барону головой, ушел с ним в кабинет.
     С  Марьей  Васильевной князю  не  так  скоро  удалось  проститься.  Она
непременно заставила его зайти к ней в спальню; здесь она из дорогой божницы
вынула деревянный крестик и подала его князю.
     - Отвези это княгинюшке от меня и скажи ей,  чтобы она сейчас же надела
его: это с Геннадия преподобного, - непременно будут дети.
     Князь не без удивления взглянул на тетку, но крестик, однако, взял.
     - Что смотришь? Это не для тебя, а для княгинюшки, которая у тебя умная
и добрая... гораздо лучше тебя!.. - говорила старушка.
     Князь стал у ней на прощанье целовать руку.
     - И  поверь ты,  друг мой,  -  продолжала Марья Васильевна каким-то уже
строгим и внушительным голосом, - пока ты не будешь веровать в бога, никогда
и ни в чем тебе не будет счастья в жизни.
     - Я верую, тетушка, - проговорил князь.
     - Ну!  -  возразила старушка и затем, перекрестив племянника, отпустила
его, наконец.
     В кабинете между тем тоже шел разговор о князе Григорове.
     - Я пойду, однако, прощусь с князем, - проговорил было барон, закуривая
очень хорошую сигару, которую предложил ему Михайло Борисович.
     - Оставьте его! - произнес тот тем же досадливым голосом.
     Барон остался и не пошел.
     - Странный человек - князь! - сказал он после короткого молчания.
     - Просто дурак!  -  решил Михайло Борисович.  - Хорошую жизнь ведет: не
служит, ни делами своими не занимается, а ездит только из Москвы в Петербург
и из Петербурга в Москву.
     - Да, жизнь не очень деятельная! - заметил с улыбкою барон.
     - Дурак!  -  сказал еще раз Михайло Борисович; он никогда еще так резко
не  отзывался о  племяннике:  тот  очень рассердил его  последним замечанием
своим.
     Князь  в  это  время шагал по  Невскому.  Карету он  обыкновенно всегда
отпускал и  ездил в  ней  только туда,  куда ему надобно было очень чистым и
незагрязненным явиться. Чем ближе он подходил к своей гостинице, тем быстрее
шел  и,  придя к  себе в  номер,  сейчас же  принялся писать,  как бы  спеша
передать волновавшие его чувствования.
     "Добрая Елена Николаевна! - писал он скорым и малоразборчивым почерком.
- Несмотря на  то,  что  через какие-нибудь полтора дня  я  сам возвращусь в
Москву, мне все-таки хочется письменно побеседовать с вами - доказательство,
как мне необходимо и  дорого ваше сообщество.  Никогда еще так не возмущал и
не истерзывал меня официальный и чиновничий Петербург, как в нынешний приезд
мой.  Какая огромная привычка выработана у  всех  этих  господ важничать,  и
какая  под  всем  этим  лежит  пустота  и   даже  мелочность  и  ничтожность
характеров!..  Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые;
и  для  этого-то  сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец
готовил меня,  а между тем он был, сколько я помню, человек не глупый, любил
меня и, конечно, желал мне добра. Понимая, вероятно, что в лицее меня ничему
порядочному не научат,  он в то же время знал,  что мне оттуда дадут хороший
чин и хорошее место,  а в России чиновничество до такой степени все заело, в
такой  мере  покойнее,   прочнее  всего,   что  родители  обыкновенно  лучше
предпочитают убить,  недоразвить в  детях  своих человека,  но  только чтобы
сделать из  них чиновника.  В  университетах наших очень плохо учат,  но там
есть какой-то  научный запах;  там человек,  по крайней мере,  может усвоить
некоторые приемы, как потом образовать самого себя; но у нас и того не было.
Светские манеры,  немножко музыки, немножко разврата на петербургский лад и,
наконец, бессмысленное либеральничанье, что, впрочем, есть еще самое лучшее,
что преподано нам там.  Грустней всего,  что с  таким небогатым умственным и
нравственным  запасом  пришлось  жить  и   действовать  в  очень  трудное  и
переходное время.  Вы совершенно справедливо как-то раз говорили,  что нынче
не только у нас,  но и в европейском обществе,  человеку, для того, чтобы он
был  не  совершеннейший пошляк  и  поступал  хоть  сколько-нибудь  честно  и
целесообразно,  приходится многое самому изучить и узнать.  То,  что вошло в
нас посредством уха и указки из воспитывающей нас среды,  видимо,  никуда не
годится.   Но  чем  заменить  все  это,   что  поставить  вместо  этого?   -
Естествознание,  мне  кажется,  лучше всего может дать ответ в  этом случае,
потому что лучше всего может познакомить человека с самим собой; ибо он, что
бы  там ни  говорили,  прежде всего животное.  Высшие его потребности,  смею
думать,  -  роскошь, без которой он может и обойтись; доказательством служат
дикари,  у которых духовного только и есть,  что религия да кой-какие песни.
Итак, моя милая Елена Николаевна, примемтесь за естествознание. Я накупил по
этому отделу книг,  и мы с вами будем вместе читать их:  я заранее прихожу в
восторг,  представляя себе эти прекрасные вечера,  которые мы  будем с  вами
посвящать на  общую нашу работу в  вашей гостиной.  Кстати,  по поводу вашей
гостиной,  о вашей матушке: почему вас могло так возмутить письмо ее ко мне,
которым  она  просит  прислать  ей  из  Петербурга недорогой меховой  салоп?
Во-первых,  в Петербурге действительно меха лучше и дешевле;  во-вторых, мне
кажется,  мы  настолько добрые и  хорошие знакомые,  что  церемониться нам в
подобных вещах не  следует,  и  смею вас  заверить,  что даже самые огромные
денежные одолжения,  по существу своему,  есть в то же время самые дешевые и
ничтожные и,  конечно,  никогда  не  могут  окупить  тех  высоконравственных
наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте
встретил для себя в вашем семействе.
     За ваши посещения жены моей приношу мою искреннюю благодарность. О, как
вы глубоко подметили,  что она от своего доброго,  детского взгляда на жизнь
неизлечима.  Десять лет я  будил и  бужу в  ней взгляд взрослой женщины и не
могу добудиться, и это одна из трагических сторон моей жизни.
                                                                   Ваш друг,
                                                                   Григоров.

                                                      186 - года, - января".


                                     II

     Князь  Григоров,   по  происхождению  своему,   принадлежал  к   весьма
старинному и  чисто русскому княжескому роду.  Родство у него было именитое:
не  говоря  уже  о  Михайле  Борисовиче Бахтулове,  два  дяди  у  него  были
генерал-адъютантами,    три   тетки   статс-дамами,   две   -   три   кузины
дамами-патронессами.  Всеми этими связями князь нисколько не  воспользовался
для  составления себе хоть какой-нибудь служебной карьеры.  Он  не  был даже
камер-юнкер и служил всего года два мировым посредником, и то в самом начале
их существования.  Жил он в  настоящее время постоянно в Москве,  в огромном
барском доме с двумя каменными крылами для прислуги. Стеклянная дверь вела с
подъезда в  сени,  из которых в бельэтаж шла мраморная лестница с мраморными
статуями  по  бокам.  Зала,  гостиная  и  кабинет  были  полны  редкостями и
драгоценностями; все это досталось князю от деда и от отца, но сам он весьма
мало  обращал  внимания на  все  эти  сокровища искусств:  не  древний и  не
художественный мир  волновал  его  душу  и  сердце,  а,  напротив того,  мир
современный и социальный!
     В  один  из  холоднейших и  ненастнейших московских дней  к  дому князя
подходила  молодая,   стройная  девушка,   брюнетка,   с   очень  красивыми,
выразительными,  умными чертами лица.  Она  очень  аккуратно и  несколько на
мужской лад  была одета и,  как видно,  привыкла ходить пешком.  Несмотря на
слепящую вьюгу и холод,  она шла смело и твердо, и только подойдя к подъезду
княжеского дома, как бы несколько смутилась.
     - Князь  дома?  -  спросила  она,  впрочем,  довольно спокойным голосом
отворившего ей дверь швейцара.
     - Никак нет-с! - почти крикнул ей тот в ответ.
     В больших черных глазах девушки явно отразился испуг.
     - Как же  нет?  Второй уж час!  -  произнесла она,  вынимая из-за пояса
серебряные часы и показывая их швейцару.
     - И княгиня тоже очень беспокоится, - отвечал тот.
     - Поезд обыкновенно приходит в десять часов! - продолжала девушка почти
гневным тоном.
     - Они так всегда прежде и  приезжали-с...  Карета еще в восемь часов за
ними уехала, - пояснил ей швейцар.
     Девушка постояла еще некоторое время в недоумении.
     - Ты княгине ничего не говори,  что я заходила,  я не пройду к ней; мне
пора по делу! - произнесла девушка опять каким-то повелительным тоном и сама
пошла.
     Швейцар ничего ей не ответил и только громко захлопнул за ней дверь.
     В это время на верху лестницы показалась хорошенькая собой горничная.
     - Княгиня спрашивает, кто звонил? - крикнула она оттуда.
     - Барышня эта!.. - отвечал швейцар.
     - Какая барышня?
     - Да как она, проклятая, и забыл... Елена Николаевна, что ли?!
     - А, Жиглинская! - произнесла горничная и снова побежала в комнаты.
     Девушка между тем  быстро прошла несколько переулков,  наконец,  щеки у
ней  разгорелись,  дыхание стало перехватываться:  видимо,  что  она страшно
устала.  Приостановившись на  минуту,  она  вынула  из  кармана загрязненный
кошелек и,  ощупав в нем несколько денег,  подкликнула к себе извозчика. "На
Петербургскую железную дорогу!"  -  сказала она ему и  затем,  не дождавшись
даже ответа,  села к  нему в  сани и  велела как можно проворнее себя везти:
нетерпение отражалось во всех чертах лица ее.  В вокзале железной дороги она
обратилась к первому попавшемуся ей навстречу кондуктору, только что, видно,
приехавшему с каким-нибудь поездом и сильно перезябшему.
     - Петербургский почтовый поезд не пришел еще? - спросила она.
     - Нет еще! - отвечал ей тот сердито.
     - Что же, несчастье, что ли, с ним случилось? - спрашивала девушка.
     - А бог его знает... Может, и несчастье случилось, - говорил кондуктор,
уходя от нее в одну из дверей.
     Девушка  осталась на  месте  бледная и  заметно недоумевающая,  что  ей
предпринять.
     В  это  время  по  вокзалу  проходил  небольшого роста  инженер,  но  в
внушительнейшей ильковой шинели.
     - Говорят,  с петербургским поездом несчастие случилось? - обратилась к
нему стремительно девушка.
     Инженер открыл на нее удивленные глаза.
     - Какое-с? - спросил он ее не совсем спокойным голосом.
     - Он не приходит;  теперь уже скоро два часа... он должен быть в десять
часов.
     - Да,  но,  вероятно,  он  от метели запоздал,  -  возразил инженер.  -
Бабаев! - крикнул он стоявшему у дверей сторожу. - Не видать поезда?
     - Идет, ваше высокоблагородие! - отвечал сторож.
     - Ну вот видите, идет!.. Пришел благополучно, - отнесся инженер любезно
к девушке.
     Та при этом вся вспыхнула радостью.
     - Позвольте мне туда пройти на платформу:  я брата жду!  -  проговорила
она как-то стремительно.
     - Сделайте одолжение.  Бабаев! Пропусти госпожу эту! - приказал инженер
тому же  сторожу,  который приотворил дверь,  и  девушка сейчас же юркнула в
нее;  но,  выйдя на  платформу и  как бы сообразив что-то такое,  она быстро
отошла от дверей и  стала за стоявшую в  стороне толпу баб и мужиков.  Поезд
наконец  подошел,  девушка  еще  старательнее  спряталась  за  толпу.  Стали
выходить пассажиры,  в  числе которых из 1-го класса вышел и князь Григоров,
нагруженный пледами и  саквояжами,  с  измятым,  невыспавшимся лицом.  Яркий
румянец покрыл при  этом  щеки девушки.  Князь лениво подал встретившему его
лакею билет от багажа,  а  сам прошел на подъезд.  Там жандарм выкликнул ему
его экипаж,  в  который он сел и тотчас же уехал.  Девушка тоже вскоре вышла
из-за  своей засады и,  очутившись на улице,  она думала было сначала нанять
извозчика,  но  -  увы!  -  в  грязном кошельке ее  не оказалось ни копейки.
Девушка  при  этом  усмехнулась,  покачала головой  и  пошла  пешком.  После
трехверстной,  по крайней мере,  ходьбы она вошла наконец в  один деревянный
дом,  над  окнами  которого прибита  была  вывеска с  надписью:  "Бесплатная
школа".
     Князь, ехав в своей покойной карете, заметно был под влиянием не совсем
веселых мыслей:  более месяца он не видался с женою, но предстоящее свидание
вовсе, кажется, не занимало и не интересовало его; а между тем князь женился
по  страсти.  Еще  бывши юным,  нескладным,  застенчивым школьником,  он,  в
нескладном казенном мундире и в безобразных белых перчатках, которых никогда
не  мог прибрать по руке,  ездил на Васильевский остров к  некоему из немцев
горному генералу,  у  которого была жена и  с полдюжины прехорошеньких собой
дочерей.  Семейство это было небогатое,  но  чрезвычайно музыкальное.  Учить
музыке детей родители старались из всех сил, и старшая дочь их, m-lle Элиза,
девушка лет восемнадцати,  необыкновенно миловидная из себя, с голубыми, как
небо,  глазами и с льноподобными,  густыми волосами,  играла очень хорошо на
фортепьянах.  С семейством этим познакомил князя барон, который хоть и был с
самых юных лет  весь соткан из  практических стремлений,  но  музыку любил и
даже сам недурно играл на фортепьянах. Эта музыкальность барона собственно и
послужила первоначальным основанием его школьной дружбе с князем,  который в
то время приходил в бешеный восторг от итальянской оперы и от музыки вообще.
По будням князь обыкновенно наслаждался игрою друга, а по праздникам - игрою
m-lle  Элизы,  которая,  впрочем,  в  то  время талант свой по  преимуществу
рассыпала  перед  бывшими  у   них   в   доме  молодыми  горными  офицерами,
ухаживавшими за  ней  всем  гуртом.  Наши  школьники  тоже  воспылали к  ней
страстью,  с  тою  только разницею,  что  барон всякий раз,  как оставался с
Элизой вдвоем,  делал ей глазки и  намекая ей даже словами о своих чувствах;
но князь никогда почти ни о  чем с ней не говорил и только слушал ее игру на
фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом;  зато князь очень много
говорил о своей страсти к Элизе барону,  и тот выслушивал его,  как бы сам в
этом случае нисколько не повинный.  Все это,  впрочем,  разрешилось тем, что
князь,  кончив  курс  и  будучи полным распорядителем самого себя  и  своего
громадного состояния,  -  так как отец и мать его уже умерли, - на другой же
день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне,
стал перед ней на колени,  признался ей в  любви своей к  Элизе и  умолял ее
немедля ехать и сделать от него предложение.  Старушка сначала в ужас пришла
от этой новости;  потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая
его тем,  что он очень еще молод и  не знает ни себя,  ни своего сердца,  и,
наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала,
что  она,  как  Пилат{18},  умывает тут  руки!..  Но  все  это,  разумеется,
кончилось тем,  что  Пилат этот поехал и  сделал от  племянника предложение.
Горный генерал,  супруга его и невеста пришли в крайнее удивление; но партия
была  слишком  выгодна,  и  согласие немедленно последовало.  Князь  был  на
седьмом небе;  невеста тоже блистала счастием и радостью. Вслед за тем князь
с  своей молодой женой уехал в  деревню и хлопотал единственно о том,  чтобы
взять  с  собой  превосходнейшую рояль.  Музыка  и  деревня  поглотили почти
совершенно их  первые  два  года  супружеской жизни;  потом  князь  сделался
мировым посредником, хлопотал искреннейшим образом о народе; в конце концов,
однако,  музыка,  народ и  деревня принаскучили ему,  и  он уехал с женой за
границу, где прямо направился в Лондон, сошелся, говорят, там очень близко с
русскими эмигрантами;  но потом вдруг почему-то уехал из Лондона, вернулся в
Россию и  поселился в  Москве.  Здесь  он  на  первых порах заметно старался
сближаться с  учеными и  литераторами,  но  последнее время и  того не  стал
делать,  и некоторые из родных князя,  посещавшие иногда княгиню,  говорили,
что князь все читает теперь.
     Едучи в  настоящем случае с  железной дороги и  взглядывая по  временам
сквозь  каретное  стекло  на  мелькающие перед  глазами  дома,  князь  вдруг
припомнил лондонскую улицу,  по которой он в такой же ненастный день ехал на
станцию железной дороги,  чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли
он поступил в  этом случае,  князь до сих пор не мог себе дать отчета в том,
но  только  поступить таким  образом  заставляли его  все  его  физические и
нравственные инстинкты.
     Воспоминания эти, должно быть, были слишком тяжелы и многознаменательны
для князя, так что он не заметил даже, как кучер подвез его к крыльцу дома и
остановил лошадей.
     - Ваше сиятельство,  мы приехали!  - крикнул он, наконец, обертываясь к
карете.
     - Ах,  да, вижу - сказал, как бы разбуженный от сна, князь и затем стал
неловко отворять себе дверцы экипажа.
     Швейцар хоть и  видел,  что  подъехала барская карета,  но,  по  случаю
холода,  не  счел  за  нужное выйти  к  ней:  все  люди  князя были  страшно
избалованы и распущены!
     В  зале  князя  встретила улыбающаяся своей  доброй  улыбкой  и  очень,
по-видимому, обрадованная приездом мужа княгиня. Впрочем, она только подошла
к нему и как-то механически поцеловала его в щеку.
     Князь  несколько лет  уже  выражал заметное неудовольствие,  когда жена
хоть  сколько-нибудь ярко выражала свою нежность к  нему.  Сначала ее  очень
огорчало это, и она даже плакала потихоньку о том, но потом привыкла к тому.
На  этот  раз  князь тоже  совершенно механически отвечал на  поцелуй жены и
опешил пройти в  свой кабинет,  где быстро и очень внимательно осмотрел весь
свой письменный стол.  Княгиня, хоть и не совсем поспешными шагами, но вошла
за ним в кабинет.
     - Писем,  ma  chere*,  ни  от  кого не было?  -  спросил он ее довольно
суровым голосом;  слова:  "ma chere",  видимо,  прибавлены были,  чтобы хоть
сколько-нибудь смягчить тон.
     ______________
     * моя дорогая (франц.).

     - Нет! - отвечала кротко княгиня.
     Князь сел на  стул перед столом своим.  Лицо его явно имело недовольное
выражение.
     Княгиня поместилась напротив него.
     - Что Марья Васильевна? - спросила она.
     - Ничего  себе;   так  же  по-прежнему  добра  и   так  же  по-прежнему
несносна...  Вот  прислала тебе  в  подарок,  -  прибавил князь,  вынимая из
кармана и  перебрасывая к  жене  крестик Марьи  Васильевны,  -  велела  тебе
надеть; говорит, что после этого непременно дети будут.
     - Вот как?  - сказала княгиня, немного краснея в лице. - Что ж, я очень
рада буду тому.
     Князь на это ничего не сказал.
     О  Михайле Борисовиче княгиня уж  и  не  спрашивала:  она  очень хорошо
знала, что муж на этот вопрос непременно разразится бранью.
     - Кого еще видел в Петербурге? - сделала она ему более общий вопрос.
     - Мингера, разумеется, - отвечал князь с некоторою гримасою. - Приятель
этот  своим  последним  подобострастным разговором  с  Михайлом  Борисовичем
просто показался князю противен.  - К нам летом собирается приехать в Москву
погостить,  - присовокупил он: - но только, по своей немецкой щепетильности,
все конфузится и спрашивает,  что не стеснит ли нас этим? Я говорю, что меня
нет, а жену - не знаю.
     Легкая и едва заметная краска пробежала при этом на лице княгини.
     - Чем же он меня может стеснить? Нисколько... - проговорила она тихо.
     - Ну,  так так и надобно написать ему! - проговорил князь и позевнул во
весь рот.
     Княгиня при  этом  потупилась:  легкая  краска продолжала играть на  ее
лице.
     - Кто был у  тебя во  все это время?  -  спросил князь после некоторого
молчания и как бы пооживившись несколько.
     - Да кто был?  - отвечала княгиня, припоминая. - Приезжала всего только
одна Анна Юрьевна и велела тебе сказать, что она умирает от скуки, так долго
не видав тебя.
     - Взаимно и я тоже! - подхватил князь.
     - Значит, полное согласие сердец!.. - заметила княгиня.
     - Совершеннейшее