ли поверить, что в США
есть такая же могучая, широкая река: Шошохобоген.
     Баржа пристала  к берегу, пассажиры разошлись, а мы с Дэфни  уселись на
траве в  некотором подобии  парка, разбитом у реки,  и  стали  наблюдать  за
скользящими по  ней лодками;  я  заметил среди  них  маленькие  катера,  они
приводились в движение аккумуляторами и не издавали ни малейшего шума.
     - Недостаток бензина, - объяснила Дэфни.
     Я  вспомнил,  как  Мерроу  катался  на  бомбардировщике  Б-17  с  тремя
медицинскими сестрами, и подсчитал, что за  один  полет, устроенный им  ради
собственной прихоти, он  сжег столько бензина, что им могли бы  пользоваться
все  лодки  Мейденхеда  до  тех пор,  пока  война не  стала бы  перевернутой
страницей истории. Бессмысленное  расточительство. Я  подумал о бесчисленных
баках  у наших столовых на  базе,  наполненных остатками картофельного пюре,
полусъеденными кусками мяса и ломтями отличного белого хлеба.
     - Ты проголодалась, Дэфни?
     Она томно взглянула на меня.
     - По тебе.
     И снова, как тогда, первый раз, я лег и положил голову на колени Дэфни,
но  теперь  уже не уснул. Она  гладила меня по виску и тихим грудным голосом
напевала старые эстрадные песенки.
     Не удивительно, что  больше  всего  из проведенного с ней часа  (я  без
конца вспоминал  его  в  последующие  недели) в памяти  у  меня  сохранилось
воспоминание о полном покое, о том, как я лежал  на спине, смотрел  снизу на
грудь Дэфни и  на  нижнюю  часть ее  лица,  а она  не спускала мечтательного
взгляда с противоположного берега реки; мне хотелось, чтобы все мое существо
вобрали в себя те несколько квадратных дюймов кожи, которых ласково касались
пальцы Дэфни.
     Припоминаю, что мы довольно много говорили о Мерроу.
     Для начала я сказал:
     - Дэф,  ты помнишь, я  рассказывал тебе, как во время рейда на Лориан я
расстался с  иллюзией, будто не  так уж трудно спастись  из "крепости"?  Так
вот, недавно, во время рейда на Киль, я избавился еще от одного заблуждения.
     Пальцы  Дэфни застыли  в  воздухе.  Мне показалось,  что  она  скрывает
охватившую ее дрожь.
     - От какого же?
     - Что  с  самолетом Мерроу ничего  плохого не случится. Мне бы хотелось
верить. Я  всегда считал,  что лучше верить в неуязвимость самолета  Мерроу,
чем обладать страховым полисом. А теперь я уже так не считаю.
     И я рассказал, что произошло.

        "2"

     -  Боюсь,  что тот  наш рейд не  имел особого значения для победы и  не
принес лавров нашей военной авиации.  Не  знаю,  но почти уверен, что кто-то
умышленно спланировал его так, чтобы все с самого начала пошло кувырком. Нас
подняли в два сорок  пять, однако из-за тумана вылет дважды откладывался;  к
десяти часам мы уже не сомневались, что полет вообще не состоится, позволили
себе ну размагнититься,  что ли, и вдруг в десять пятнадцать узнаем, что нас
все-таки посылают. Сама понимаешь, в каком настроении мы полетели.
     На боевом курсе, Дэф, мы находились минуты полторы - полторы минуты все
того же хаоса.  Объект бомбежки  оказался  прикрытым густой дымовой завесой,
никто, видимо, предварительно не разведал его точного положения; на высоте в
двадцать семь  тысяч  футов  нас  обстреляла  группа  немецких  двухмоторных
истребителей,  штук  сорок  одномоторных  машин атаковали в лоб,  а  осколки
зенитных  снарядов летали вокруг так густо, что по  ним можно  было ступать.
Только  круглый идиот не  заметил  бы, что  наше ведущее подразделение резко
отклонилось  от  курса  и  что  невозможно  успешно  отбомбиться,  если   не
осуществить  повторный заход; и тем не  менее  бомбы  были  сброшены. Слушай
дальше. Позже стало известно, что из всех  бомб, сброшенных пятью атакующими
группами, ни одна не упала ближе четырех  тысяч футов от  назначенной  точки
прицеливания - другими словами, ближайшая к  цели бомба  разорвалась почти в
миле от нее.
     Позволь сказать, дорогая,  что какой-то умник из оперативного отделения
штаба крыла приготовил для нас маленький сюрпризик.
     Самолеты соединения, летевшего к  цели  впереди  нас  и несколько выше,
были оснащены пятисотфунтовыми кассетами с зажигательными бомбами; многие из
кассет  при  сбрасывании  раскрывались  мгновенно,   и  высыпавшиеся  бомбы,
взрыватели  которых  срабатывали  при  первом  же  соприкосновении  с  любым
предметом,  медленно   опускались  как  раз  перед  нами.  Реакция  у  Мерро
действительно оказалась поразительной: он мгновенно начал маневрировать.
     Беда, однако, заключалась в том, что некоторые другие пилоты соединения
тоже  держались   начеку  и  расходились  в   разные   стороны;  вскоре   мы
почувствовали сильный толчок и поняли, что попали  в спутные струи воздушных
винтов впереди летящей машины.
     Самолет начал заваливаться вправо, и я решил, что мы вот-вот перейдем в
штопор, Хендаун  вывалился из верхней турели, стукнулся о  стенку  пилотской
кабины и растянулся... (Тут  я невольно  закрыл  глаза,  потому что при этих
воспоминаниях у меня  начинала кружиться голова.  Оказаться  в спутной струе
ничуть   не  лучше,   чем   в  кильватерной   струе   корабля:   возникающая
турбулентность так велика, что вам кажется, будто вы угодили в ураган). ...Я
не мог разобрать, где верх, где  низ. Правда, Мерроу  сумел быстро выровнять
машину,  но спутная струя швырнула нас прямо в  массу зажигалок, густую, как
стая скворцов.
     Я слышал, как Мерроу крикнул  Максу Брандту,  чтобы  тот сбросил бомбы.
Макс,  конечно, дернул рычаг  бомбосбрасывателя, что и явилось  в  тот  день
вкладом  нашего экипажа в так называемое прицельное бомбометание  с  больших
высот,  или  бомбометание  по  точечной цели.  Точка-то  оказалась  довольно
большой!
     Я выглянул в правое окно и увидел на передней кромке крыла, почти рядом
с третьей гондолой, разгорающееся, словно головка спички, пламя.
     Слегка ударив Мерроу по плечу, я показал в окно.
     Пока Мерроу  поворачивался, пока тянулся, чтобы взглянуть,  из третьего
мотора  показалась зловещая  струя густого черного  дыма.  У меня  в  голове
билась лишь одна мысль: Бреддок! Ни о чем другом я не мог думать.
     Хендаун  как-то  умудрился встать,  включился  во внутренний телефон  и
прорычал мне:
     - Жалюзи обтекателя!
     - Подожди, подожди!  - крикнул Мерроу. Он хотел сначала увеличить число
оборотов  третьего  двигателя  и  попытался  сбить  пламя.  Одновременно  он
прибавил скорость, чтобы догнать группу и пристроиться к ней, ибо  на  свете
нет ничего более одинокого, чем отбившийся от своих самолет. Нас с Хендауном
прямо-таки  поразило самообладание  Мерроу.  А  я  в  ту  минуту вряд  ли бы
вспомнил даже собственное имя.
     Базз увеличил число  оборотов,  но  это не  помогло, он кивнул мне, и я
закрыл жалюзи обтекателя -  это все равно что закрыть дымовую заслонку печи.
Я действовал  автоматически,  подстегиваемый рычанием Нега.  Мерроу перекрыл
кран  подачи топлива к третьему  двигателю,  чтобы  лишить  пламя  пищи. Дым
поредел, но не исчез.
     Мне казалось, Дэф, что сердце у меня колотится вдвое быстрее обычного и
выстукивает одно и то же: Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок...
     - Включите кран своего огнетушителя, - посоветовал Хендаун.
     Ты знаешь,  я  не мог  оторвать глаз от огня  -  так,  наверно, сидят в
зимний вечер у камина и завороженно смотрят на танцующие языки пламени.
     - Лейтенант Боу-у-мен! - как бы пропел Хендаун.
     Только тогда до меня дошел  смысл его слов, и я,  мысленно обозвав себя
болваном, быстро схватился за кран.
     - Ладно, - сказал Мерроу, - пусти тушитель, будь он проклят!
     Я  потянул  за  кран, и  огонь  погас.  Я чувствовал  себя так,  словно
совершил нечто важное или блеснул своей находчивостью. Или знал заранее, что
ты будешь гордиться мною, Дэф.
     Мерроу помешал мне умиляться самим собой.
     - Хорошо, - сказал он, - зафлюгируй винт.
     К тому времени  я уже почти полностью пришел в себя, выключил регулятор
состава  смеси третьего двигателя, расположенный  над секторами газа, быстро
перевел  на центральном  пульте  управления  маленький  рычажок, похожий  на
металлический электровыключатель (этот рычажок закрывал  подкачивающий насос
третьего  мотора),  потом протянул руку над указателем  крена  и  поворота и
старательно,  не  торопясь,  но  с  силой  нажал  кнопку установки  винта во
флюгерное положение.
     Возможно, Дэф,  все это покажется  тебе пустяком, но  мне-то  тогда  не
казалось. Сердце у меня  выстукивало: Бред-Бред-Бред-Бред, вокруг щетинилось
миллиардов шесть переключателей,  кнопок, рычагов, а я нашел нужный  рычаг и
нужный переключатель и нажал нужную кнопку. Это было совсем неплохо.
     Теперь,  когда  кризис  миновал, пламя было потушено, а воздух свободно
обтекал застывший винт, туман у меня в голове рассеялся, и я стал соображать
с поразительной быстротой и отчетливостью...
     Очень ясно я припомнил: в течение тех нескольких минут, что я работал с
Хендауном -  по моей  инициативе  мы  занялись переливкой  топлива  из  бака
выключенного двигателя, - меня не беспокоили  никакие  посторонние  мысли, я
весь был поглощен делом.  Благодаря твердой руке Мерроу мы и на трех моторах
держали свое место в боевом порядке так  уверенно,  словно  нас связывали  с
группой стойки, болты и заклепки.  Когда мы опустились тысяч до  двенадцати,
Мерроу стащил с  себя маску и взглянул на  меня,  как  бы говоря: "Ты, олух,
конечно, думал, что с нами все кончено, но я спас вас".
     Я  продолжал  размышлять.  "Тело" могло  получить повреждение.  Самолет
Мерроу был  уязвим,  как  и  все  остальные. И тут  я ощутил  тошноту. Решив
несколько размяться, я сказал, что пойду в уборную, отстегнулся и направился
в хвост самолета.  В радиоотсеке Батчер  Лемб  делал вид, что  никакой войны
нет; он снял маску, согнулся над приставным столиком и на бланке формы номер
один писал матери письмо...
     - О чем ты думаешь? - спросила Дэфни.
     Я думал о том, что в конце концов "Тело" вовсе не такое уж неуязвимое.
     -  Ни о  чем.  Я  думаю, что  Мерроу  не маг. А ведь, пожалуй, раньше я
считал его волшебником.

        "3"

     - И все же, - продолжал я, - он вырос в моем мнении.
     Я  сказал  Дэфни, что  Мерроу  выглядел  просто  великолепным  в  своем
хладнокровии  и что  нельзя  не вохищаться его умением  принимать  в сложной
обстановке единственно правильное решение. Я же  в  критические минуты терял
всякое представление о  времени  и ошеломленно взирал на происходящее,  пока
вновь  не наступало просветление и не возвращалась способность  действовать,
причем  у  Мерроу  и, очевидно,  у  Нега  Хндауна  этот  переход  совершался
мгновенно. Я сказал Дэфни, что  останусь  плохим солдатом,  пока не  научусь
брать  себя в руки так  же быстро, хотя понимал, что  это  не  зависит ни от
моего желания,  ни от  самовнушения, сколько  бы я ни заклинал  самого себя,
будто становлюсь все храбрее и храбрее.
     -  На следующий день после  пожара, -  продолжал я,  -  Мерроу дал  мне
понять, как можно этого добиться.
     В тот  день боевого  вылета  не  предполагалось,  но Мерроу  чуть  свет
отправился в штаб  и  получил разрешение  воспользоваться  самолетом  "Бетти
Грейбл", поскольку на  нашей машине менялся неисправный двигатель; он собрал
экипаж, поднял  нас на такую  высоту, что  нам  пришлось надеть  кислородные
маски,  и устроил учебную тревогу на тему: "Воспламенился мотор номер один".
Мерроу  повторил  все,   что   случилось   накануне,  затем   несколько  раз
прорепетировал с нами порядок действий, если вновь произойдет нечто похожее.
Он давал нам вводные о  возникновении пожара  то в одном,  то в другом месте
самолета, и мы практиковались в тушении огня.
     Только  так,  по  мнению  Базза,  можно  было  закалить  людей.  Он  не
представлял себе опасность  в виде чего-то целого и неделимого, как монолит;
подлинная опасность складывалась из больших и малых  неприятностей,  которые
уже  случались и могли  случиться в будущем, и секрет  его  внутренней  силы
заключался в том, что  он предвидел их и старался предупредить - постепенно,
одну  за другой. Мне вдруг пришло в голову, что Мерроу отбивал  от Опасности
небольшие  осколки,  складывал  в  изолированные отсеки  и время от  времени
извлекал, чтобы очистить от пыли. Наверно, он много раз разбирал в уме любые
возможности поломки,  мелкие и крупные, пока не приучил себя инстинктивно их
предвосхищать.  Казалось,  в  летном  деле   для  него  не  осталось  ничего
неожиданного  или неизвестного,  и когда  происходила какая-то неприятность,
она не представляла для него непреодолимую стену, перед которой в бессилии и
страхе цепенеет ум. Он встречал эту неприятность,  как нечто давно знакомое,
она вызывала у него вполне реальные представления о  возможных последствиях,
о средствах устранения и предупреждения, о необходимых контрмерах.
     Все это я рассказывал Дэфни, но понимал и еще кое-что, о чем не говорил
ей,  -  в  той  войне,  какую  вели  мы,  от  человека требовалась  поистине
безграничная стойкость.  Вначале неведение с успехом заменяло  нам  силу. Во
время первых боевых вылетов мы держались мужественно и твердо, потому что не
понимали, что представляет собой опасность. Но постепенно, уясняя, как  надо
предупреждать  возникшую угрозу или бороться с ней, какой бы характер она ни
носила, мы быстро усваивали и то, что всех  опасностей все равно не избежать
- опыт подсказывает,  что стоит  устранить одну, как  появляется другая. Они
словно соревновались  между  собой,  а ставкой была  наша жизнь,  и,  должен
признать,  именно  у  Мерроу  я  научился  интуитивно  отражать  возникающую
опасность, что и помогло мне - какая ирония судьбы! - пережить его.

        "4"

     Потом  я  заговорил о  том,  как  часто мы допускаем оплошности  и даже
серьезные  ошибки  и к чему  они  приводят, когда под вами двадцать с лишним
футов и ваши  бомбы, предназначенные для какого-нибудь важного промышленного
центра противника,  падают  не на него, а на жилые дома. Краешком  сознания,
вероятно, я все  еще помнил  про  беднягу  отца  Дэфни,  заколоченные окна и
пустые коробки домов, которые  мы  видели  в  то  утро,  во время  поездки в
автобусе. Я прямо заявил,  что мне все больше  претит убийство. Плохо, когда
мы  убивали  немцев, но  еще  хуже,  когда  убивали  французов,  бельгийцев,
голландцев. Я сказал,  что меня воспитывали в умеренно буржуазной строгости,
что  мои  родители были  добрыми  людьми, хотя  и  не  до приторности, и что
природа   наделила   меня   довольно    общительным    характером    и   той
добропорядочностью, которой обладали до службы в армии многие наши офицеры и
солдаты.  В армии,  где нет  ничего  святого,  где  поощряются  жестокость и
распущенность, а  человеколюбие и нравственность ценятся не  дороже куриного
помета,  я  довольно  легко  отказался от  многого из  того,  что  именуется
порядочностью,  постоянно  прибегал,  как  и  мои  приятели,  к  нецензурным
словечкам и выражениям,  пьянствовал,  развратничал и любой  ценой добивался
удовлетворения своих  прихотей. Но оставалось кое-что такое, чего я  не  мог
переступить, как бы меня ни толкали обстоятельства, прежде всего - убийство.
Чего проще - жить с друзьями и не мешать  им  жить; куда сложнее -  убивать,
даже врагов, чтобы жить  самому. Я начинал войну без особой уверенности, что
немцы действительно  представляют  какую-то угрозу для  меня или  для  моего
образа жизни; я  переслушал  об этом  великое множество  разговоров, читал в
газетах, но ни тогда, ни  теперь  не верил в  реальность  такой угрозы, даже
после  того, как увидел  утром  руины Лондона.  Своими  мыслями  я попытался
поделиться с Дэфни.
     -  Счастливчик,  -  сказала она,  снова  поглаживая  меня  по лицу;  на
какое-то  мгновение этот  массаж  показался  мне  чем-то вроде  тех  дешевых
лекций,  что часто  устраивались  в  наших  ВВС для  политической  обработки
личного  состава,  ну,  и для  того, разумеется,  чтобы рассеять личные  мои
сомнения;  Дэфни,   как  англичанка,  потерявшая  по   вине  немцев  отца  и
возлюбленного, тоже  была заинтересована  в  том, чтобы укрепить мой высокий
боевой дух.
     - Это почему же счастливчик? - грубо спросил я.
     - Потому, что ты не такой, как некоторые другие.
     Внезапно мне захотелось немножко поссориться.
     - Черт побери, что, собственно, ты хочешь сказать?
     - Кое-кто из них воспринял войну как разрешение.
     - Уж не на охоту ли? - Я пытался иронизировать.
     - Вот именно, - спокойно ответила  Дэфни. - Война для них легализует  и
даже облагораживает все, что бы они ни делали.
     - Кто это "они"?
     - Ну, уж  я-то их знаю. Я сделала ошибку, влюбившись в одного из них. -
Она перестала гладить меня по лицу.
     - Да ну  же, Дэф! - попросил я; ее пальцы снова  пришли в движение, и я
понял, что  их теплое прикоснование  гораздо важнее для меня, чем все земные
беды. Я потерял  интерес к разговору,  прижался головой  к  упругому  животу
Дэфни и чуть не прослушал то, что она сказала дальше.
     - Ты должен бы знать одного из них.
     Конечно, она  имела в виду Мерроу. Так моя Дэфни, уже составив мнение о
моем  командире, бросила намек,  и жаль,  что я не  обратил на него  особого
внимания.
     Если  бы  я вдумался в ее слова, если бы не впал в блаженное полусонное
состояние, убаюканный прикосновением ее пальцев, гладивших меня по виску,  я
бы значительно  раньше раскусил Мерроу и  не был бы так потрясен жесточайшим
разочарованием и внезапной  решительной переменой  в моем  отношении к  нему
незадолго до конца нашего пребывания в Англии.

        "5"

     Время неслось подобно быстроходному катеру, и не успели  мы оглянуться,
как нам вновь пришлось занять места на барже, чтобы спуститься вниз по реке;
оба мы проголодались. По установленному  правилу, во всей Англии ваш счет  в
ресторане или  кафе  не  должен был  превышать  пяти шиллингов, однако Дэфни
знала одно  место около  Сохо-сквера, где за соответствующую  мзду  подавали
отменную,  поджаренную  до  хруста  баранину.  ("Какое  это  удовольствие  -
нарушать установленный порядок!" - сказал я). Потом, во второй половине дня,
мы сняли номер в одной из лучших гостиниц, а когда чопорный  клерк спросил о
багаже и  Дэфни приподняла свою сумку, достаточно вместительную, чтобы в нее
вошла ночная рубашка и всякие другие принадлежности, он,  не моргнув глазом,
пробормотал: "Блдрю вс",  -  с ударением на последнем слове, что должно было
обозначать: "Благодарю  вас",  и  даже  не предложил  мне  уплатить  вперед,
наверно, из-за войны и из-за того, что мы  союзники и все такое прочее;  но,
возможно,  он благодарил  меня  за  ленд-лиз. У  меня мелькнула  мысль,  что
американцы говорят "ленд-лиз", англичане же "лиз-ленд"[20] - самовосхваление
в первом случае и самообман во втором.
     Дряхлый  швейцар -  все молодые люди были заняты делом более важным - с
единственным ключом на огромном кольце привел нас в номер.
     -  Прошу, сэр, -  сказал он, стоя в дверях и показывая локтем (наверно,
чтобы  не видела дама) на внутреннюю задвижку. Я не поскупился  на чаевые, а
когда он ушел, решительно закрыл задвижку, и мы с Дэфни, смеясь, обнялись.
     Постель  была превосходна.  Мы провели в ней,  большей частью без  сна,
часов двадцать.

        "6"

     В воскресенье после полудня Дэфни  нужно было выехать в Кембридж, чтобы
в понедельник  утром  вовремя  выйти  на службу;  я  проводил  ее на  вокзал
Кинг-кросс,  потом  поймал такси  и поехал  к Мерроу  и  остальной  банде  в
гостиницу  "Дорчестер",  где  они  собирались остановиться.  Как  оказалось,
Мерроу действительно снял  здесь номер, но  когда  я позвонил по внутреннему
телефону, мне никто не ответил,  и я, сунув коридорному чаевые, попросил его
открыть номер; в  нем никого  не  оказалось; я лег  на  кровать и отдался во
власть самых счастливых воспоминаний.
     Дэф