ни  действительно  стала моей! Вчера,  оставшись в номере  одни,  мы
испытывали  не  только глубокую  радость, но  и  непреодолимое желание.  Все
последующее в самом деле казалось нашим первым прикосновением друг к  другу,
нашим  первым  сближением,  потому  что  на  этот  раз  Дэфни  отдалась  мне
полностью,  и  я  понял, что  не  ошибался:  где-то  глубоко  в  ней таились
неожиданности, бури чувств, пламя, бездонные пропасти, нежность, покой.
     - Ты все еще любишь меня? - с тревогой спросила она перед расставанием.
     Никаких  деклараций  на  сей  счет  я  не  делал, ибо и  сам  не мог  с
уверенностью  сказать, что такое  любовь. Но  у  меня не было сомнений,  что
хозяин положения я, и вопрос удивил меня.
     Потом она расплакалась. Она рыдала в моих объятиях, и это  тронуло меня
до глубины  души, я воспринял ее слезы, ее  судорожные рыдания как бесценный
дар,  - она дарила мне  всю себя, целиком. Я  понимал, что  какие-то события
прошлого заставляли ее до поры до времени оставаться  сдержанной; до сих она
просто была покорной, и,  наверно, в тот первый раз,  в Кембридже, я овладел
ею  силой, хотя и не встретил сопротивления;  во всяком случае, тогда она не
ответила со всей искренностью на мое чувство. Но сейчас  она была искренней,
сейчас она  рыдала от переполнявшей  ее радости. Новыми  порывами страсти  я
осушил ее слезы. Мы были вместе всю ночь и все утро и словно заново узнавали
друг друга.
     Я уснул и еще ни разу после нашего приезда в Англию не спал так крепко;
я погрузился  в бархатную темноту, уснули все сокровенные тайники моей души,
но этот оздоровляющий покой нарушил полупьяный Мерроу - он влетел в комнату,
собираясь принять перед обедом душ. Он разбудил меня  и уговорил отправиться
в странствование по кабакам. Как оказалось, могучему воину было больше нечем
себя  занять.  Мы  вышли  и  стали бродить из бара в  бар. Впрочем,  бродил,
возможно,  один Мерроу, что же касается меня, то я летал. Я был пьян. Мне не
хотелось пить, но  я выпил. Потом  еще. Мы  упивались вином, пробовали джин,
пили шампанское, нашли так называемое виски. И горланили на Пелл-Мел.
     В "Беркли-беттери" мы  спутались с несколькими  голландцами,  летчиками
английских ВВС, снова пили шампанское и закусывали требухой.
     Мы разговорились с голландцами, и они начали  изливать свою ненависть к
Гитлеру ("Дэф!  Дэф!"  - твердил  я,  погружаясь временами в  задумчивость),
когда Мерроу вдруг заявил двоим из них: "А знаете, кого ненавижу я?"
     Мерроу набросился на Джона Л. Льюиса. Голландцев, которых  Гитлер лишил
дома,  семей,  работы, поразила  неистовость Мерроу,  ибо  они и  понятия не
имели, кто такой Льюис.  Мерроу  начал с  описания непомерно большой  головы
Льюиса и  его огромной, набухшей от высокомерия  верхней губы; он  нарисовал
яркий  портрет Льюиса, и,  как ни странно,  это оказался портрет существа, в
которое  с  годами  мог превратиться сам  Мерроу,  -  грубого, агрессивного,
похожего  на  жабу.  В  конце  апреля Льюис  организовал забастовку шахтеров
каменноугольных  рудников в Алабаме, Кентукки и Пенсильвании  и натянул  нос
провательственному комитету  по  урегулированию отношений  между  рабочими и
промышленниками,  так что  пришлось вмешаться  самому Рузвельту. А люди  тем
временем гибли на фронтах  вдали от родины! Начав свое обличение со скотских
эпитетов - вонючка,  свинья, лошадиный  зад, Мерроу  перешел от скотологии и
демонологии и в  конце концов договорился до того, что Гитлер стал выглядеть
у  него  всего  лишь как  дерзкий  и  шаловливый мальчишка,  Льюис  же - как
настоящее чудовище. У голландцев чуть глаза  на лоб не полезли,  но и  меня,
признаться, удивила злобная брань Мерроу; даже о сержантах он не говорил так
плохо.  Я  спрашивал  себя:  почему? Возможно,  ответ  надо  было  искать  в
нарисованном им портрете,  -  точнее, карикатуре Льюиса, - в нем угадывались
некоторые черты самого Мерроу: а возможно, в Баззе все еще бродила неугасшая
злоба, вызванная борьбой с холодом и неудобствами в марте и апреле, когда он
участвовал в хищении угля,  завезенного для душевых  рядового и сержантского
состава.
     Голландцы   ушли,   покачивая  головами,   а  вскоре   и   мы  покинули
"Беркли-беттери". В  "Савое" мы застали Макса  Брандта в  компании  каких-то
военных пижонов из штабных  крыс в  габардиновом обмундировании, сшитом, как
они утверждали,  на  Сейвил-роу. Они все время  вели  ожесточенную  войну  с
портными, поскольку им приходилось покупать новое обмундирование каждый раз,
как только у них на сиденье начинали лосниться штаны.
     - Боумен, -  заговорил Мерроу,  когда мы снова выпивали с ними, - что с
тобой происходит? Вид у тебя такой, будто ты начинился гашишем.
     Баззу явно не давала покоя моя рассеянность, а она объяснялась тем, что
я  не  переставал мечтать о Дэфни;  он же  всегда  хотел, чтобы все внимание
уделяли только ему, и обычно добивался своего.
     - Девушка по имени Дэфни, - ответил я.
     - У тебя что, мозги набекрень? - удивился Мерроу.
     - В чем  дело, верзила, тебе  не нравится имя Дэфни? - спросил один  из
этих портновских манекенов, уже изрядно клюкнувший.
     - Знаешь что, мой милый, - сказал Мерроу, - дай тебе Бог пожать столько
рук в разных  там  посольствах  и герцогских  чертогах, если ухитришься туда
пробраться, сколько женщин  побывало у  меня в постели. Но я летчик! Никогда
ни одна женщина не сумеет встать между мной и самолетом.
     - Да, но откуда ты взял, что Боу  собирается бросить летать? - вмешался
в разговор Макс, да благословит его Господь.
     - А ты взгляни на него! - заорал Мерроу, ткнув пальцем в мою сторону.
     -  Капитан, -  заговорил  наш новый знакомый, - вы разговариваете  так,
словно на тему "А" никто другой, кроме вас, и заикнуться не смеет.
     Уж  больно откровенно  парень  выражал  свои мысли,  и  я встревожился,
опасаясь, как  бы Мерроу не пришел в бешенство. Однако он покровительственно
ответил:
     - Знаешь,  друг,  в разведке,  возможно, бабы могут  быть темой  "А". В
военной же авиации тема "А" - летное дело.  Тема "Б" - хреновина, или, иначе
говоря, бомбы, так, Макс? А бабы - тема "В". Верно, Боумен?
     Он искал поддержки у меня, у всех нас. Летчики против всего мира...
     Мы снова отправились  дальше.  В тот вечер мы  здорово покуролесили.  В
"Кабине капитана" попали в компанию каких-то щеголей из штаба VIII воздушной
армии,  расположившихся за  большим столом  в обществе  нескольких девиц  из
Мейфера, искательниц  острых ощущений;  и здесь со  мной произошла  странная
вещь. Я начал флиртовать с одной  из них, танцевал  с  ней, чувствовал  себя
настолько самоуверенным, что чуть не пригласил отправиться в постель, причем
не  сомневался  в согласии. И тем не менее я  любил  во всем мире  одну лишь
Дэфни. Наверно, это была инерция, дух того сумасшедшего сумеречного времени,
которое мы переживали.
     Я  прикорнул  в  "Дорчестере",  когда   на  востоке,  среди  аэростатов
заграждения, уже занимался шафранный рассвет.
     Последнее,  что я слышал,  засыпая,  был  грохот  британских  башмаков,
простучавших твердыми каблуками по тротуару под нашим окном, эхо удаляющихся
и постепенно затихающих шагов.

        "7"

     Я  проспал  глубоким  сном до следующего  полудня, потом  отправился  в
старомодную фотостудию и  самодовольно ухмылялся, словно человек, в одиночку
выигравший войну,  пока вдова, владелица  студии,  нырнув под  кусок  черной
материи позади огромного  фотоаппарата, нажимала  резиновый шар;  я не  стал
ожидать,  пока  будут готовы  карточки, расплатился  и  велел  послать  один
экземпляр Дэфни, а другой - моей матери.

        "8"

     Наш экипаж, как  мы заранее условились, собрался  на Кинг-кросс,  чтобы
поймать  поезд, отправляющийся  на базу.  Ожидая  поезда,  мы наблюдали, как
маневровый паровозик с  пыхтением двигался взад  и вперед; выждав,  когда он
тронулся  в  очередной  раз,  Мерроу вскочил  на  подножку,  паровозик резко
прибавил скорость, и наш могучий крошка укатил с вокзала.
     - К сожалению, железная дорога недостаточно длинна, чтобы увезти  его в
тартарары, - сказал Хендаун.
     Подходило время отправки нашего поезда. Мы начали беспокоиться  о своем
командире.  Прошло минут пятнадцать. Прибыл знаменитый экспресс  с севера  -
"Королева  Шотландии" или  что-то  вроде того;  величественный черно-красный
паровоз, словно радуясь остановке, со свистом  выпускал клубы  пара. В  окне
кабины  появилась большая голова  в испачканной  углем  фуражке  английского
машиниста;   гнусную   физиономию   рассекала   торжествующая   ухмылка,   и
принадлежала  она,  конечно,  Мерроу.  За его  спиной  мы увидели  солидного
пожилого английского железнодорожника в сплющенной блином  форменной фуражке
ВВС.
     Мерроу так никогда  и  не  рассказал,  как он  ухитрился проделать этот
трюк.

        "9"

     В поезде, на обратном пути в  Пайк-Райлинг (Мерроу всю дорогу оставался
в фуражке  машиниста), мы  узнали,  что  во время отпуска Хендаун  попытался
просветить Малыша Сейлина относительно некоторых деталей нашей грешной жизни
и  подыскал для  крохотного парня крохотную женщину, снял  для них крохотную
комнату с крохотной постелью в крохотном доме, но в последнюю  минуту, когда
Хендаун  инструктировал его  о  предстоящей  крохотной операции, Малыш вдруг
взбунтовался  и выгнал Нега из комнаты  ко  всем чертям. Дальше  выяснилось,
что, закрыв  дверь  на задвижку,  неблагодарный маленький  мерзавец  заткнул
туалетной бумагой крохотную замочную скважину.
     - Ну и как, Малыш? - поинтересовался Мерроу.
     - Здорово,  -  ответил Малыш,  довольно похоже  копируя ухмылку  своего
командира.

        "10"

     Вернувшись  на  базу и покончив  с обычной  процедурой регистрации,  мы
мимоходом взглянули на доску  объявлений командира авиагруппы  и  обнаружили
следующее извещение:

     "В  связи  с  увеличением интенсивности  операций,  в различных  местах
аэродрома   скопилось  много   мусора,  ненужной   бумаги,   пустых   банок.
Предупреждаю командиров всех частей в Пайк-Райлинге о личной ответственности
за содержание в чистоте отведенных им секторов".

     Ниже висел еще один отпечатанный на машинке документ:

     "На  базе наблюдается  прискорбное ослабление  дисциплины,  особенно  в
отдании чести. Всему личному составу рекомендуется  более  строго следить за
своим  внешним  видом  и  вести  себя, как  полагается  военнослужащим.  Все
офицеры,  сержанты и  солдаты  обязаны  четко и правильно выполнять  порядок
приветствия старших по званию".

     - Сдает полковничек,  - заметил Мерроу.  Он имел в виду командира нашей
авиагруппы Уэлена.
     - Чушь,  - ответил Хеверстроу.  - Просто он предполагает, что мы хорошо
провели отпуск, и потому хочет испортить нам настроение.
     Однако Мерроу говорил совершенно серьезно.
     - Нет, - продолжал он, - вы  еще увидите. Он спятил. Любой  строевик, у
которого на уме только устав... - И Базз посверлил пальцем висок.
     В течение  двух  следующих дней  мы отдавали честь  с  такой четкостью,
словно кололи дрова. Но потом все пошло по-старому.

        "11"

     Доложив  о  возвращении,  я  отправился  в  нашу  комнату  и  провел  в
одиночестве около часа,  так  как  Мерроу счел  себя  обязанным  побывать  в
офицерском клубе и подробно отчитаться в потрясающих победах над лондонскими
женщинами. Я боялся, что мысли о Дэфни не дадут мне покоя, но, бросившись на
койку, ощутил лишь одно  желание:  насладиться  мыслью, что снова оказался в
привычной   обстановке  своей  комнаты.   Печка.  Муслиновые  занавески  для
затемнения, некогда черные, а теперь с желто-зелено-серыми пятнами от солнца
и сырости. Острый  запах  грязных  солдатских  одеял. Все  было  хорошо  мне
знакомо.  Мой  дом.  Я закрыл  глаза  и представил себе  свой  металлический
шкафчик,  где, несмотря на тесноту, царил относительный порядок, где нашлось
место для всего и  все  было  если и не  на месте, то, во всяком случае, под
рукой. Потом я начал  думать о Мерроу -  не о живом Мерроу, а о том, что был
разбросан  по   всей  нашей   комнате,  -  неорганизованном,  самоуверенном,
способном свести с ума, непохожем на других.  Я ненавидел его неряшливость и
одновременно восхищался ею. Свои полотенца - сухие и  мокрые - он швырял под
кровать.  Он часто забирался в  мой шкаф  за носками  или носовыми платками,
потому что ленился порыться в куче собственного белья, хотя  мог бы найти  в
ней все,  что  требовалось.  Вместо  пепельницы на  его столике  красовалась
верхняя половина человеческого  черепа (по его утверждению, женского), вечно
наполненная цилиндрическими горками  пепла. Его  восьмидолларовая подушка...
Гавайская  гитара без струн... Вырезанные откуда-то  фотографии  хорошеньких
женщин, аккуратно покрытые прозрачным целлофаном:  Даниэль Дарье всего  лишь
на расстоянии вытянутой руки; Полетта Годдард, извивающаяся так, словно  она
пыталась выскользнуть из платья; Элинор  Хоулм, демонстрирующая  костюм  для
верховой  езды;  Бетти  Грейбл  ("Способная  особа!"  -  говаривал  Мерроу);
умопомрачительная  Симона Симон.  Некто  Варга.  Некто  Питти. И только одна
фотография совершенно обнаженной дамочки, якобы будущей кинозвезды, по имени
Кармен  Лундквист. Шведские  титьки, испанский зад  -  так  отзывался  о ней
Мерроу.  Он считал  ее своей  безраздельной  собственностью. Одно  время  он
прикрывал  фотографию куском картона, когда-то вложенного в прачечной  в его
сорочку,  и отгибал  всякий раз, когда  испытывал  потребность посмотреть на
фото. Припоминаю, как на второй день  после нашего прибытия в Англию в зашел
в комнату и увидел, что Мерроу прибивает на стену эти снимки. Где он достал?
Во время учебы их у  него  не было... На столе постоянно возвышалась готовая
вот-вот рухнуть груда мерроувщины: четыре банки смазки для химической защиты
обуви - дрянь, которую мы приволокли с другого конца света для защиты ног от
ядовитых газов и которую Мерроу считал даже  более подходящей растопкой  для
английских так называемых печей, чем  крем для чистки ботинок;  пара длинных
кальсон с провисшим  сиденьем,  приготовленных  для  медсестер,  любительниц
увеселительных прогулок, поскольку (по словам Мерроу) одна  из трех во время
первой  прогулки   едва   не  обморозила   ягодицы;   ведро   с   песком  из
противопожарного  инвентаря, используемое для сбора пепла и гашения окурков;
комиксы, старые  номера  газет "Звезды  и  полосы" и "Янки" - не для чтения,
конечно,  а  для  растопки  печи,  вытирания  пролитого  пива  и  ликвидации
постоянно проникавших в комнату пчел.
     За окном начали потрескивать динамики, я привстал, но  снова лег, когда
услышал голос болтуна и чудака по имени Кид Линч.
     - Теперь послушайте вот это, - проговорил он:

     У меня нет ненависти к тем, с кем я воюю.
     У меня нет любви к тем, кого я охраняю...
     Ни закон, ни долг не обязывали меня воевать,
     Общественные деятели и приветствующие толпы тут тоже ни при чем.
     Внезапный порыв восторга
     Погнал меня на это буйство в облаках.

     Свою декламацию  он  закончил  словами:  "Докладывает  лейтенант Линч".
Стихи вызвали у меня какое-то странное ощущение, я почему-то вспомнил  мать.
Стихи эти написал не Линч, он мог кропать лишь бездарные вирши. Так, одетым,
я  и уснул  и  проспал до десяти часов  следующего утра  - часов шестнадцать
подряд.

        "12"

     Какая  ирония: у  меня появилась  определенная  цель в  жизни, но  само
существование  стало казаться мне нестерпимым.  Я скучал, был нетерепелив  и
раздражителен; мне хотелось летать, и в то же время я ненавидел полеты.
     Во  второй половине дня, после  того как я  отоспался, стало известно о
некоторых перестановках в командном составе нашей группы, вызванных тем, что
двое из трех командиров эскадрилий закончили свой срок  пребывания в Англии.
Бинза произвели в подполковники, и  он  получил одну из эскадрилий, а дружок
Мерроу, Кудрявый  Джоунз,  стал начальником  оперативного  отделения  штаба.
После  официального объявления об этих и других повышениях Мерроу  некоторое
время держался  с еще большей  развязностью  и  бахвалился пуще прежнего, но
я-то  понимал,  что  он  считает себя  несправедливо  обойденным,  и даже  я
чувствовал себя обиженным  за  него. Как могли  обойти Базза?  Вот  еще одно
доказательство того,  что  полковник  Уэлен спятил. Любой, у кого оставалось
хоть немного ума,  понимал, что  Мерроу  лучший летчик на нашей базе.  В тот
вечер в  солдатской столовой какой-то  штатский,  как видно профессиональный
шулер, показывал  нам карточные  и другие  фокусы и  демонстрировал ловкость
рук, но не просто демонстрировал, а открывал секреты  трюков. Объяснил,  для
чего делаются "стружки",  то есть карты, "рубашкам" которых с помощью бритвы
придается чуть  клинообразная  форма, для чего  в других случаях у некоторых
карт  отрезаются  крохотные  кусочки.  Очень медленно,  позволяя  улавливать
движения  рук, он показал,  как много жульнических приемов  может  применить
человек,  раздающий  карты,  и  как,  в сущности, легко специалисту надувать
простаков. Когда  мы  расходились,  рядом  со  мной  и  Мерроу оказался  наш
капеллан, майор Плейт; лысый,  с сизым подбородком, он до посвящения играл в
джазе на саксофоне. "А не сыграть ли нам пару робберов в  покер?" -  пытаясь
шутить, сказал он.
     Мерроу,  гордившийся  своими выигрышами в  покер  и  известный в  нашей
авиагруппе как человек, который  почти  никогда не проигрывает,  попридержал
меня за рукав; капеллан проследовал дальше один. Мерроу был рассержен. "Ну и
мерзавец же! - прошептал  он. - Считает, должно быть, что я их надуваю. Черт
бы их побрал, просто мне отчаянно везет".

        "13"

     На следующий день, двадцать шестого мая, стояла превосходная погода, но
нам объявили, что  вылет  не состоится. Самое худшее заключалось в  том, что
нас заблаговременно не предупредили;  мы ничего не знали до десяти утра, и я
почувствовал, как мне осточертел  и штаб крыла, и  этот псих  Уэлен; если бы
нас  оповестили  накануне вечером, я мог бы  договориться с Дэфни о встрече.
Все  у  нас  на  базе  очень нервничали, особенно глядя  на тех, у кого  уже
закончился срок пребывания в Англии, - человек тридцать с лишним "счастливых
вояк",  как  мы  их прозвали, хотя  они уже  больше  не были вояками,  да  и
счастливыми тоже. Во  второй  половине  дня  я  присутствовал  на бейсболе -
отбирали  игроков  в   сборную  команду  авиагруппы;  Мерроу  так  неистово,
по-детски "болел" за Клинта Хеверстроу, что его любимца едва не прогнали  из
команды;  только  редкое умение Клинта брать низкие мячи  заставило  тренера
забыть о хриплых, вызывающих раздражение выкриках Мерроу и взять  Хеверстроу
в  первый состав. Можно было подумать,  что  решение  тренера  оказалось для
Мерроу куда  важнее, чем рухнувшая надежда  стать командиром  эскадрильи.  Я
чувствовал  себя обессиленным  и  наполовину свихнувшимся:  в  какое  глупое
положение поставил себя Мерроу! Мне захотелось проехаться на велосипеде.
     Было уже почти шесть. Я обогнул аэродром по кольцевой дороге,  добрался
до  ворот  на Бертлек  и  поехал деревенскими  проселками. Шелковистое  небо
отливало  розовато-белым,  пробуждая  воспоминания  о  штокрозах   в  родном
Донкентауне. Теплые лучи  солнца освещали  живые изгороди и  засеянные поля.
Мне  все  осточертело.  Я вернулся на  базу,  зашел  в  офицерскую столовую,
бросился  в одно из пропахших пивом кожаных кресел  и некоторое время слушал
радиопрограмму для американских военнослужащих с участием  Френсис Ленгфорд,
Джинни Саймс  и Конни Босуелл, причем все, что я  услышал,  вызывало  только
одно желание: разнести в пух и прах это помещение.
     Я позвонил Дэфни.
     - Послушай, бэби, - сказал я, - нам иногда в последнюю минуту сообщают,
что  полет не состоится,  так ты бы сочинила  у себя  на работе какую-нибудь