ся.
     В памяти у меня промелькнул  образ  миссис Крилл,  - кажется, в седьмом
классе  она  рассказывала нам о мужественном  и благородном  воине Ахиллесе,
убившем Гектора, о том, как Парис направил смертоносную стрелу в единственно
уязвимое место у  сына Пелея - в сухожилие над пяткой,  уязвимое потому, что
мать,  окуная Ахиллеса в воды Стикса, обладавшие способностью придавать телу
неуязвимость,  держала  его  за  пятку;  по  словам  миссис  Крилл  (пытаясь
представить ее лицо,  я  мог припомнить  лишь  нежные губы и теплые глаза за
очками  в   стальной  оправе),   это  сухожилие   отличалось  исключительной
прочностью.
     Кость исчезла,  от  мяса и брюк почти ничего не осталось,  летный сапог
был сорван  с  ноги, но крепкое ахиллесово  сухожилие, вместе  с  уцелевшими
мышцами  и  другими  сухожилиями,  подобно  живой  веревке  местами  в  дюйм
толщиной,  прочно удерживало  на ужасном  ветру оторванную ногу,  колотившую
Макса.
     Раньше я этого не заметил; быть  может, успокаивал я себя, ветер только
сейчас подул с такой силой; не надо, чтобы Макс  понял, решил  я, что нога у
него почти начисто оторвана и что это собственная ступня сейчас колотит его;
я  ухватился за  ботинок и  потянул,  позабыв,  что у меня есть  нож,  чтобы
перерезать  сухожилие; неловко,  еле  двигая негнущимися  пальцами,  страдая
физически и духовно,  я наконец старательно надел  жгут  на ногу и пропустил
сквозь него сухожилие.
     Занятый  этим  делом,  я  заметил, что Мерроу  стал  как-то  слишком уж
нечетко, даже грубо вести самолет.
     Я  отчаянно пытался  получше приладить жгут,  но нас  подбрасывало так,
будто мы попали в шторм.
     Мерроу  вызывал  у меня  ярость. Во  всем этом, в  страданиях Макса,  в
кошмарном деле, которым я сейчас занимался, - во  всем  был виноват  Мерроу.
Человек, который не мог жить без войны.
     Клинт (возможность  действовать  повлияла  на  него,  как  тонизирующее
средство, он становился все более и более проворным) передал мне специальную
палочку, с ее  помощью  я закрутил  жгут и остановил кровотечение. Палочку я
оставил в петле.
     Потом (видимо, потому, что позади  Макса, под  полом пилотской  кабины,
рядом  с  кислородными  баллонами  я  увидел  связку  запасного  телефонного
провода, а нас так странно подбрасывало) у меня возникла мысль придать Максу
более надежное  положение;  вместе с Клинтом мы  оттащили  Макса подальше от
люка, надежно связали провод с его ремнями и тщательно прикрепили к одной из
стоек  верхней  турели. Каждые  несколько  секунд нам приходилось  прерывать
работу, надевать перчатки и вдыхать два-три глотка кислорода. В конце концов
нам удалось  закончить  наше безнадежное  дело. Потом мы сделали Максу новый
укол   морфия,  он,  казалось,  совсем   успокоился,  и  я  уже  намеревался
возвратиться на свое  сиденье,  когда он опять заговорил со  мной  -  одними
глазами, пронзительными и вопрошающими.
     Я снова снял маску, склонился  к нему и крикнул в  тряпье, которым была
закутана его голова:
     - Да  не волнуйся ты, мальчик Макси, мы доставим тебя обратно в Англию!
Она уже видна.
     Как я хотел, чтоб так оно и было!
     В  голубоватой полутьме  похожего  на пещеру фюзеляжа  светились  глаза
Макса, все больше наполняясь любовью, любовью к друзьям, к Англии, к дому, к
неопределенному прекрасному  Всему.  Я не  мог смотреть ему в  глаза - таким
нестерпимо  пронизывающим взглядом  смотрели они  из-под  маски;  потом  все
погасло, и зрачки закатились.

        "5"

     Опустошенный,  окоченевший от холода, я полез наверх,  на свое место, и
кивнул Клинту, предлагая ему  последовать  за  мной в кабину пилотов, где не
так свирепствовал ветер и где он мог подсоединиться к постоянной кислородной
системе. Клинт поднялся вслед за мной, но ушел в радиоотсек.
     Мерроу  управлял самолетом из рук вон плохо. Так дергать  штурвал,  так
резко двигать педалями мог только новичок.
     Я сел, пристегнув  ремни, и  взглянул на часы. Четыре тридцать  девять.
Эйпен,  очевидно, уже  остался позади. Предполагалось, что  над Эйпеном  нас
встретят наши П-47.
     Теперь  не  оставалось  сомнений,  что  "Тело" отстало  от  соединения.
Последние самолеты уже опередили нас примерно на три четверти мили и  летели
футов  на  шестьсот-семьсот   выше  в  голубом,  как  море,  небе;  немецкие
истребители атаковали эскадрильи "крепостей", но нас пока не трогали. Мы еще
находились под охраной того, что Мерроу в  начале  нашей совместной службы в
военной авиации  назвал  бы его  везением. С нас было бы достаточно, если бы
немцы   послали   против   "Тела"   "физлер"   -   маленький    одномоторный
рекогносцировочный  самолетик,  вроде  нашего  "пайпер-каб",   вооружив  его
охотничьей двустволкой двенадцатого калибра или рогаткой.
     П-47 я пока не видел и подумал об аварийном сигнале на случай, если они
летят где-то поблизости, но вне поля моего зрения; кроме того, это позволило
бы  чем-то занять  Малыша  или Клинта,  а  поскольку  в  радиоотсеке  имелся
резервный селекторный переключатель, я включил внутренний телефон и сказал:
     - Хеверстроу? Ты слышишь?
     Он  ответил  громко  и  отчетливо.  Очевидно,  Лемб  нашел  и  устранил
неисправность. Клинт спросил, что мне нужно.
     В  верхней турели, объяснил я, есть  контейнер с  сигнальными ракетами;
пусть он  выпустит зеленую ракету. На приставной полочке рядом с контейнером
должна лежать ракетница.
     -  Слушаюсь,  -  ответил   он,  и  в  его  голосе  послышались  прежние
насмешливые  интонации;  его,  несомненно,  радовало,  что  он может  чем-то
заняться.
     -  Подожди секунду. Ты  помнишь,  в какое  время  ожидалась  встреча  с
истребителями прикрытия?
     -   В  шестнадцать  шестнадцать,  одновременно  с  переменой  курса  на
пятидесяти градусах тридцати восьми минутах северной долготы тире ноль шести
градусах ноль трех минутах восточной долготы.
     Его  набитый  цифрами  ум   уже  функционировал  по-прежнему,  и  я  не
сомневался,  что, если  бы  спросил  Клинта,  он  мог бы  назвать мне  номер
телефона какой-нибудь Дженни в Минеаполисе или Пеггилу в Байлокси.
     Во внутренню связь включился Прайен.
     - Лейтенант, а что означает зеленая ракета?
     - Она означает: "Еле волоку зад, пусть это учтут наши истребители".
     Потом в связь включился Брегнани, храбрый и наглый Брегнани:
     - Мы долетим, сэр?
     В каждом из  нас живет  способность скрывать  от  людей свою  подлинную
натуру под какой-нибудь маской - я не составлял исключения и уже  хотел было
сказать: "Послушай, сынок,  займись-ка ты  лучше  своим делом!"  - но,  чуть
помедлив, подумал,  что ведь ребята за моей спиной ничего, совершенно ничего
не знают о случившемся, и потому сказал:
     - У нас разворочен нос. Вышли из строя  второй и третий  двигатели.  Мы
теряем высоту со скоростью примерно в семьдесят пять футов в минуту, но наша
приборная скорость пока держится на тридцати... Убит лейтенант Брандт.
     Я решил, что они вправе знать все.
     Потом, ясно и сильно, как в былое время, прозвучал голос Мерроу:
     - Лемб! Ты не спишь? Доложи наше местоположение, парень.
     - Слушаюсь, сэр.
     Наступило длительное молчание, потом снова заговорил Мерроу:
     - Давай, давай, давай же!
     Лемб, должно быть, все  еще пытался определиться с помощью радиокомпаса
по двум пеленгам.
     Мерроу разразился  бранью.  Его визгливый  голос  заставлял  ежиться. В
разгар  этой  сцены Фарр  включился в  связь и бросил какую-то неразборчивую
фразу.  Мерроу продолжал ругаться.  Затем снова  Фарр: "Ко всем чертям!  Мне
опостылела вся эта  муть..." Он отключился,  а Мерроу по-прежнему выкрикивал
одно  ругательство  за  другим.   Лемб  попытался  доложить  местонахождение
самолета, но Мерроу оно уже не интересовало. Заигрывая со смертью и всячески
ее  понося, он вел самолет крайне небрежно.  Быть может, не совсем сознавая,
он играл не только своей, но и нашей жизнью.
     Фарр вновь включился во внутреннюю связь и раздраженно зашипел:
     - Черт бы вас побрал! Делайте  же что-нибудь! Ну ошибетесь - так что из
того!.. Я способен летать лет до шестидесяти. Я смогу участвовать по меньшей
мере рейдах в  пятистах... Меня не могут искалечить больше, чем... Я заявляю
тебе, сукин ты  сын,  что  я не  новичок. Я переживу  любого  ублюдка, вроде
тебя... Ты не собьешь меня с толку. Кое-кто пытался! Мерзавцы песочили меня,
но они... Это же глупо! Я мог бы сказать  этим  просидевшим штаны генералам,
будь они прокляты... Не смейте, мерзавцы, показывать на меня пальцем...
     Я заметил, что Мерроу отстегивает привязной ремень.
     - Фарр! - крикнул я по телефону как можно резче.
     Он смолк, а я приказал:
     - Брегнани! Отбери у него бренди.
     Мерроу  машинально нащупывал вытяжное  кольцо парашюта (я с содроганием
вспомнил, что свой не надел) и привстал. В то же мгновение  самолет медленно
задрал нос,  готовый вот-вот  свалиться на  крыло. Я  отдал штурвал от себя,
машина, покачиваясь с крыла на крыло, после долгого пологого снижения  опять
приобрела устойчивость.
     Мерроу снова сел. Он казался озадаченным, нерешительным и постаревшим.
     - Базз, я поведу некоторое время машину, - сказал я.
     Мерроу схватился за полукружье штурвала и судорожно сжал его.
     - Передай мне управление, - повторил я. - Дай я поведу.
     Никакого ответа. Мерроу продолжал сидеть, склонившись над штурвалом.
     -  Четыре истребителя идут  в атаку со стороны шести  часов,  - доложил
Прайен.
     Я встал в проходе сразу же за люком, постучал Мерроу по  плечу и, когда
он  повернул  голову,  правым  большим пальцем  показал  на свое сиденье.  В
течение   нескольких  минут,   показавшихся  мне   бесконечными,  Мерроу  не
шевелился; но вот он медленно отключил провод электроподогрева комбинезона и
провод шлемофона, уцепился за  край сиденья, приподнялся, выскользнул из-под
штурвального  полукружья,  выпрямился  в проходе и  осторожно,  как  дряхлый
старик, опустился на мое место. И это было все. Я занял место командира.



        "Глава двенадцатая. НА ЗЕМЛЕ"
     16 августа

        "1"

     - Он  пришел сюда без приглашения, - заговорила она. - С бутылкой виски
в одной руке и орденом  в другой. - Дэфни склонила головку набок и взглянула
на меня, как бы спрашивая, действительно ли я  хочу  слушать дальше. - Какой
он громадный, правда? - Она рассказала, как Мерроу расхаживал взад и вперед,
сутуля мощные плечи,  раскачивался и  время  от  времени, словно  животное в
клетке, посматривал на низкий покатый  потолок  и на стены комнаты,  слишком
для него  тесной.  Вначале  он  казался  жизнерадостным,  говорил  громко  и
уверенно. - Имей в виду, -  продолжала Дэфни, - за последние месяцы я видела
Мерроу в  общей сложности не больше пяти-шести раз. Но я  знала его.  Просто
удивительно,  насколько  хорошо  я  знала  его  по  твоим рассказам... И еще
потому,  что  он так похож на моего Даггера... Извини, дорогой Боу,  но я не
хочу кривить душой.
     Она рассказала, что  Мерроу  разлил  виски в чайные  чашки и  продолжал
разыгрывать роль героя.
     "Макс Брандт, - заявил он между прочим, - единственный настоящий солдат
во всем моем экипаже".
     Дэфни  со  свойственной  ей  проницательностью  давно  уже поняла,  что
представляет собою сам Мерроу, и потому спросила:
     "Ну, а  как тот воздушный  стрелок,  о котором мне рассказывал  Боу,  -
Фарр, если не ошибаюсь?"
     "Фарр...  Что  Фарр?  Сержант-хвастунишка!  Вот Макс  настоящий офицер,
джентльмен, и к тому  же влюблен в свою работу;  любит  бомбить.  Думаю,  он
потому и хорош, что сам фриц. Фриц из  Висконсина. Эти немцы знают, как надо
драться".
     "Они убийцы!" (Она вспомнила об отце).
     По  словам  Дэфни,  Мерроу  с  сожалением взглянул на  нее,  словно  на
крохотного, слабенького несмышленыша, и ответил:
     "Послушайте,  детка,  а  вы вообще-то понимаете, что  такое  солдатское
дело?"
     Мерроу,   рассказывала   Дэфни,   говорил   с   таким   благодушием   и
снисходительностью к ее  незнанию мужской психологии, что  казалось, от него
исходила всепокоряющая сила. Он говорил, какой спортивный народ эти немцы, и
завел  старую  песню о  мнимом "кодексе  рыцарской  чести  в  воздухе": если
противник выпустил шасси или выбросился на парашюте - щади его.
     "Возьмите, к примеру, своего друга Боу. Не беспокойтесь, я не собираюсь
его  чернить,  он  хороший  парень,  но  вояка  никудышный.  Дерется  он  не
по-настоящему, без злости. Либо уж больно образован, либо что-то еще".
     - Минуточку, Дэф, - прервал я ее. - Как, говоришь, он меня назвал?
     Удивленная  этим  вопросом,  Дэфни ответила,  что Мерроу употребил  мое
прозвище; ее тон показывал, что она не видит в этом ничего необыкновенного.
     - Ты уверена?
     -  Абсолютно.  Весь вечер  он тебя иначе и не называл, только Боу, Боу,
Боу.
     - Могу сказать одно: очень странно.
     Я пояснил,  что, насколько  помню, он никогда  в  разговоре со  мной не
употреблял прозвища.
     По  словам Дэфни,  Мерроу  и  дальше  продолжал  самоуверенно  и  грубо
принижать  меня.  Нет,  нет,   он  вовсе  не  собирался  превращать  меня  в
ничтожество! "Одним словом, второй пилот. Он и его дружок Линч. За все время
я  только однажды  слышал  от Линча умные речи - когда он  заговорил о наших
двигателях; он сказал,  что  в одном Б-17 больше  лошадей,  чем понадобилось
Юлию Цезарю для вторжения в Британию. Вот это силища!"
     Дэфни  сообщила, что Мерроу все время  жадно глотал  виски, и добавила,
что  любая  опытная  девушка  сразу бы  распознала  в  этом  соответствующую
подготовку.
     Он начал рассказывать (Дэфни  показалось, что он становился  все  более
огромным, что  у него  вот-вот  лопнет грудь, он снял китель,  и под  тонкой
сорочкой на руках перекатывались набухшие бицепсы), как любил драться.
     "Однажды  - я  был тогда еще  совсем  мальчишкой  -  мы  с моим  лучшим
приятелем... Сначала  дружеский  спор  о машинах "оверленд"  или  "шевроле",
потом безлюдное местечко, скрытое от посторонних  глаз деревянным  забором и
заросшее крапивой, Чакки - вспыльчивый, как порох,  и больной насморком... Я
чуть не убил его".
     Мерроу  рассмеялся, представив себе Чакки, в котором сил осталось разве
лишь для того, чтобы чихать.
     В средней школе,  рассказывал  Мерроу, он сразу  же стал просить, чтобы
его научили драться.
     "У  нас был тренер, -  Дэфни  забыла, как  назвал его Мерроу,  - так он
вместо слова "драка" говорил  "мужественное искусство самообороны", но какая
там  оборона!  Скорее искусство, как  изувечить  противника.  Если противник
одолевает - дай ему коленом в ..."
     Мерроу, продолжала Дэфни,  стал прибегать к словечкам,  которые, по его
мнению, входили,  как  и выпивка,  в  ритуал  подготовки  и  тоже  разжигали
желание.
     Тут  я  прервал  Дэфни, возможно,  потому, что ее рассказ,  как  Мерроу
пытался  меня  унизить,  разбудил  постоянно  дремавшую  во  мне  готовность
заняться самобичеванием.
     - А знаешь, - сказал я, -  Базз, возможно, и  прав, когда называет меня
никудышным воякой.  Помнишь, я  тебе  рассказывал,  как  занимался боксом? Я
прирожденный  второй  пилот,  человек, которому  суждено во  всем  и  всегда
занимать второе  место.  Никогда не забуду,  в  каком кошмарном  состоянии я
оказался  в  одном из матчей,  когда потерял сознание, а потом никак не  мог
вспомнить,  что  же произошло в  последнем раунде. Пожалуй, и лучше,  что не
мог.
     В  моей памяти  отчетливо всплыла  сцена: я лежу на столе для  массажа,
серая  пустота  перед   глазами  постепенно   сгущается,  начинают  мелькать
отдельные кадры, как на киноленте, сорвавшейся с перематывающих барабанчиков
аппарата,  наконец полная  ясность  в поле зрения, во всем, что происходит в
раздевалке:  тренер  Муз Муэн  с волосатыми  руками и  огромным  животом под
готовой лопнуть  тенниской,  запах  эвкалиптовой мази  и  подмышек богатыря;
стеклянный  цилиндр,  и в нем  никелированные  ножницы  Муза  для разрезания
бинтов  с  утолщением в  форме утиного носа на конце  одного из лезвий,  что
облегчало доступ под марлю; да,  я отчетливо понимал все, что происходило  в
раздевалке,  а  что там, за дверью? Мир сузился для меня  до  размеров  этой
комнаты. Я не мог припомнить, каков он,  мир, который лежал за ее пределами.
Вне раздевалки начиналось ничто. Я обречен всю  жизнь провести здесь, в этой
комнате, на столе для массажа...
     Воспоминание о случае с  потерей памяти  было особенно знаменательным в
свете  рассказа Дэфни о безудержном хвастовстве моего командира, ибо я часто
думал  об этом нокауте, как о своей первой смерти, и теперь знал, что  боюсь
не  агонии  умирания и не самой смерти, а боюсь лишиться возможности познать
чудеса того  огоромного и прекрасного, что вмещается в одно слово - жизнь; к
тому  же Дэфни  только  что сказала:  "Ты  же сильный, Боу. Ты по-настоящему
сильный!"
     Потом она покачала головой и добавила:
     - А он продолжал выкрикивать: "Я люблю воевать... Воевать!"
     Он  говорил  все  быстрее и быстрее.  (Дэфни сказала,  что не помнит, в
каком именно порядке развивались  события, но пытается рассказывать все, что
в силах припомнить.)
     "Однажды я проехал  всю  Луизиану  на "линкольн-зефире"  с фараоном  на
хвосте. Черт подери, ему не удалось меня задержать! Вы же понимаете, фараоны
редко когда дают  на мотоцикле  свыше восьмидесяти, ну, а  я ведь  летчик, я
привык  к скорости. Однажды  в машине приятеля я пересек страну за семьдесят
семь часов с одной  лишь остановкой дома.  Я оставил его у себя, в Омахе,  -
пусть,  думаю,  отдохнет  - мы подменяли друг друга за рулем, а сам позвонил
одной крошке в Холенде и  сказал, чтоб ждала, что та и сделала; я переспал с
ней,  а  утром  заехал за  парнем, и все же  мы завершили  пробег  ровно  за
семьдесят семь часов, включая остановку".
     Потом  он  заговорил о том, сколько  разных  машин у него перебывало, и
имел наглость вторично рассказать Дэфни басню о том, как оставил свою машину
в Беннет-филде  с  ключом от зажигания.  Рассказал  в  тот самый день, когда
узнал из письма дяди, что тот продал машину.
     Он показал ей орден  и пояснил, что захватил специально для того, чтобы
обратить ее внимание на искажение его фамилии.
     "Вот  уж   фамилию  какого-нибудь  сержанта   обязательно  написали  бы
правильно!"
     Заявив, что  ему нравится  воевать, что он влюблен в  войну, продолжала
Дэфни,  он дал  понять, что у него нет  иных  побуждений, - просто он  любит
воевать ради того,  чтобы воевать, и уж во  всяком  случае, не из-за чувства
товарищества  с остальными пилотами  нашей  авиагруппы. Она  вспомнила,  что
Мерроу как-то назвал наш экипаж "клубом людишек Боумена".
     "Тело", - разглагольствовал он, - это мое собственное тело. Лечу я сам,
а "Тело" лишь выступающая вперед часть меня самого".
     Он рассказал Дэфни  о различных  рейдах;  в свое время  я тоже подробно
рассказывал ей о каждом из них.
     - Я  помню их все,  Боу.  Ведь я всегда  чувствовала  себя так,  словно
вместе с тобой участвовала во всех рейдах. А он все перевернул. Ты ничего  и
никогда не ставишь себе в заслугу, но я-то знаю тебя и знаю, как и что у вас
происходило. О  рейде на Гамбург - помнишь, вам тогда пришлось делать второй
заход? - он рассказывал так, будто сам все продумал, сам все решил...
     Пока он держался, как откровенный, жизнерадостный и наделенный чудесным
здоровьем  человек.  Потом  из кармашка  брюк для  часов  Мерроу  достал две
пятидесятидолларовые бумажки и швырнул на кровать.
     "Это мои, на всякий особый случай, "сумасшедшие"  деньги!  А я схожу по
тебе с ума, крошка! Тебе они нужны! Я плюю на них!"
     -  Конечно,  сто  американских долларов  оказались  бы  не  лишними,  -
заметила  Дэфни,   -  но  меня   вовсе   не  прельщала   перспектива   стать
"стодолларовой простигосподи", как потом выразился бы, конечно,