остынями".  В тот вечер он начал  так:
"Луна осветила самое  прекрасное тело, какое я  когда-либо  видел.  Я сорвал
одеяло и..."
     Позднее мы играли в бинго, и Базз выкрикивал числа. Чувствовал  он себя
превосходно.
     -  Вы  готовы, леди  и джентльмены? Ну,  а  теперь  честно тряхнем  для
маленькой дамочки с сигарой, вон там, в последнем ряду. Вытаскиваю! Тридцать
два... Эй,  Уайт! Убирайся отсюда! - крикнул Мерроу пилоту, который  сидел в
сторонке и  пытался читать книгу. - Для  летчиков всегда найдется местечко у
диспетчеров.  Проваливай, проваливай! Тут могут оставаться  только  игроки в
бинго  и  шулера...  Пятнадцать!  Есть желающие  продать свои карты  обратно
администрации? Ну, хорошо. Семьдесят пять!
     - Бинго! - спустя некоторое  время воскликнул Стеббинс и рассмеялся под
неодобрительные  возгласы  остальных.  Он  уже  дважды   выигрывал  накануне
вечером.
     - Леди и джентльмены,  - с  мрачным  видом  заговорил  Базз, - от  лица
церковноприходского  комитета  по  игре в  бинго  должен заявить, что  этому
сукиному сыну повезло.
     Во время второй партии трубный голос  громкоговорителя взбудоражил  нас
долгожданным  сообщением.  Объявлялось  состояние   боевой  готовности!  Все
разошлись по своим комнатам; мы с Баззом сразу же взялись за письма. Я лежал
на  кровати  и  писал  матери, а  Базз,  сидя  за  столом, строчил, конечно,
какой-нибудь  даме.  Через некоторое  время он разделся  и  ушел  в  туалет,
оставив неоконченное  письмо  на  столе,  в  конусообразном  пучке света  от
затененной  лампы. Снаружи под окном нашей  комнаты шелестели на ветру сухие
листья  боярышника, так и  не  облетавшие за зиму.  Я успел прочитать  часть
письма. Оно лежало открытым на второй странице. Базз писал сестре:

     "...ты,  конечно, сумеешь  со свойственной тебе деликатностью намекнуть
матери, что здесь туговато со сладостями. Чего-нибудь и сколько угодно, лишь
бы только побыстрее! В Штатах я никогда не пожирал столько сладкого и теперь
набрасываюсь даже  на самые  дешевые  леденцы. Я не шучу. Я так  постарел на
военной  службе,  что снова  впадаю  в детство. Можешь мне  поверить, летчик
имеет  право  на три  детства.  Одно  обычное, второе,  когда он находится в
действующей армии,  и третье, когда  ему перевалит за  восемьдесят -  я ведь
доживу до восьмидесяти. Во всяком случае, поговори с матерью. Я не настолько
обнаглел,  чтобы намекать  самому,  так  что,  пожалуйста, попроси мать  или
подскажи ей, а сама не посылай..."

     Как я раскаивался, что заглянул  в  письмо Базза! У меня  даже начались
колики  в желудке, когда я  понял,  что могучий вояка, мой  командир  Уильям
Сиддлкоф Мерроу, так же тоскует по дому, как и я.

        "22"

     Нам повезло.  Объектом нашего первого боевого вылета оказался Лориан. В
то время в  Северной  Африке  происходила усиленная концентрация  войск  для
"Хаски"[10], и тяжелые  самолеты  из  Англии использовались  для  ударов  по
эллингам  подводных  лодок  и судостроительным верфям  с  целью  обезопасить
"дорогу жизни". Эта работа не радовала летчиков;  слишком трудная задача - с
высоты в двадцать  одну  тысячу футов  поразить такую малозаметную цель, как
эллинги;  они были сделаны из бетона толщиной двенадцать  футов, и какой  бы
точностью  ни отличались  наши удары с  воздуха, это не  помогло бы выиграть
войну  к  Рождеству.   Противника  следовало  бомбить   на  его  собственной
территории. Кроме того, концентрация сил для "Хаски" означала,  что здесь, в
Англии,  нам нечего рассчитывать на пополнение наших сил,  и  мы чувствовали
себя какой-то заштатной командой, да  так оно,  собственно, и было. И все же
мы сотались довольны, когда  узнали,  что в первый боевой полет  наш  экипаж
посылают на Лориан, поскольку маршрут пролегал большей  частью над морем,  а
не над занятой  противником территорией;  нам так  не терпелось лететь,  что
сейчас это кажется даже забавным.
     Но  нас ожидало  разочарование. Все  в тот день шло  через пень-колоду.
Начать  с  того, что установленная  боевым приказом приборная  скорость  при
наборе высоты - сто семьдесят миль в час -  оказалась непосильной для многих
корыт нашей авиагруппы. Сразу же после  вылета восемь самолетов  должны были
вернуться, в том числе (вот уж поистине "везение"!) и ведущий самолет нашего
звена; к тому времени мы не успели  присоединиться  даже к своей эскадрилье,
не говоря уже о группе, и вместе с  другим ведомым звена толклись в воздухе,
не зная, к  кому  подстроиться.  В  воздухе трудно отличить  самолеты  одной
группы  от  другой. Поболтавшись так некоторое  время,  мы  присоединились к
какой-то чужой эскадрилье, хотя вообще-то она входила в нашу авиагруппу.
     Не мы  одни  оказались в  таком  положении. Я  злился.  Это  и есть  та
священная  война,  на  алтарь которой  я  должен  возложить свою собственную
некудышную жизнь  -  некудышную для  всех, кроме меня!  Выходит, нас  просто
водили за нос.  Как не похож был весь этот хаос  на коммюнике, которым я так
простодушно верил!
     А  у Мерроу настроение все время улучшалось. Перед тем как мы поднялись
в самолет, он собрал нас в кружок и сказал: "Пока вы со мной, вам  не грозит
даже царапина.  Моя мама говорила, что вместе со мной в  дом вошло счастье".
Мы  искренне  верили  ему.  Его  большое  квадратное  лицо,  ни   минуты  не
остававшееся  спокойным,  покрылось испариной;  казалось, он  исходил  потом
патриотизма и страстного желания немедленно вцепиться в глотку врага.
     А  в  воздухе,  где  все  перепуталось и  перемешалось,  он  кричал  по
внутренней связи: "Валяйте, валяйте!" (Мерроу где-то разузнал, что вот так и
следовало  сказать часовым-гвардейцам у ворот  Сент-Джеймского дворца, чтобы
разморозить их. Может, бедняги до сих пор  стоят там?) Он вел себя более чем
странно - то пристально,  забыв  обо всем, рассматривал циферблаты приборов,
то вдруг выкрикивал какую-нибудь команду членам экипажа. Когда Мерроу впадал
в такой раж, он совершенно переставал считаться с нами. Если Сейлин,  сидя в
своей нижней турели, как в капкане, осмеливался  робко высказать собственное
мнение, Мерроу кричал ему: "В чем  дело, Малыш? Ты  что, нервничаешь? Забыл,
что находишься на  войне?" В  одном  из  полетов я  доложил, что в  головках
цилиндров резко повысилась температура. "Трусишь, Боумен?" - ухмыльнулся он,
словно мужество заключалось в том, чтобы вывести из строя двигатель. Но в то
же время, хоть это и покажется нелепым, его грубые  окрики подбадривали нас.
Он был  в  таком  приподнятом  настроении, что  мы  не  решались высказывать
недовольство или раздражение.
     Величаший источник моей силы заключался в том, что я всегда считал себя
слабым. Я давно дружил  с  беспокойством,  раздражительностью,  нетерпением,
бессонницей, головными болями. Для  меня  стало  уже  привычным  каждый  раз
собираться с силами, чтобы защищать себя. Именно поэтому, возможно, во время
нашего  последнего  рейда  на  Швайнфурт  я  обнаружил,  что  у меня  больше
внутренних ресурсов, чем у  Мерроу. Единственное, чего пламенный  почитатель
разрушения не мог допустить, так это мысли,  что все может кончиться для нас
крахом.
     В  тот день  у меня был  еще  один,  даже более мощный  источник  силы:
неведение. Я  просто  не представлял,  как разворачивались  события, и  лишь
позже узнал  от других, что происходило  над целью.  На  обратном  пути  нас
должно  было прикрыть сильное подразделение английских ВВС, однако над самим
Лорианом мы действовали самостоятельно, и потом мне рассказывали, как  немцы
бросили против нас пятьдесят или шестьдесят истребителей, как они  атаковали
нас,  со всех направлений, и особенно в лоб,  волнами, по четыре-семь  машин
одновременно,  как  пара  "фокке-вульфов-190"  сбросила  воздушные  бомбы  с
дистанционными взрывателями и какой мощный и точный  заградительный зенитный
огонь встретил нас в  районе  цели; за все  время  я  видел только мгновенно
промелькнувшую закругленную консоль крыла  и  несколько  клубков черноватого
дыма.
     Как   раз  перед  заходом  на  бомбометание  ко   мне  по   внутреннему
переговорному устройству обратился Макс Брандт. "Боу, - сказал он, - загляни
на секунду, помоги кое в чем разобраться".
     Так  получилось,  что  при заходе на цель  я  оказался  вместе со своим
переносным кислородным  баллоном внизу, в  фонаре; я стоял за спиной Макса и
через  его плечо внимательно всматривался  в  землю  (мне  не верилось,  что
Брандт   способен   обнаружить   сквозь   наземную   дымку   электростанцию,
расположенную рядом с объектом бомбардировки - базой подводных лодок), а тем
временем Мерроу, еще не постигший всех  тонкостей маневрирования  под  огнем
противника, то  поднимал, то опускал  нос самолета,  и  в момент,  когда я и
Клинт Хеверстроу  наклонились над Брандтом, машина так резко пошла вниз, что
какое-то мгновение мы  парили в воздухе, подобно пловцам  в океане вечности,
окруженные  невесомыми   предметами:  амортизационной  прокладкой,  бортовым
журналом, чьим-то парашютом. Затем  Базз задрал машину,  я  рухнул  на пол и
распростерся  неподвижной кучей среди падающих вокруш  вещей;  я чувствовал,
что  мое лицо  похоже  на морду старой загнанной ищейки. Таким  образом,  от
первой схватки с гуннами у меня  в памяти сохранилось лишь одно впечатление:
в течение двух  секунд  я был чудовищно грузным, как  один из  тех монстров,
которых показывают в цирке.
     После бомбометания,  когда мы  легли  на  обратный курс и нас встретили
"спитфайры"  (я опознал их по мудрой  привычке слегка  покачивать крыльями и
держаться  вне  досягаемости пулеметного огня,  с тем  чтобы  янки,  большие
любители  палить  куда попало и  в  кого  попало,  опознали своих братьев по
оружию  и не начинили их  крупнокалиберными  пулями)  и  когда мы  в  полном
беспорядке, почище, чем армия  Наполеона во время бегства из Москвы, плелись
над  Атлантикой,  я  пережил  несколько приятных минут  упоения  полетом. На
первом  коротком отрезке  нашего лломаного пути  мы  направлялись курсом  на
Пензанс, и я, всматриваясь в безграничный воздушный океан, грезил о корсарах
небес.   Я   испытывал   радость   освобождения   от   тесных   пут   земной
действительности. Я снова чувствовал себя счастливым ребенком.
     Мерроу  вспугнул мое настроение; по  внутреннему  телефону  Базз сказал
Максу Брандту, что  когда  тот заорал  "Бомбы сброшены!)  (между прочим,  он
сделал  это  с  помощью  ручного  сбрасывателя,  не  целясь,  как  и  другие
бомбардиры  наших самолетов), он, Мерроу,  испытал сладчайший момент в своей
жизни, если не считать моментов физической близости с женщинами. Конечно, он
выразился более откровенно и тут же захохотал.
     Наш полет подходил к концу.
     - Прайен! - крикнул Базз. - Не пора ли снижаться да сбегать по нужде?
     На  двенадцати  тысячах я  снял кислородную маску. Она  была мокрой  от
слюны  и  пота,  и я понял, что в какие-то минуты полета пережил  сильнейший
страх.
     Мы приземлились, и, едва  взглянув на лица Реда Блека  и  его ребят  из
наземного экипажа, я подумал, что мы, наверно, совершили нечто из  ряда  вон
выходящее.  Я  чувствовал  себя  таким измученным, что  с трудом выбрался из
самолета.
     Когда мы подошли к помещению, где обычно производились разборы полетов,
Мерроу уже был  собран и спокоен, словно только и делал, что летал, пока  мы
находились здесь. Появилась  девица  из Красного Креста с  пончиками, кофе и
сигаретами;  она  была  урод уродом, однако Мерроу  подошел  к ней  с  видом
чемпиона  в беге с барьерами. "Так вот  ради  чего мы летаем!" -  сказал он.
Действительно, ее  можно было выставлять  напоказ.  Если бы не  колоссальный
бюст, подвешенный к ней,  как тяжеленная ноша почтальона, она смело могла бы
сойти за мужчину. Нет, она просто обязана была оказаться мужчиной в  женском
обличье! И тем не менее Мерроу флиртовал  с ней так, словно не смог бы и дня
прожить без ее чар.
     Через некоторое время он подошел ко мне и доверительно сообщил: "В этих
уродах ни за что сразу не разберешься. Иногда они горячи, как блины с огня".
     - Тубо, Фидо! - сказал я. - Не на ту гавкаешь.
     - А знаешь, Боумен, на осторожности я еще пока ничего не выигрывал.
     На  разборе вылета  нам нечего  было сказать, разве только то,  что  мы
оказались  на  целую милю в  стороне  от  цели  и  что  самолеты  противника
проносились мимо нас до того, как мы успевали хотя бы разок выстрелить в них
со злости.
     Долго потом  еще наш экипаж  стоял кучкой, обсуждая минувший  день;  мы
напоминали  людей,  побывавших  в  барокамере.   Кто-то   поинтересовался  у
Хендауна, как ему удавалось все время сохранять спокойствие. Он ответил, что
нервничал, но  старался занять себя  чем-нибудь  и упорно  отгонял  мысль  о
возможности  катастрофы. "У  меня  в  голове действовал  вроде  бы  какой-то
регулятор,  вот  он  и   отключал  ток,  как  только  я   начинал   чересчур
волноваться".  Прайен вел  себя несколько беззаботнее, чем имел на то право,
обладая желудком с такой способностью к накапливанию  газов. Он сказал,  что
некоторые  разрывы  зенитных снарядов  были  белыми. Белыми, как  кукурузные
хлопья.

        "23"

     Едва мы успели  поужинать,  как  громкоговорители  оповестили  о  новой
боевой готовности.  Ничего привлекательного для нас в  этом уже не  было. Мы
кое-чему научились в  нашем  первом рейде, прошли  через  обряд  посвящения.
Сейчас нас все больше  охватывало дурное настроение. Стало известно, что над
Лорианом сбит  "Дятел Вуди"  - самолет  Вудмана; никто не видел,  чтобы хоть
один из десяти членов экипажа успел выброситься на парашюте. После первой же
рюмки вина мне показалось, что голова у меня словно из вермонтского мрамора.
Да и такой тяжести в ногах я не  испытывал уже года  два,  с той  новогодней
вечеринки, когда напился и танцевал всю ночь  напролет. Я вообще плохо  себя
чувствовал после первого боевого вылета, меня смело можно было отправлять  в
госпиталь.  И  тут  заговорили  динамики,  зловещим  металлическим   голосом
возвестившие, что на  следующее утро нам снова предстоит  лететь.  Подъем  в
два, инструктаж в три.
     Я пошел спать. Трудно припомнить, о чем я обычно размышлял до встречи с
Дэфни, когда без сна валялся  в постели; точнее, я уже не мог размышлять так
же, как  в те  дни: Дэфни научила  меня мыслить  критически. Я не мог  снова
стать тем, кем был  раньше. Во всяком случае,  в  ту ночь  я не погрузился в
пучину сна, а метался в какой-то мучительной полудремоте.
     На следующий день нас послали  бомбить самолетный завод "Фокке-Вульф" в
Бремене, и этот рейд оказался самым  тяжелым из  всех, в  которых когда-либо
принимало  участие  наше  авиационное  крыло.  Из ста  пятнадцати  "летающих
крепостей" девять тут  же вернулись  на базу,  а шестнадцать были сбиты. Нам
оставалось только благодарить  судьбу  за  то,  что  мы  так  мало  знали  о
происходившем. Затуманенный  ужас  -  это не столько  ужас,  сколько  туман;
вероятно, поэтому кажется, что невежды и глупцы лишены нервов.
     Мы вылетели  в девять тридцать, с полуминутными интервалами,  собрались
над  базой, всей группой  прилетели в Тсарлей и,  совершив широкий  разворот
влево, пристроились за  тсарлейской  группой, летевшей на тысячу футов  выше
нас; образовав почти  идеальный круг, обе группы направились к Кингс-Линну -
последней нашей  вехе на побережье Англии;  в пути к нам  присоединились еще
две группы. Над Кингс-Линном мы прошли точно в час "Ч", на высоте примерно в
десять тысяч футов, а над Уошем постепенно поднялись на двадцать тысяч.
     Над Северным морем  Хендаун со своего  места  у верхней  турели заметил
одинокую "летающую  крепость";  она  находилась впереди нас, в  направлении,
соответствующем положению цифры "два" на часовом циферблате. Для определения
местонахождения самолетов у нас применялась часовая система: воздушную сферу
мы представляли себе в виде  обращенного  вверх циферблата, самих себя  -  в
центре, двенадцать часов  - строго впереди нас, шесть часов - строго позади,
другие  часы - в  положенных  им  точках. "Летающая крепость",  обнаруженная
Хендауном в направлении двух  часов, показалась  нам  черной; все  остальные
тоже  заметили  ее  и  удивились:  слишком  уж  оторвался самолет от  своего
подразделения;  кто-то высказал  предположение,  что это  разведчик  погоды.
Высказывались  и  другие  догадки,  но  ни  одна  из них  не  подтвердилась;
некоторое время спустя  мы  узнали, что  эта  "летающая крепость"  совершила
вынужденную посадку на  занятой немцами территории, что  они отремонтировали
ее и использовали  для наблюдения за воздухом;  экипаж самолета своевременно
радировал наш курс, скорость и высоту, так что немцы каждый раз подстерегали
нас над целью. Потом мы часто  замечали этот самолет-корректировщик,  и Линч
прозвал его "Черным рыцарем".
     Припоминая  сейчас разговор летчиков у  доски  объявлений  перед  нашим
первым боевым  вылетом,  я должен признать,  что  они  не  ошибались: Мерроу
действительно   оказался   настоящим  первоклассником.  Он  даже   испытывал
удовольствие  во время второго  полета -  во  время этого ужасного рейда  на
Бремен. Меня  заразили  его  бесшабашная  удаль  и самоуверенность. Заразили
настолько,  что  все  происходящее  показалось мне каким-то спектаклем.  Мне
нравилось смотреть, как рвутся  зенитные снаряды, оставляя клубы дыма, как в
небе  молниеносно,  словно на  ускоренной  киноленте,  возникают хорошенькие
пухленькие  облачка; представляю, как выглядело бы это зрелище под музыку, с
участием полуобнаженной  Полетты Годдард, появляющейся в клубах белого пуха.
Нет, все это нереально, нереально! Я видел несколько вражеских истребителей,
но  было  трудно  принять их  всерьез,  мне казалось, что  они не  летят,  а
скользят. Да, они  не летели, а скользили боком. Такое впечатление возникало
из-за разности скоростей - нашей и противника. В момент атаки в лоб скорость
сближения  между  нами  доходила  до  шестисот  миль  в час,  но  нам всегда
казалось, что истребители летят на  нас не по  прямой, а наплывают откуда-то
сбоку.
     -   Внимание!   -  крикнул  я  однажды,  забыв  включить   переговорное
устройство.
     Кто-то на нашем  самолете выстрелил,  и я услышал  в наушниках  громкий
голос Хендауна: "Да это же "спит"!"
     - Как бы не так! - откликнулся Фарр. - Будь он проклят!
     Именно в эту минуту я вспомнил, как мы праздновали в  детстве Четвертое
июля; я вспомнил темный берег, потом смутно разглядел отца, наклонившегося с
тлеющей  головешкой в  руке, затем яркую вспышку над головой, сопровождаемую
негромким треском, голубые и зеленые космы  пламени в небе, запах сгоревшего
пороха  и мою  смешливую  радость,  вызванную  не столько шумом  и  россыпью
разноцветных искр среди  звезд, сколько видом бегущего отца, словно  вся его
строгость  ко мне внезапно обернулась против него самого и, преследуемый ею,
он мчался, насколько позволял тяжелый прибрежный песок.
     - О  Боже, "Старая ворона"  валится! -  взвизгнул Прайен в переговорную
систему.
     - Парашюты видны? - спросил Хендаун.
     - Нет, ты придешь вытаскивать меня, если заест эту  проклятую турель? -
дрожащим голосом спросил Сейлин.
     - Не волнуйся, Малыш.
     Теперь  я понимаю, что каким бы "первоклассником" ни был Мерроу, это не
помешало  ему  сосредоточиться  на  самом важном:  на  атаке, заключительном
усилии  охотника. С  самого начала  полета он  готовил  и самолет и нас, его
экипаж, к завершающему удару.
     - Мы проделали долгий путь, - не раз повторял он перед тем, как подойти
к цели. -  Постараемся  же сделать так, чтобы  наши усилия не пропали даром.
Макс, у тебя все готово?
     - А как же!
     Каждую  сброшенную  бомбу Брандт провожал возгласом: "Ура!" После рейда
Хеверстроу  рассказывал мне, что  при виде  падающих  бомб Брандт от полноты
чувств  даже  подпрыгивал на сиденье,  как ребенок, радующи