цивилизации,  я искал  возможность
порвать  с   бандой  мясников  и  хотел,   чтобы  человечество   выжило,  но
одновременно, - сказал я Киду, - как только эти мысли начинали донимать меня
по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру
и достойно ли, не опасно  ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая
агрессия  угрожает всему миру; мое побуждение  отдать  свою верность чему-то
большему, нежели страна сенатора  Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас
сентиментальной чепухой,  -  может,  оно не  патриотично, может, объесняется
тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?
     Теперь  я вижу лучше, чем  тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду
Линчу о  глубоком  внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что
не знаю, как его рассматривать - как героя или наоборот, и как  мне, второму
пилоту, держаться с  ним  в  том и  другом  случае во время рейдов. Я  хотел
остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не  мыслил без нее жизни -
тут  было,  отчего прийти  в смятение. Но лишь Дэфни  предстояло  помочь мне
увидеть все в правильном свете.
     Ну, вот и  о Дэфни  тоже. Имел ли я право добиваться ее  привязанности,
если мог погибнуть в любой день?
     Конечно,  Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы,  но я
не понял  тогда,  хотя понимаю сейчас, почему  его слова  только  рассердили
меня.
     Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на
него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.
     К концу вечера я  окончательно  пришел к весьма успокоительному выводу,
что  в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал,
что надо обязательно  потолковать  с доктором  Ренделлом  и уговорить как-то
поддержать Кида. Полностью  умиротворенный, я  погрузился  в  глубокий,  без
сновидений сон.

        "4"

     В последний день июня и без того непомерное самомнение Мерроу раздулось
по двум причинам.
     Его произвели в майоры.
     Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать
Мерроу в  Лондон  для  участия в  специальной радиопередаче вооруженных сил,
одной  из   серии  передач  для  ознакомления  американского  народа  с  его
геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.
     Мерроу не  хотел, чтобы его принимали  за  новоиспеченного майора  и, к
общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные
серебряные кленовые листики подполковника,  комплект  позолоченных листиков,
но поношенных и потускневших[28].
     Потом Базз уговорил Траммера  отпустить с ним в  Лондон - для моральной
поддержки - второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить
воспользоваться для поездки  маленьким английским  транспортером  из  гаража
авиабазы.
     Все наши  сержанты - Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани,  Лемб и  Прайен -
вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.
     Базз довольно  лихо  гнал маленькую  английскую  машину,  но  при ярком
дневном свете это было  не столь уж опасно - все мы, Клинт, Макс и я, если и
не чувствовали  под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней
и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.
     Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался
откровенно  рассказать  соотечественникам, в  каких  условиях  живут и воюют
американские летчики здесь, в Англии.
     Мы всячески его подзадоривали.
     Я  все  еще  упивался  сознанием  своей  значимости и  с  удовольствием
припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами
и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет  с самопоздравлениями
омрачала  лишь одна  мысль:  в глазах всего экипажа,  и  особенно сержантов,
Мерроу снова окружал ореол волшебства.  "Неуязвимый Базз" - так называл  его
Хендаун.  Мерроу  слыл  героем  среди  тех,  кто  возлагал  на  его  героизм
определенные надежды, - среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении
перед  ним была и  доля иронии, ведь  неуязвимость, которую они  приписывали
ему,  была  так  важна,  так  жизненно  необходима  им  самим,  что  они  не
осмеливались  высказывать  вслух  свое  истинное  отношение  к  ней  и  даже
высмеивали тех, кто делал это открыто.
     Днем, накануне  рейда,  Малыш Сейлин  опустился  на стоянке самолета на
колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился
к мрачно нависшим слоистым облакам: "Наш Базз, иже еси на небесех..."
     Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как
он раскисал все больше и больше.
     Целое   созвездие  офицеров  службы  общественной   информации  -  даже
скромнейшие  из  них  носили  золотые  кленовые листики  майоров  с  большим
апломбом,  чем  Мерроу, - усадило нас у  штаба  VIII воздушной  армии  в два
"бьюика"  защитного цвета, привезло  к напоминающему  голубятню зданию и  по
каким-то  металлическим  пожарным  лестницам  заставило подняться в холодную
комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли
похожие  на  перегородки экраны-отражатели  на колесиках. Над  столом с двух
штативов,   как   гроздья   спелых  фруктов,   свисали  микрофоны.  Помятая,
испачканная и затасканная форма  на мне,  Максе и Клинте не  шла ни  в какое
сравнение   со   щегольским  обмундированием   штабных  франтов,   и  стоило
кому-нибудь из  нас  кашлянуть, как  наш широкоплечий  герой  оборачивался и
начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.
     Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей
ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру "всю правду".  Он
черпал  силу  в  мифе,  который  сам  же  создал,  и  вдохновлялся  верой  в
собственную силу. Он  намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как
сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса
отнесутся к его заявлению.
     Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной
ее  записью (сама  программа передавалась позже), -  просто  диву  давались,
таким  тошнотворным  ура-патриотизмом  и  фальшью  несло  от  этой  басни  о
героизме.
     Передача  была рассчитана на шесть  минут, в ней предполагалось участие
еще   одной   звезды.  В  отведенное  время  входили  всякие   вступления  и
отступления, объявления о  следующей  передаче  той же  серии  и коротенькая
беседа  канцелярского  полковничка  из  службы  общественной  информации  на
военно-пропагандистскую  тему,  адресованная  населению  внутреннего фронта,
после чего на долю  Мерроу  оставалось две минуты - только две минуты, чтобы
рассказать "всю правду".
     Ему вручили заранее написанный текст.
     Другой  "звездой" передачи и  сотоварищем  Мерроу по героизму  оказался
воздушный  стрелок-сержант  с  "либерейтора",  он  якобы сбил  два  немецких
истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.
     Отведенные  Мерроу две  минуты состояли из рассказа  от первого лица  о
том,  как  он командовал  нашим  соединением  в  рейде  на Гамбург  во время
вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер
службы  общественной  информации штаба  VIII  воздушной армии,  черпал  свое
вдохновение  из записей  в  протоколе послеполетного опроса.  Его  сочинение
отличалось  от действительности, как  небо  от земли;  это был  коротенький,
бойко написанный примитив - две минуты лжи.
     Из-за перегородки  мы слышали,  как Мерроу  закончил  свое косноязычное
чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.
     После  передачи  офицеры  окружили  Мерроу   и  бедного  малограмотного
сержанта  и  принялись превозносить их  боевое мастерство,  приближающее час
победы над врагом.
     Мы слышали также, как Мерроу спросил:
     - А куда вы спрятали моих ребят?
     Мы вышли из-за экрана.
     - Потопали, - сказал Базз. - Я должен надрызгаться.
     Однако  командование не  могло  допустить,  чтобы  Мерроу отделался так
легко.  В "Зале гондольеров"  гостиницы "Савой"  устраивался прием  в  честь
майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С  ними жаждало  встретиться большое
начальство.
     - Боже  милостивый!  -  Мерроу взмахнул  руками  при  виде столпившихся
вокруг него  майоров, подполковников и полковников. - У  нас в  штабе, кроме
этих, еще есть начальство?
     Начальство   нашлось.   Мы   встретились   с   бригадными   генералами,
генерал-майорами  и  генерал-лейтенантом.  Полковники   шныряли   по   "Залу
гондольеров"  и  раболепствовали,  как  капралы.  Большое   начальство,  как
выяснилось,  вовсе  не  умирало   от  желания  встретиться  с  Мерроу  и  уж
определенно не  жаждало пожать  руки трем  задрипанным лейтенантам  по имени
Хеверстроу, Брандт  и Боумен, от которых воняло, как  от  мокрых  солдатских
одеял; начальство  умирало от жажды встретиться с  буфетчиком; это позволило
Мерроу  и трем  благоухающим  лейтенантам уединиться  в уголке  зала  и  там
основательно нагрузиться.
     -  Твои  родители, несомненно,  гордились бы  тобой,  -  заявил  Брандт
Мерроу.
     - А вот моя мать была религиозной  фанатичкой, - вмешался Хеверстроу. -
Она  отчаянно драла меня.  Ах ты, маленький паршивец!  Шлеп, шлеп! Ты должен
жить по правилам, слышишь? Шлеп, шлеп, шлеп!
     В  конце  концов  нас  все же отпустили,  и  мы  отправились пожрать  в
шикарное   местечко  под  названием  "Манетта",  где  Мерроу   так  усиленно
подмигивал  дамам в меховых манто,  что у него  чуть не  парализовало правую
щеку.

        "5"

     Наш маленький английский  транспортер был  одной  из нескольких  машин,
которые  авиагруппа украла  или "забыла" вернуть королевским  ВВС и вместе с
нашим  американским,  более   тяжелым  транспортом   служили   своего   рода
маскотами[29]; казалось, транспортер  этот, как и  многие другие  английские
машины,  много лет собирал какой-то  опытный часовщик. Он  развивал  хорошую
скорость и мягко покачивался на рессорах. Мерроу припал к  рулевому колесу и
действовал им, как штурвалом нашей "крепости", - кончиками пальцев, отставив
мизинец, словно держал чашку с  бульоном;  отраженный  свет  фар и приборной
доски высвечивал, как  на сцене,  его ладную  фигуру. Маленький  грузовичок,
повинуясь Баззу, действительно полетел, едва мы выбрались из города. На лице
Базза  появилось   какое-то  восторженное  выражение,   но   мы,  остальные,
почувствовали, как забегали у нас по спинам мурашки, и решили, что совершаем
на сем  свете свою последнюю увеселительную прогулку. Дороги были затемнены;
Базз  решил  добраться  до  Пайк-Райлинга "вовремя",  чтобы, как он  сказал,
"напиться в клубе и забыть всю муть, которую его заставили говорить".
     В  одном месте  мы  поравнялись с  английским  солдатом, и  он  знаками
попросил  подвезти  его.  Базз  затормозил  так  резко, что Макса и  Клинта,
сидевших позади на деревянных скамейках, бросило вперед.
     - Давайте подвезем этого несчастного ублюдка, - предложил Мерроу.
     -  Сперва  не  мешает  спросить,  куда  ему надо, -  отозвался Брандт с
заднего сиденья.
     - Но он-то не спрашивает, куда надо нам, не так ли?  - возразил Мерроу.
- Скажите ему, пусть усаживается позади и крикнет, когда потребуется сойти.
     Вечер выдался туманный; туман  вился за мчавшимися впереди грузовиками,
рассеивался и  тут же  сгущался  опять,  но  Базз  снова  набрал скорость и,
протяжно  сигналя  негромким английским гудком,  проносился мимо всего,  что
двигалось по дороге.
     Мы  быстро обогнали один за другим три  грузовика. Казалось,  каждая из
машин изрыгнула  облако  густого тумана,  а когда мы  оказались в  самой его
гуще, Базз нагнулся, взглянул на приборную доску и вздернул голову:
     - Черт возьми, я уже перешл на езду по приборам!
     Машину занесло, и она за что-то задела колесом.
     - Полегче, дружище, - посоветовал я.
     - Меня учили в школе, -  ответил Базз, - что древние греки исповедовали
умеренность во  всем.  Про  себя я этого  сказать не  могу.  Я  не грек.  Не
переношу никакой посредственности.
     По   Мерроу   выходило,   что  осторожность   тоже  не  что  иное,  как
посредственность.
     - Я люблю управлять  всем,  у чего есть  колеса, - продолжал Мерроу.  -
Все-таки какая-то смена впечатлений. Вот  только терпеть не  могу английские
машины, в них чувствуешь себя вторым пилотом.
     Маленький  мотор  гудел  ровно  и   пронзительно,   как   электрическая
тестомешалка.
     - У меня перебывало немало машин, - рассказывал Мерроу. - Вы же знаете,
я оставил свою последнюю  машину  на  стоянке в Беннете в тот день, когда мы
вылетели сюда.
     - Да уж  я-то знаю,  - сказал я с ударением,  не в силах  слушать  -  в
который раз! - его хвастливую побасенку.
     - С ключом от зажигания и все такое. Я просто подъехал, оставил  ключ в
машине, вышел и  сел  в  самолет. Черт возьми, машина  стоила  всего  двести
тридцать долларов, но как она ходила!
     Теперь нам попадались лишь встречные машины, прижимавшие нас к обочине.
     - Похоже, у нас горит только одна фара.
     Я высунулся  из машины и  подтвердил, что вижу в  тумане  отблеск  лишь
одной фары, с моей стороны.
     Базз пошарил по полу и достал ручной фонарик - он, видимо, приметил его
раньше.
     - Я должен расчистить себе дорогу.  - Он  вытянул в окно правую руку  с
зажженным фонарем,  и первая же встречная машина обошла нас далеко стороной.
- Ну, вот вам и дорога, - проговорил Мерроу.
     С  нами  поравнялся, кренясь и  виляя из  стороны  в  сторону,  большой
американский грузовик серого цвета, и Базз крикнул вслед его водителю:
     - Эй ты, сукин сын!
     Грузовик сразу же свернул к обочине, резко замедлил ход, пропустил нас,
потом снова  перегнал и понесся дальше. Машина двигалась словно прыжками. Из
кабины грузовика высунулся солдат и гикнул нам вслед.
     - Прямо позор, как некоторые относятся к казенному имуществу, - заметил
Мерроу. Грузовик, раскачиваясь, скрылся в тумане.
     Не проехали  мы и мили, как нас остановил  британский солдат, он  стоял
посреди дороги и размахивал фонарем.
     - С  вашего позволения, сэр, - обратился он к Мерроу, - должен сказать,
что я случайно натолкнулся  на них. Они находились таком же положении, что и
сейчас. Я тут ни при чем. Клянусь, я тут ни при чем!
     С  правой стороны дороги у обочины приткнулся грузовик.  За ним стоял и
ловил ртом воздух солдат - его рвало. Другой неподвижно лежал на боку, рядом
с машиной; из рта у него стекала струйка крови.
     Ехавший с нами солдат исчез;  наверно, решил,  что надо смываться, пока
цел. Он успел рассказать Брандту, что воевал в Тобруке.
     Вскоре у  места происшествия стали останавливаться другие  грузовики  и
легковые  машины.  Мерроу  принял  на  себя  обязанности  старшего  и  начал
распоряжаться.   Он  послушал  пульс  неподвижно  распростертого  солдата  и
обнаружил, что тот жив.
     - Ну хорошо! - крикнул он.  - Мне нужны восемь пар рук... Может, у него
перелом  позвоночника...  Несите   его  осторожнее...  Так...   Вот  сюда...
Осторожно... Правильно. Теперь все в порядке...
     Мы  спросили  дорогу  в  ближайший  американский  госпиталь и,  немного
поплутав, отыскали  его - он  размещался  в  большой  усадьбе,  в  парке,  в
нескольких милях от главной дороги. Второй солдат хотя и не потерял сознания
в момент аварии, однако всю дорогу кричал от боли.
     - Заткнись, дурак, сукин сын!  - заорал Мерроу.  - Мы же торопимся ради
тебя. Ты сам во всем виноват.
     Мерроу доложил  о случившемся какому-то полковнику. Пока шла дискуссия,
может  ли госпиталь  принять военнослужащих  из хозяйственной части, солдат,
лежавший  в  нашем  грузовике,  скончался,  не  приходя в  сознание. Покидая
госпиталь, Мерроу проклинал "коновалов этой  задрипанной сержантской армии",
а свернув на главную дорогу, погнал машину еще быстрее, чем раньше.
     - Ни за что погиб человек! - воскликнул  он.  -  До чего  же осторожным
надо быть на войне!
     У ворот нашего аэродрома мы оказались почти через два  часа после того,
как выехали из "Манетты".
     -  Неплохое время, - заметил  Мерроу,  - особенно если  учесть задержку
из-за этих олухов.

        "6"

     Первого июля день выдался тихий и чсный; мы были  свободны, я проснулся
рано, позвонил Дэфни и, застав ее дома, договорился о встрече.
     Дэфни спросила, что я собираюсь делать.
     - Пойдем посмотрим что-нибудь древнее.
     - Почему древнее?
     - То, что вечно.
     Она предложила поехать в Хэмтон-Корт; я спросил, что такое Хэмтон-Корт,
и  она  ответила,  что  это загородный дворец  на  Темзе,  бывшая резиденция
английских королей; мы проезжали его в  тот день по  пути в Мэйденхед. Я  не
помнил этого, но предложение Дэфни мне понравилось; мы встретились в Лондоне
и  подземкой доехали до Ричмонд-парка, где  росли огромные деревья с густыми
кронами,  и в их  таинственном  полумраке  мне порой начинало  казаться, что
рядом со мной не Дэфни, а Рима[30]; потом мы  проехали на пароходе несколько
миль по Темзе, я увидел какие-то здания и узнал Хэмтон-Корт.
     Мы  гуляли  в  дворцовом  парке,  побывали  в  оранжерее,  заглянули  в
запущенную часть  сада и побродили по лабиринту.  Густой, как  туман, воздух
был насыщен ароматом  цветов  и дыханием  листьев.  У Дэфни  нарывал  палец.
Возможно, оттого  она и  казалась какой-то  рассеянной.  Я  все  еще  не мог
избавиться от ощущения, что передо мной не Дэфни, а дикое, похожее  на  Риму
существо с ярким румянцем и с пышными волосами.
     - Ты думаешь, я слабое создание, да? - спросила Дэфни.
     - Напротив.
     - Ты думаешь, я легко поддаюсь чужому влиянию?
     - Я думаю, ты самая сговорчивая из всех, с кем я встречался.
     - Да, но я и сама могу думать за себя.
     - Нет надобности говорить мне об этом.
     Но  надобность, возможно,  была.  Возможно,  мне следовало внимательнее
прислушиваться  к ее словам. Возможно, меня одурманили лучи теплого  солнца,
аромат свежего воздуха и необыкновенно нежный взгляд Дэфни.
     -  Я могу иметь  и собственное мнение,  - продолжала она  и  неожиданно
рассказала, как порвала со своим асом из королевских ВВС, со своим Даггером,
потому  что  он мог любить лишь самого себя. По ее  словам, она очень к нему
привязалась. И тут я припомнил, как Дэфни однажды попросила не спрашивать ее
о других мужчинах, и у меня мелькнула беспокойная догадка, что она неспроста
затеяла этот разговор, хочет о чем-то предупредить, заставить насторожиться,
но то ли лень, то ли блаженное оцепенение помешали  мне вникнуть в смысл  ее
слов, пока она не сказала: - Он во многом напоминал вашего капитана Мерроу.
     Теперь уж у меня определенно стало портиться настроение.
     - Послушай, -  сказал я,  - ты начинаешь хандрить. Давай  о  чем-нибудь
другом. Я же предупреждал: сегодня я не хочу говорить ни о  чем  таком, чему
рано или поздно приходит конец.
     Забыв  о  ее  больном  пальце,  я  неуклюже  взял  Дэфни за  руку.  Она
отпрянула. Мне это не понравилось.
     Однако  ее готовность во всем уступать моим желаниям тут же взяла верх,
и хорошее настроение снова  вернулось к ней.  Мы пошли осматривать дворцовые
здания.  Всем своим поведением  Дэфни подчеркивала, что принадлежит мне, и я
почувствовал к ней горячую признательность. Кардинал Уолси, объяснила Дэфни,
подарил этот дворец Генриху VIII; через ворота Анны Болейн мы вышли во "Двор
часов", осмотрели  колоннаду и  лестницу, построенные  Христофором  Реном, а
когда оказались в огромном холле, я  представил  себе  Чарльза Лоутона[31] в
роли жирного тирана Генриха в тот момент, когда он обгрызает  ножки жареного
ягненка и через плечо швыряет кости своре огромных датских догов.
     Дэфни притянула меня к себе здоровой рукой и прошептала:
     - Мой властелин! Ты мой король!
     Я выпятил грудь и ощутил на голове тяжесть короны.
     - Послушай, крошка. Нам нужно двигат