинкой",  "Счастливица
Лулу", "Мисс Менукки" и "Нас там не было", а пятый - "Одна масть" - совершил
вынужденную посадку на Ла-Манш; четверо из экипажа утонули. Все мы на "Теле"
испытывали  довольно сложные чувства.  Перед  рейдом на Хюльс  мы  совершили
налет  на  Бремен,  во  время  которого,   как  предполагалось,  наш  экипаж
окончательно  стал единым целым, потом нас направили на Ле-Ман, но вернули с
полдороги,  что  и  послужило  для Мерроу  поводом проделать  тот  заход  на
Пайк-Райлинг-холл, от которого у нас волосы встали  дыбом. Рейд на Хюльс был
нашим  тринадцатым  боевым вылетом - серединой на  пути к заветным  двадцати
пяти.  Наш чудо-математик Хеверстроу становился все более и более суеверным,
- он теперь не  поднимался в самолет, не проделав короткого ритуала, то есть
не постучав по дверце люка стеком и не  приложившись губами к обшивке, -  во
всем добивался  порядка  и  категорически  требовал  называть  рейд на Хюльс
рейдом  "номер  двенадцать  Би"  и ни  в  коем  случае  не  упоминать  число
тринадцать.  На  худой  конец  нам  разрешалось  говорить  так:  "Перевалили
вершину,  а  теперь спускаемся под  гору". Мерроу,  видимо,  чувствовал себя
неплохо,  хотя то и  дело привязывался к  Прайену, а после рейда сказал мне:
"Нам нужен хороший хвостовой стрелок,  у Прайена  кишка тонка. Ты же слышал,
как он разговаривает по внутреннему  телефону. А тут  еще его желудок! Он из
кожи  лезет  вон,  чтобы  казаться  суровым и сильным, этаким  ненавистником
немцев, но меня-то не  проведешь, вот такие люди обычно и ходят под каблуком
у своих  жен. Помнишь, как он зубоскалил, когда падали наши самолеты? Теперь
он понимает,  что  с  фрицами  шутки плохи. Он дрейфит". Наверно, дрейфил не
один  Прайен. Над Хюльсом некоторые  зенитные снаряды  выбрасывали в  момент
разрыва  розовый  дым  -   так   немцы,  очевидно,   сигнализировали   своим
истребителям, что  зенитки  временно прекращают огонь и можно нас атаковать;
затем снова черные разрывы; многих из нас охватил страх перед зенитным огнем
противника. После рейда наши люди чувствовали себя удрученными, они верили -
обоснованно или нет, но верили, что немцы заранее знали, какой именно объект
мы собирались бомбить. Это убеждение, особенно окрепшее после того, как днем
раньше отменили  первый налет  на Хюльс,  распространилось по базе,  подобно
пожару на лугу в октябре.
     Уже на следующий  день наша группа получила приказ вылететь на бомбежку
аэродрома Виллакурб близ Парижа. Из-за большой облачности самолеты вернулись
с маршрута и  доставили обратно на базу большую часть бомб. После Хюльса это
тоже  не  способствовало повышению боевого  духа летчиков.  Наш  самолет  не
участвовал  в  рейде,  его  не  включили  в  число  посланных  на  Виллакурб
самолетов, хотя в предыдущем  вылете он ничуть  не пострадал.  Просто нас не
значилось в  списке. Мерроу  поднял шум,  но ему  твердо  заявили,  что  нам
предоставлен выходной день. Мы так и не могли решить, как это  понимать: как
наказание за нашу  выходку с заходом на  штаб крыла, или, по мнению  доктора
Ренделла, нам действительно требовался  отдых  или еще что-то.  Недовольство
наше подогревалось тем, что участникам рейда, хотя их и вернули с маршрута и
они не  встретили  ни  истребителей  противника,  ни  зенитного огня,  полет
засчитали как боевой. Что может быть обиднее, чем пропустить такой вылет!
     Спустя два дня Мерроу стал героем.

        "31"

     Двадцать пятого  июня нас  подняли  в час  ночи - мы  еще не успели как
следует уснуть - и проинструктировали для налета на Гамбург. Вылет состоялся
в четыре  тридцать, едва ночь перешла  в рассвет, и  как только Пайк-Райлинг
остался   позади,  все   пошло   шиворот-навыворот.   Небо  покрывала  серая
многоярусная облачность, а место сбора  напоминало танцзал в "Ковент-гарден"
в  субботний  вечер,  где  при тусклом  освещении  вальсируют  щека  к  щеке
совершенно незнакомые партнеры и  партнерши. Все же мы  кое-как построились,
но  густая облачность  лишила  нас  возможности набирать  высоту с  заданной
скоростью;  над  Каналом соединение шло двадцатимильным  кругом  с  расчетом
достичь нужной высоты до того,  как придется  пересекать побережье Германии,
но   тут  мы  заметили,  что  оставляем  предательские  инверсионные  следы.
Вражеские радиолокаторы, несомненно, уже зафиксировали нашу большую спираль,
а  времени  у  немцев было  более  чем  достаточно,  чтобы  разместить  свои
истребители в нужных местах и приветствовать наше появление.
     На протяжении всего этого  злосчастного  подъема  Мерроу  не переставал
ругаться и жаловаться по внутреннему телефону.
     Припоминаю, над Ла-Маншем я взглянул сквозь плексиглас и увидел, что мы
находимся в огромной палате из прозрачного воздуха между двумя непрозрачными
слоями - нижний темно-зеленый, верхний - словно лист кованого серебра; между
ними на  некотором расстоянии вокруг самолета  теснились, замыкая нас в этом
пространстве,  пышные шарообразные облака,  напоминавшие  огромные застывшие
разрывы зенитных снарядов с  темной сердцевиной  и снежно-белыми  краями. Мы
проходили через пустынный зал одного из небесных чертогов.
     Ведущим в то утро был Уолтер Сайлдж, но не он командовал соединением, -
рядом с  ним  сидел пилот высшего  разряда из штаба  крыла, некий  полковник
Траммер,  известный болван, по  слухам усиленно пытавшийся спихнуть Уэлена и
занять пост командира авиагруппы.  Он совершал второй боевой вылет,  мы же -
четырнадцатый, и можно понять  Мерроу,  когда  он  утверждал, что  полковник
ничто по  сравнению  с  ним.  На  этот  раз  Хеверстроу  оказался  на высоте
положения, и, после того как соединение вышло из  большой петли, он раз пять
или шесть настойчиво предупредил, что мы отклонились  от заданного курса  не
меньше,  чем на  три градуса  к югу. У Мерроу  хватило смелости связаться по
радио с командованием и заявить Траммеру, что тот сбился с курса.
     Я  в этот  момент  выводил машину из крена  и  услышал,  как  полковник
ответил:
     - Прекратить разговоры! Я знаю, что делаю. Кто вы?
     - Капитан Мерроу. А все же вы отклонились от курса.
     Со   стороны  Мерроу  было  прямо-таки  безумием   нарушать  дисциплину
радиосвязи, о чем я и сказал ему.
     На подходе к цели нас встретила довольно густая облачность;  вскоре  на
"крепости" стали наскакивать истребители,  что,  судя  по  услышанному  нами
радиоразговору,  отнюдь не способствовало повышению  боевого духа полковника
Траммера. Он связался со штабом крыла  и все допытывался, как ему поступить,
если произойдет то или это. Затем он доложил, что облачность  над основной и
запасной  целями сплошная. Он попросту  лгал. Правда,  облачность  под  нами
оказалась   довольно  плотной,   но   земля  все   же   время   от   времени
просматривалась.  В конце  концов  Траммер получил приказ крыла вернуться на
базу,  чего  он  так усиленно  добивался, и еще не затерялись в пространстве
радиоволны, донесшие слова приказа, как он уже  запросил его  подтверждения.
До захода на боевой курс оставалось минут десять, и пятьдесят или шестьдесят
истребителей ни на минуту не оставляли нас в покое.
     Наш самолет был ведущим во втором  звене эскадрильи, расположенной выше
остальных в  группе  Сайлджа, а  командовал  эскадрильей  Гарвайн - он летел
впереди  нас  в своем "Черном коте" и должен  был заменить командира группы,
если бы с самолетом Сайлджа -  Траммера что-нибудь произошло.  В  ту минуту,
когда Траммер вышел в эфир и приказал следовать за ним на базу, "Черный кот"
внезапно  встал  на  крыло,  скользнул  вниз и без  дыма  и  других  видимых
признаков  повреждения перешел  в пике; об  этом  нам сообщил по внутреннему
телефону Хендаун.
     Мерроу  прибавил  скорость, провел наше звено  под  ведомыми Гарвайна и
занял положение верхнего ведущего.
     Потом он сделал нечто большее.
     Как только Сайлдж и  ведущая эскадрилья начали разворот, собираясь лечь
на обратный  курс, Мерроу, все  еще по  командирскому каналу радиосвязи,  но
используя код, скомандовал:
     -  Педлок  грин!   Всем   педлокам!  Принимаю  обязанности  заместителя
командира. Все, кто хочет бомбить, следуйте за мной!
     Траммер, очевидно,  в те минуты вел радиоразговор с Англией и не слышал
Базза,  во  всяком  случае,  он  не вмешался и не отменил приказ  Мерроу,  а
поскольку  экипажи остальных самолетов соединения знали, что цель близка, то
и  остались с  нами. Самая нижняя эскадрилья вернулась и пристроилась к нам,
за ней последовали остальные авиагруппы.
     Клинт пропел, что пора ложиться на боевой курс.
     Должен   признать,  что  Мерроу  мастерски,  в  полном  соответствии  с
предполетным инструктажем, провел нас через все маневры в момент приближения
к цели, хотя  и не предполагал стать ведущим  (впрочем, не  исключено,  что,
будучи  первоклассным летчиком, он  считался  с подобной  возможностью,  ибо
всегда и все предвидел).
     Макс   что-то  бормотал.  Возможно,  пытался  объяснить,  что   еще  не
подготовился к бомбометанию.
     В последнюю минуту,  перед тем как сбросить бомбы, Хендаун доложил, что
группа из шести-семи "летающих крепостей", сначала, по-видимому, повернувшая
за  Траммером,  а потом решившая принять  участие  в бомбежке, рассыпалась и
сейчас подвергается сильным атакам истребителей.
     -  Трудновато  им  приходится,  -  заметил  Мерроу; он  чувствовал себя
превосходно. - Ну-ка, Макси, давай. Давай, крошка!
     Макс  несколько недель жаловался,  что ему приходится  сбрасывать бомбы
только  по  сигналу ведущего бомбардира,  желая  тем самым  сказать, что все
получилось бы лучше, если бы он устанавливал прицел и бомбил самостоятельно.
Теперь ему предоставлялась такая возможность.
     -  Ветер,  ветер, ветер,  - бубнил  он, пытаясь,  очевидно,  учесть при
установке прицела угол сноса.
     Мы легли на боевой курс, Макс вел самолет с помощью автопилота. Нам уже
оставалось каких-нибудь сорок секунд, как вдруг он воскликнул:
     - Дьявольщина! Я потерял цель!
     - В чем дело? - заорал Мерроу.
     - Если мы сделаем еще один заход на цель, отставшие получат возможность
подстроиться  к нам,  -  молниеносно откликнулся  наш надежный,  как  скала,
Хендаун.
     - Болван! Сукин сын! - продолжал бушевать Мерроу.
     Пятнадцать... Четырнадцать... Тринадцать... Двенадцать секунд...
     - Облака! - крикнул Макс. - Цель закрыта облаками!
     Вряд ли, однако, кто-нибудь поверил ему.
     О себе  только помню, что воображал, будто Нег стоит позади  меня,  как
при взлетах и посадках, и его невозмутимость действует на меня успокаивающе;
помню также,  что взглянул на Мерроу, а он взглянул на меня и что,  обезумев
от  ярости,  я  внезапно схватил штурвал, с  силой нажал на педали,  пытаясь
совершить поворот влево.
     Затем я услышал слова Мерроу:
     -  Ну,  хорошо,  Макс, исправь ошибку.  Мы поворачиваем. -  Он  щелкнул
переключателем диапазонов и по  радио приказал другим самолетам: -  Разворот
три шесть ноль! Повторяю: разворот три шесть ноль!
     Для летчика нет ничего  ненавистнее, чем вторичный  заход на цель,  что
легко  понять, если вспомнить, как много времени  требуется для этого  одной
"летающей  крепости",  а  при развороте  всем  соединением это  время  нужно
умножить  едва  ли не на  количество  всех  самолетов; надо еще учесть,  как
мучительно тянется время, - вы считали,  что самое худшее уже позади, а тут,
оказывается,  и  вражеские истребители продолжают вас  атаковать, и  зенитки
бьют с земли, и время тянется бесконечно долго. Это ужасно!
     Я не знаю и никогда не узнаю, решился ли  бы Мерроу  вернуться, если бы
не замечание Хендауна  и мой  отчаянный поступок. Я никому не рассказывал об
этом эпизоде, о том, что осмелился, хотя и  не слишком решительно, вмешаться
в  управление  самолетом, и вы  можете  смело  поспорить  на  свой последний
доллар, что и Мерроу никому ничего не рассказал, кроме Дэфни.
     Во  всяком случае,  все обошлось хорошо. К сожалению,  во время второго
захода  мы  потеряли три "летающие крепости", но остальные успешно завершили
маневр, отставшие успели  пристроиться к нашему боевому порядку, Макс удачно
все  рассчитал, и, очевидно, облачность не помешала ему,  так как полученные
на следующий день фотоснимки показали, что он неплохо  выполнил задание; мы,
конечно,  не  сокрушили всю немецкую военную промышленность, но,  по крайней
мере, не сделали и грубых ошибок.
     Не успели мы подойти к пункту сбора, откуда предстояло  возвращаться на
базу, как с самолетов уже  начали поздравлять Базза. Его называли  лошадиным
задом и даже  похлеще,  но  все это,  в общем,  звучало как  похвала  за его
решительное поведение.
     Я же, хотя и  выключил на обратном пути электроподогрев своего костюма,
продолжал обливаться потом.
     После приземления выяснилось, что  Малыш Сейлин так увлекся наблюдением
за  немцами  из  своей  установки, что даже не догадывался о происходящем, а
когда перед  разборои  полета я  рассказал  ему обо всем, он  прислонился  к
косяку двери, заплакал и сказал:
     - Славный парень этот капитан Мерроу. Он мой друг, мой друг! И ведет он
себя  запросто:  вы никогда не  скажете, что  он капитан. И все  равно  я не
должен поддаваться ему. Я даже не хочу думать  о нем. Он плохо действует  на
меня, я не могу от него освободиться. Никогда, никогда, никогда!
     Малыш буквально обливался  слезами, словно  получил известие  о  смерти
Мерроу.
     В  тот  вечер  в офицерском  клубе, где  восстанавливалось трогательное
единодушие, когда надо было надрызгаться в стельку, к Мерроу подошел Уэлен -
он  не принимал  участие  в  рейде  -  и  сказал,  что  представил  Базза  к
награждению  крестом  "За  летные  боевые заслуги".  По-моему, с той  минуты
Мерроу  стал  несколько  иначе  расценивать  умственные  способности  нашего
командира.
     Спустя несколько минут к Мерроу бочком подошел буфетчик Данк Фермер.
     - Уже месяца три, - сказал он, - я пытаюсь отделаться от этой работы  и
стать  членом боевого экипажа; вот я и думаю, капитан, не  могли бы вы найти
для меня дырку?
     Базз, ясное дело, был в тот момент на верху блаженства.
     -  Конечно,  сынок,  - ответил  он.  -  Как только мой парнишка  Боумен
сыграет в ящик, можешь усаживаться в его кресло.
     - Да я не шучу, - пробормотал Данк.
     - Знаю,  сынок,  - продолжал Базз, теперь  серьезный, благожелательный,
источающий благоволение,  ибо noblesse  oblige[24].  -  Есть  у  меня задний
стрелок,  мне, возможно, придется его прогнать,  вот  я и буду иметь  тебя в
виду. Ты ведь не страдаешь скоплениями газов в желудке, правда?
     - Никак нет, сэр.
     - Буду иметь тебя в виду, - повторил Мерроу.

        "Глава седьмая. В ВОЗДУХЕ"


        "14.04-14.55"

        "1"

     Вопль Мерроу звучал, пока  не выяснилось,  что первая группа из четырех
истребителей пройдет над нами, через строй группы, летевшей выше нас.
     Мы испытывали двойное облегчение: от того, что наконец-то смолк ужасный
боевой  клич  Базза,  и  от сознания, что  хотя бы первый  сегодняшний  удар
обрушится не наше подразделение.
     "Тело" задрожало, и  мы поняли, что Хендаун открыл огонь по пролетавшим
над нами самолетам.
     Мы находились недалеко от Антверпена. Посматривая  вниз, сквозь чистый,
как  промытое окно, воздух, я видел город.  Под  юго-западным бризом над ним
стелилась тонкая дымовая завеса.
     На высоте, где мы  летели,  дул со скоростью пятьдесят миль в час почти
попутный нам ветер.
     Наша эскадрилья следовала в голове огромной колонны, летящей этажеркой,
футов на тысячу ниже слоя перистых облаков, настолько тонкого и прозрачного,
что  через него просвечивало  небо, как просвечивало виноградное желе сквозь
слой свечного воска, которым его заливала моя бабушка, чтобы предохранить от
плесени, перед тем как поставить в погреб.
     Из Антверпена изредка, но с  довольно равными промежутками постреливали
зенитки, - они, очевидно, вели заградительный огонь. Вскоре он прекратился.
     Вторая и третья  волны истребителей  напали на самую верхнюю  из групп,
потом  развернулись для атаки с тыла. Стрелки  засекали отдельные  самолеты,
готовые атаковать нашу группу.
     Затем Брегнани обнаружил истребителей, они шли в  боевом строю позади и
выше нас.
     - Внимание! - послышался голос Мерроу. - Возможно, это "спитфайры".
     - Боже милосердный! - воскликнул Хендаун. - Да они похожи на П-47!
     В  голосе Нега  слышалось  ликование, от его  истошного вопля  у  него,
наверно, так вздулась шея, что в нее врезался ларингофон.
     Действительно, самолеты  оказались "тандерболтами",  чего  мы  никак не
ожидали; впрочем, никакой пользы они нам не принесли.
     Я  настроил  приемник на  диапазон  "С", зарезервированный для  связи с
истребителями,  и  слышал,  как  полковник  Юинг  - он шел во главе  первого
соединения - орал,  пытаясь связаться с П-47: "Крокет"! "Крокет"! Вы слышите
меня?  "Болтун-один"   вызывает  "Крокет"!"  Я  не  разобрал,  что  отвечали
истребители, ибо немцы глушили этот  диапазон. Но по нервозности Юинга можно
было понять, что передовому соединению приходится туго.
     Наши  подразделения  шли  рассредоточенным  строем  по   высоте,  чтобы
позволить  "тандерболтам"  применять  их   обычную  тактику:  эскадрилья  за
эскадрильей они проносились с интервалами  в  две-три  минуты и обеспечивали
нам  так  называемое  коридорное  прикрытие  с  воздуха.  Иначе  говоря,  мы
надеялись, что все три эскадрильи будут по очереди сновать взад и вперед над
нами  и отбивать атаки вражеских самолетов.  Однако после двух-трех  заходов
все П-47 устремились  вперед, к авангардному соединению  бомбардировщиков, и
не  вернулись.  Я понял,  что  обстановка  впереди сильно осложнилась;  меня
тревожи