ершенно спокойный вид.  Князь,  войдя, слегка пожал
ей руку. Его искаженное и явно дышавшее гневом лицо смутило несколько Елену,
и при этом она хорошенько не знала, на нее ли князь продолжает сердиться или
опять дома он чем-нибудь, благодаря своей глупой ревности, был взбешен.
     - А что, Колю могу я видеть? - спросил князь, почти не глядя на Елену.
     - Он у себя в детской, - отвечала она.
     Князь прошел туда.  Ребенок спал в это время.  Князь открыл полог у его
кроватки и  несколько времени с  таким грустным выражением и с такой любовью
смотрел на него, что даже нянька-старуха заметила это.
     - Да  не  прикажете  ли,  батюшка,  я  разбужу  его  и  покажу  вам?  -
проговорила она.
     - Нет,  не надо! - отвечал князь, вздохнув, и потом, снова возвратясь к
Елене, сел невдалеке от нее.
     Та как бы старательнейшим образом продолжала работу свою.
     - Я хотел бы вас спросить... - заговорил князь, по-прежнему не глядя на
Елену,  - о том презрении, которое вы так беспощадно высказали мне в прошлый
раз: что, оно постоянно вам присуще?.. - И князь не продолжал далее.
     Елена поняла всю серьезность и щекотливость этого вопроса.
     - А  если бы  я  питала такое презрение к  тебе,  то как ты думаешь,  я
оставалась бы  с  тобой хоть в  каких-нибудь человеческих отношениях,  а  не
только в тех, в каких я нахожусь теперь? - спросила она его в свою очередь.
     - Не успела еще прервать их,  -  отвечал князь, грустно усмехнувшись. -
Ты сама говорила, что прежде иначе меня понимала.
     - Долго что-то  очень собираюсь прервать их...  Ты не со вчерашнего дня
страдаешь и  мучишься о  супруге твоей и  почти пламенную любовь выражаешь к
ней в моем присутствии. Кремень - так и тот, я думаю, может лопнуть при этом
от ревности.
     Князь опять грустно усмехнулся.
     - Ревность не заставляет же нас высказывать презрение к  тому человеку,
которого мы ревнуем, - проговорил он.
     - Но в минуты ревности я,  может быть,  тебя и презираю,  -  я не скрою
того!.. Может быть, даже убить бы тебя желала, чего я в спокойном состоянии,
как сам ты, конечно, уверен, не желаю...
     Елена на этот раз хотела успокоить князя и  разубедить его в  том,  что
высказала ему  в  порыве  досады,  хотя  в  глубине души  и  сознавала почти
справедливость всего того, что тогда говорила.
     - А что,  как ты думаешь,  если бы я все твои выходки по случаю супруги
встречала равнодушно,  как это для тебя - лучше или хуже бы было? - спросила
она.
     - По крайней мере, покойней бы было, - возразил князь.
     - А, покойней... Ну, того мужчину нельзя поздравить с большим уважением
от  женщины,  если  она  какие-нибудь  пошлости  и  малодушие его  встречает
равнодушно,  - тут уж настоящее презрение, и не на словах только, а на самом
деле;  а когда сердятся,  так это еще ничего,  -  значит,  любят и ценят!  -
проговорила Елена.
     Князь,  с  своей стороны,  тоже при этом невольно подумал,  что если бы
Елена в  самом деле питала к нему такое презрение,  то зачем же бы она стала
насиловать себя и не бросила его совершенно.  Не из-за куска же хлеба делает
она это: зная Елену, князь никак не мог допустить того.
     - Ну,  не извольте дуться,  извольте быть веселым!  -  проговорила она,
вставая с своего места и садясь князю на колени.  - Говорят вам, улыбнитесь!
- продолжала она, целуя и теребя его за подбородок.
     Князь, наконец, слегка улыбнулся.
     - Будет уж,  довольно оплакивать супругу!..  -  не утерпела Елена и еще
раз его кольнула. - Говорят, она едет за границу? - прибавила она.
     - Едет.
     - А когда?
     - Дня через три.
     - И Миклаков тоже едет?
     - И он едет.
     - Но чем же они жить будут за границей?
     - У  Миклакова  свое  есть,  а  княгине  я  отдал  третью  часть  моего
состояния, - отвечал князь.
     - Ну вот,  душка,  merci за это,  отлично ты это сделал!  - проговорила
Елена и опять начала целовать князя.  -  Знаешь что,  - продолжала она потом
каким-то  даже заискивающим голосом,  -  мне бы ужасно хотелось проститься с
княгиней.
     - Это зачем? - спросил князь почти с удивлением.
     - Так,   мне  хочется  сказать  ей  на  дорогу  несколько  моих  добрых
пожеланий!..  Но дело в том: если мне ехать к вам, то княгиня, конечно, меня
не примет.
     - Вероятно! - подтвердил князь.
     - И потому нельзя ли мне просто ехать на железную дорогу,  - продолжала
Елена опять тем же заискивающим голосом, - и там проститься с княгиней?
     Князь молчал,  но  по лицу его заметно было,  что такое намерение Елены
ему вовсе не нравилось.
     - Ведь ты поедешь провожать ее? - присовокупила между тем Елена.
     - Может быть! - отвечал протяжно князь.
     - В таком случае мы поедем с тобой вместе.
     - Но  я  думал было поехать ее  провожать из  дому,  да и  ловко ли нам
вместе с тобой туда приехать? - возразил на это князь.
     - Напротив, тебе одному ехать, по-моему, неловко! - воскликнула Елена.
     - Почему неловко? - спросил князь.
     - Потому  что   супруга  твоя  уезжает  с   обожателем  своим,   и   ты
чувствительнейшим образом приедешь провожать ее один; а когда ты приедешь со
мной, так скажут только, что оба вы играете в ровную!
     - И то дело! - согласился, усмехнувшись, князь.


                                   * * *

     В  день отъезда княгини Григоровой к  дебаркадеру Николаевской железной
дороги  подъехала  карета,  запряженная  щегольской  парою  кровных  вороных
лошадей.  Из  кареты  этой  вышли  очень  полная дама  и  довольно худощавый
мужчина.  Это были Анна Юрьевна и барон.  Анна Юрьевна за последнее время не
только что еще более пополнела, но как-то даже расплылась.
     - Мы хоть здесь с ней простимся!  -  говорила она, с усилием поднимаясь
на лестницу и слегка при этом поддерживаемая бароном под руку.  -  Я вчера к
ней заезжала, сказали: "дома нет", а я непременно хочу с ней проститься!
     Затем Анна Юрьевна прошла в залу 1-го класса. Барон последовал за ней.
     Там уж набралось довольно много отъезжающих, но княгини еще не было.
     - Подождемте здесь ее,  она непременно сегодня выезжает!..  -  говорила
Анна Юрьевна, тяжело опускаясь на диван.
     Лицо  барона  приняло  скучающее  выражение  и  напомнило  несколько то
выражение,  которое он  имел  в  начале нашего рассказа,  придя  с  князем в
книжную лавку; он и теперь также стал рассматривать висевшую на стене карту.
Наконец, Анна Юрьевна сделала восклицание.
     - Ну вот,  слава богу,  приехала!  -  говорила она, поднимаясь с своего
места и идя навстречу княгине, входившей в сопровождении г-жи Петицкой.
     Обе они были одеты в одинаковые и совершенно новые дорожные платья.
     - Я хоть здесь хотела перехватить вас, - говорила Анна Юрьевна, пожимая
руку княгини.
     Г-жа  Петицкая  скромно,   но  в  то  же  время  с  глубоким  уважением
поклонилась Анне Юрьевне.
     - А вы тоже приехали проводить княгиню? - спросила та.
     - О,  нет,  я  с  ними еду  компаньонкой за  границу!  -  отвечала г-жа
Петицкая, не поднимая глаз.
     - Компаньонкой?  -  переспросила Анна Юрьевна.  -  А  мне  этот дуралей
Оглоблин  что-то  такое  приезжал  и  болтал,  что  Миклаков  тоже  едет  за
границу... - присовокупила она.
     При этом княгиня и Петицкая покраснели: одна от одного имени, другая от
другого.
     - Да, он тоже едет! - отвечала княгиня, не смотря на Анну Юрьевну, или,
лучше сказать, ни на кого не смотря.
     Барон, молча поклонившись княгине и Петицкой, устремил на первую из них
грустный взгляд:  он уже слышал о странном выборе ею предмета любви и в душе
крайне удивлялся тому.
     Наконец,  в  зале показался Миклаков.  Он к обществу княгини не подошел
даже близко, а только поклонился всем издали.
     Барон продолжал грустно смотреть на княгиню.
     - А что же муж твой не приедет проводить тебя?  - спросила Анна Юрьевна
княгиню.
     - Нет,  он приедет!  - отвечала та, продолжая по-прежнему ни на кого не
смотреть, и в то же время лицо ее горело ярким румянцем.
     Незадолго до звонка появился князь с  Еленой,  при виде которой княгиня
окончательно смутилась: она никак не ожидала когда-нибудь встретиться с этой
женщиной.
     Елена сначала поклонилась всем дамам общим поклоном.
     - Хороша,  хороша!..  - сказала ей укоризненным голосом Анна Юрьевна. -
Меня из-за вас из службы выгнали, а вы и глаз ко мне не покажете!
     - Но я все это время была больна! - отвечала Елена.
     - Ах,  господи!  Вашей болезнью не годы же бывают больны! - воскликнула
Анна Юрьевна. - А лучше просто признайтесь, что вам не до меня было.
     - Если не до вас, так и ни до кого в мире! - подхватила Елена.
     - Это еще может быть! - согласилась Анна Юрьевна.
     Елена после того обратилась к княгине,  и, воспользовавшись тем, что та
стояла несколько вдали от прочих, она скороговоркой проговорила:
     - Князь сказал мне,  что на дому вы меня не примете,  а потому я хотела
по крайней мере здесь,  на пути вашем,  пожелать вам всего хорошего...  Меня
вы, конечно, ненавидите и презираете, но я не так виновата, как, может быть,
кажусь вам!  Дело все в  разнице наших убеждений:  то,  что,  вероятно,  вам
представляется безнравственным, по-моему, только право всякой женщины, а то,
что,  по-вашему,  священный долг,  я считаю одним бесполезным принуждением и
насилованием себя!  Вам собственно я  никогда не желала сделать ни малейшего
зла,  и теперь мое самое пламенное желание,  чтобы вы были вполне и навсегда
счастливы во всю вашу будущую жизнь.
     - Я на вас нисколько и не сержусь!  - отвечала тоже торопливо княгиня и
вместе с тем поспешила отойти от Елены и стать около Анны Юрьевны.
     Елена при этом невольно улыбнулась про себя: она видела, что княгиня не
поняла ни слов ее, ни ее желанья сказать их. Затем Елена начала наблюдать за
князем, интересуясь посмотреть, как он будет держать себя в последние минуты
перед расставанием с  женой.  Она  непременно ожидала,  что князь подойдет к
княгине,  скажет с ней два - три ласковых слова; но он, поздоровавшись очень
коротко с бароном,  а на Миклакова даже не взглянув,  принялся ходить взад и
вперед по зале и взглядывал только при этом по временам на часы.
     Наконец,  пробил звонок. Все проворно пошли к выходу, и княгиня, только
уже подойдя к  решетке,  отделяющей дебаркадер от  вагонов,  остановилась на
минуту и, подав князю руку, проговорила скороговоркой:
     - Прощайте!
     - Прощайте! - протянул несколько подольше ее князь.
     У  княгини при  этом глаза мгновенно наполнились слезами.  Выражение же
лица князя,  как  очень хорошо подметила Елена,  было какое-то  неподвижное.
Вслед  за  княгиней за  решетку шмыгнула также и  г-жа  Петицкая.  Миклаков,
как-то еще до звонка и невидимо ни для кого,  прошел и уселся во II-м классе
вагонов;  княгиня с  Петицкой ехали в  1-м  классе.  Вскоре после того поезд
тронулся.
     Анна  Юрьевна направилась опять  к  выходу,  к  своей карете,  и,  идя,
кричала князю:
     - Приезжай как-нибудь ко мне обедать!
     - Приеду!  - отвечал тот, идя в свою очередь с понуренной головой около
Елены.
     Когда  стали  сходить с  лестницы,  барон опять поддержал Анну  Юрьевну
слегка за руку.
     За  их  экипажем поехали также и  князь с  Еленой.  Выражение лица  его
продолжало быть каким-то неподвижным.  У него никак не могла выйти из головы
только что совершившаяся перед его глазами сцена:  в вокзале железной дороги
съехались Анна Юрьевна со своим наемным любовником,  сам князь с любовницей,
княгиня с любовником,  и все они так мирно,  с таким уважением разговаривали
друг с другом;  все это князю показалось по меньшей мере весьма странным! Но
Елену в это время занимала совершенно другая мысль:  ей очень не понравилось
присутствие Петицкой около княгини.
     - Петицкая тоже за границу поехала с княгиней? - спросила она.
     - Тоже! - отвечал князь.
     - Ну, в таком случае поздравляю: она через неделю же поссорит княгиню с
Миклаковым!
     - Это уж их дело! - произнес князь.
     - Нет,  и твое! - возразила ему Елена. - Потому что княгиня тогда опять
вернется к тебе!
     - Нет, это благодарю покорно! Я ее больше не приму.
     - Нет,  ты примешь,  если только ты порядочный человек! - повторила ему
настойчиво Елена.
     Князь при этом пожал плечами и немного усмехнулся.
     - Я,  кажется,  по-твоему,  все на свете должен делать,  что только мне
неприятно! - произнес он.
     - А  не  принимай  в  таком  случае  на  себя  роли,  которая  тебе  не
свойственна!.. - заметила ему ядовито Елена.


                                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


                                     I

     Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с  сыном своим
переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини.
     Между  московской и  петербургской родней князя это  произвело страшный
гвалт.  Все  безусловно винили  князя,  даже  добрейшая Марья  Васильевна со
смертного одра своего написала ему  строгое письмо,  в  котором укоряла его,
зачем он разошелся с женой.
     Князь  не  дочитал  этого  письма  и  разорвал  его.  Николя  Оглоблин,
самодовольно сознававший в  душе,  что это он вытурил княгиню за границу,  и
очень  этим  довольный,  вздумал  было,  по  своей  неудержимой болтливости,
рассказывать,  что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему
никто не верил,  и  некоторые дамы,  обидевшись за княгиню,  прямо объяснили
Николя,  что его после этого в дом принимать нельзя,  если он позволяет себе
так клеветать на  подобную безукоризненную женщину.  Николя,  делать нечего,
стал  прималчивать и  только сильно порывался заехать к  князю и  рассказать
ему,  что о  нем трезвонят;  но этого,  однако,  он не посмел сделать;  зато
Елпидифор Мартыныч,  тоже  бывавший по  своей  практике в  разных  сферах  и
слышавший этот  говор,  из  преданности своей к  князю Григорову решился ему
передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления:
     - А тут, по Москве, какая болтовня идет.
     - О чем это? - спросил его князь довольно сурово.
     - Да вот...  все о том,  что Елена Николаевна переехала к вам в дом!  -
начал Елпидифор Мартыныч с  небольшой улыбочкой.  -  Раз  при мне две модные
дамы приехали в один дом и начали квакать:  "Как это возможно!..  Как это не
стыдно!.." В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало...  Господи, боже
мой!  -  думаю. - Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без
того...
     С  каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо  князя делалось все  более и
более недовольным и сумрачным.
     - Ну,  я  попросил бы  вас,  -  сказал  он  презрительным тоном,  когда
Елпидифор Мартыныч кончил,  -  не передавать мне разного вздору. Я нисколько
не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит.
     Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал
себе слово не беспокоить более князя своим участием.


                                   * * *

     Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он
стал заниматься много чтением и  вряд ли не замышлял кое-что написать!..  Но
про Елену никак нельзя было сказать того:  читать,  например, она совершенно
перестала,  потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но
ничего не  говорящие ее  сердцу,  она не  хотела,  а  такого,  что бы  прямо
затрогивало ее,  не было ничего под руками;  кроме того,  она думала:  зачем
читать,  с  какою  целию?  Чтобы  только еще  больше раздражать и  волновать
себя?..  В  жизни Елена миллионной доли  не  видала осуществления тому,  что
говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно
любила,  но в  то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и
находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей
занять себя?  При  этой  мысли  Елена начинала очень жалеть о  своей прежней
службе,  которая давала ей  возможность трудиться все-таки на  более широком
поприще,  и,  наконец,  за  что же  лишили ее  этого места!  За то,  что она
сделалась матерью?..  А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в
этом  случае вспомоществование.  Такого рода  логики и  нравственности Елена
решительно не  могла  понять,  и  желание как-нибудь и  чем-нибудь отомстить
России и  разным ее  начальствам снова овладело всем  существом ее.  Жизнь в
доме  князя  тоже  стала  казаться Елене пошлою,  бесцветною.  Ей  мечтались
заговоры,  сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная
смерть  на  площади,  посреди благословляющей втайне  толпы.  Сравнивая свое
настоящее  положение  с  тем,  которого  она  жаждала  и  рисовала  в  своем
воображении,  Елена  невольно припоминала стихотворение Лермонтова "Парус" и
часто,  ходя по  огромным и  пустым комнатам княжеского дома,  она повторяла
вслух и каким-то восторженным голосом:

                Под ним струя светлей лазури,
                Над ним луч солнца золотой,
                А он, мятежный, просит бури,
                Как будто в бурях есть покой!

     Всего  этого князь ничего не  замечал и  не  подозревал и,  думая,  что
Елена,  по случаю отъезда княгини,  совершенно довольна своей жизнию и своим
положением,  продолжал безмятежно предаваться своим занятиям;  но вот в одно
утро  к  нему  в  кабинет снова  явился  Елпидифор Мартыныч.  Князь  заранее
предчувствуя,  что он  опять с  какими-нибудь дрязгами,  нахмурился и  молча
кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча,  который,  однако,
нисколько этим  не  смутился и  сел.  Видя,  что  князь обложен был  разными
книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал:
     - За учеными трудами изволите обретаться!
     Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг.
     - А  я  сейчас  к  малютке  вашему  заходил,   -   краснушка  в  городе
свирепствует!  -  продолжал Елпидифор Мартыныч,  думая  этим  заинтересовать
князя,  но тот все-таки молчал.  -  Лепетать уж начинает и как чисто при мне
выговорил два  слова:  няня и  мама,  -  прелесть!  -  подольщался Елпидифор
Мартыныч.
     На князя,  однако,  и  то не действовало:  он не поднимал своих глаз от
книги.
     Елпидифор Мартыныч затем перешел,  видимо,  к  главному предмету своего
посещения.
     - А что, бабушка его не была у вас? - спросил он.
     - Какая бабушка?  -  спросил его  в  свою очередь князь,  не  поняв его
сначала.
     - Елизавета Петровна-с!  - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Она идти хочет
к вам с объяснением:  "Дочь,  говорит,  теперь на глазах всей Москвы живет у
него в доме,  как жена его,  а между тем, говорит, он никого из нас ничем не
обеспечил".
     - Как,  я ее не обеспечил?..  Она получает,  что ей назначено! - сказал
князь с сердцем и презрением.
     - Знаю это я-с!  - подхватил Елпидифор Мартыныч. - Сколько раз сама мне
говорила: "Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек
и  кондитерской телятины ничего не ем..." А все еще недовольна тем:  дерзкая
этакая женщина, нахальная... неглупая, но уж, ух, какая бедовая!
     Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну,  чтобы  князь  не
заподозрил его в  какой-нибудь солидарности с  ней;  кроме того,  он думал и
понапугать  несколько  князя,  описывая  ему  бойкие  свойства  его  пришлой
тещеньки.
     - Чего ж еще она желает? - спросил тот.
     - К-ха!  -  откашлянулся Елпидифор Мартыныч.  - Да говорит, - продолжал
он, - "когда князь жив, то, конечно - к-ха! - мы всем обеспечены, а умер он,
- что, говорит, тогда с ребенком будет?"
     - О ребенке она не беспокоилась бы,  -  возразил князь,  потупляясь,  -
ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти.
     - И о дочери также говорит: "Что, говорит, и с той будет?"
     - И дочь ее будет обеспечена! - продолжал князь.
     - Ну,  и о себе, должно быть, подумывает: "И мне бы, говорит, следовало
ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение:  доч