ать на  нее  отцу своему с  тем,  чтобы тот
вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику.
     - Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. - сказал
он.
     - Как это?.. Почему?.. - спросил тот, не понимая сына.
     - Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет!
     - С поляком? - произнес старик почти с ужасом.
     - Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял.
     - А,  вот с кем!.. - произнес старик поспокойнее; он воображал, что это
был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич.
     - Вы,  папа,  выгоните ее,  а  то они тут не то еще наделают...  и дом,
пожалуй, подожгут!
     - Как дом подожгут? - повторил старик опять уже с ужасом.
     - А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что
Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, - кто за ними усмотрит тогда?..
Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам
с ним уезжает и возвращается черт знает когда...
     - Ах,  какая негодяйка,  скажите!..  -  произнес старик, выпучивая даже
глаза от страха и удивления.
     - Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?
     - Держать ее нельзя!..  -  согласился старик.  - Только как это сделать
мне?
     - Ну,  уж там как-нибудь сделайте!  - заключил Николя и ушел, зная, что
достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.
     Надобно сказать,  что  сам старик Оглоблин ничего почти не  видел и  не
понимал,  что  вокруг  него  делается,  и  поэтому  был  бы  человек  весьма
спокойный;  но  зато,  когда ему  что-либо подсказывали или  наводили его на
какую-нибудь  мысль,  так  он  обыкновенно в  эту  сторону  начинал  страшно
волноваться и беспокоиться.
     - Пожалуй,  они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? - повторял
он сам с собой,  оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал
позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.
     - Эта...  кастелянша новая,  -  начал  он,  стараясь  сохранить строгий
начальнический вид, - живет... как мне говорили, с поляком одним?
     - Кто вам говорил это?  -  спросил Феодосий Иваныч,  делая мину, весьма
похожую на мину начальника,  и  вместе с тем глаза его были покрыты каким-то
невеселым туманом.
     - Сын мне говорил!.. Николя!.. - отвечал ему старик опять строго.
     Как  будто  что-то  вроде  грустной улыбки пробежало по  губам Феодосия
Иваныча.
     - А Николаю Гаврилычу кто это сказывал?  - спросил он явно уже грустным
голосом.
     - Смотритель дома сказывал...  горничная ее сказывала...  солдат, что у
ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..
     - Выгоняйте! - произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.
     - Но как это сделать?
     - Надо как-нибудь сделать!  - отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но
по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.
     - Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? - закричал, наконец,
на него начальник.
     Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.
     - Позовите этих -  смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их... -
отвечал он тем же неохотливым тоном.
     - Ну, позовите!
     Феодосий Иваныч пошел.
     - Она  ведь дом  сожечь может!  -  крикнул ему вслед начальник,  как бы
желая внушить ему важность дела.
     Но  Феодосий Иваныч  не  обратил  на  это  особенного внимания и  через
несколько времени привел в  присутствие смотрителя дома,  горничную Елены  и
сторожа.
     Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя,  как более умного и
толкового человека.
     - Эта...  госпожа Жиглинская...  кастелянша,  как слышал я,  в  связи с
поляком Жуквичем?
     Смотритель при  этом  приподнял плечи  вверх и  вскинул немного глаза в
потолок.
     - Надо быть, ваше превосходительство, что так! - проговорил он.
     - И я слышал... что у них ночью огонь... часов до трех бывает.
     - Было это,  ваше превосходительство,  раза четыре это было!  - отвечал
смотритель.
     - Чтобы не было у меня вперед этого!  Никогда не было! - закричал вдруг
генерал и погрозил даже пальцем смотрителю.  - Я теперь ее выгоняю вон!.. Но
она... все еще, может быть, проживет тут... день и два... чтобы совсем у ней
не было в эти дни огня... совсем!.. Я с вас спрошу, - вы мне за то ответите!
     - Не  будет,   ваше  превосходительство,   у   ней  огня  никакого-с!..
Слушаю-с!..  Совсем никакого не  будет!  -  успокоивал его  смотритель,  как
видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся
от его крика.
     - Чтоб и не было!  - повторил еще раз старик и с тем же раздражительным
тоном обратился к горничной Елены:
     - У твоей госпожи есть возлюбленный?
     - Никак нет-с,  ваше превосходительство!  -  заперлась было та  на этот
раз, струсивши до слез.
     - А я знаю, что есть! - крикнул на нее старик.
     Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.
     - Ты  видел,  как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с  Жуквичем?  -
перекинулся старик к сторожу.
     - Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! - отвечал тот.
     - Ну,  а  теперь  что  делать?  -  спросил Оглоблин совсем другим тоном
Феодосия  Иваныча,   стоявшего  несколько  вдали   и   смотревшего  каким-то
Мефистофелем на всю эту сцену.
     - Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.
     Генерал после этого строго позвонил.
     Явился сторож.
     - Госпожу  Жиглинскую ко  мне!  -  сказал  он  тому  каким-то  зловещим
голосом.
     Сторож побежал исполнить его приказание.
     Елена  пришла,  несколько удивленная таким приглашением.  При  виде  ее
представительной  и   шикарной  наружности  старик  несколько  утратил  свой
чересчур начальнический вид и,  даже привстав на своем месте и опершись,  по
обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:
     - Вы-с...   производите  в  доме...   беспорядки,  которые  я  не  могу
допустить.
     - Какие  беспорядки?  -  спросила  Елена,  взглядывая с  недоумением на
стоявших в  стороне смотрителя,  сторожа и свою горничную и полагая,  что не
последняя ли что надурила.
     - У  вас,  -  продолжал старый генерал,  -  бывает человек,  который не
должен... никак здесь бывать.
     - Какой человек у меня бывает?  -  продолжала Елена,  все еще не совсем
хорошо понимая.
     - Господин Жуквич у вас бывает!..  -  произнес старик более уже строгим
голосом.
     - Почему же он не должен бывать у меня? - спросила Елена.
     - Потому-с... потому, что он поляк!
     - А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?
     - Запрещено-с!.. И я ему запрещаю... бывать у вас.
     - Но вы не можете этого запретить мне! - возразила Елена.
     - Могу-с!..  Вы вот ездите с ним по ночам... и прекрасно!.. Поезжайте к
нему и сидите там у него.
     Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.
     Елена,  в  свою очередь,  тоже вся  вспыхнула,  и  глаза ее  загорелись
неудержимым гневом.
     - Как вы смеете на меня так кричать, - я не служанка ваша! - заговорила
она.  -  Хоть бы я точно ездила к Жуквичу,  вам никакого дела нет до того, и
если вы такой дурак,  что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас
же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! - присовокупила Елена повелительно.
     - Как,  я дурак?  -  воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на
спинку кресла.  - Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? - повторил он, все еще не
могши прийти в себя от подобной дерзости.
     Феодосий Иваныч,  по приказанию начальника,  подал Елене бумаги,  и  та
принялась писать прошение об отставке.
     - На гербовой бы, собственно, следовало! - заметил ей Феодосий Иваныч.
     - Все равно-с!  Все равно-с!  -  закричал на него начальник. - Я дурак,
а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?
     Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение,
она  почти перебросила его  к  Оглоблину,  а  потом сама  встала и  вышла из
присутствия.
     - Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками.
     Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение
и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.
     - Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным
свидетелям.
     Те вышли.
     - Ведь она  сумасшедшая,  решительно!..  -  повторил еще  раз Оглоблин,
прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.
     - Я не знаю-с!.. - отвечал тот.
     - Ну,  вы уж...  вы не знаете...  вы ничего не знаете!  - опять вспылил
Оглоблин.
     - Да  мне почему знать это?  -  отвечал опять грустно-насмешливым тоном
Феодосий Иваныч и тоже ушел.
     Читатель,  может быть,  заметил,  что почтенный правитель дел несколько
изменил тон  обращения с  своим начальником,  и  причина тому  заключалась в
следующем:  будучи лет пять статским советником,  Феодосий Иваныч имел самое
пламенное  и  почти  единственное  в  жизни  желание  быть  произведенным  в
действительные статские советники,  и  вот в  нынешнем году он  решился было
попросить Оглоблина представить его  к  этому чину;  но  вдруг тот  руками и
ногами против того:  "Да не могу!..  Да это поставят мне в пристрастие!",  и
тому подобные пустые начальнические отговорки,  тогда как,  в  сущности,  он
никак не мог помириться с мыслию,  что он сам "генерал" и подчиненный у него
будет "генерал",  что его называют "ваше превосходительство" и  подчиненному
его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется,
понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем,  что не стал ему
давать советов ни по каким делам.


                                   * * *

     Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева.  Она очень хорошо
понимала,  что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить
ее на это место,  а  теперь прогнать;  и ее бесило в этом случае не то,  что
Николя и  отец  его  способны были  делать подобные гадости,  но  что  каким
образом они  смеют  так  нагло  и  бесстыдно поступать в  своей общественной
деятельности.  В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую
долю  хоть  и  предрассудочной,  но  все-таки справедливости:  ее  тогдашнее
положение  действительно могло  произвесть некоторый  соблазн  на  детей;  а
теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя
Оглоблину.  Что же это такое?..  Где, в каком варварском и диком государстве
может  быть  допущен подобный произвол?  На  первых порах  Елена думала было
жаловаться и  объяснить подробно причину,  по  которой ее  лишили места.  Но
кому?..  И  кто  поверит ей?  Николя же  и  родитель его  очень хорошо могут
наклеветать на  нее  все,  что им  будет угодно,  чрез разных своих лакеев и
сторожей...  Елена даже заплакала от горя и досады.  Как бы ни было,  однако
она должна была подумать,  куда ей  приклонить свою голову.  На первое время
Елена решилась переехать в  ту  гостиницу,  где жил Жуквич,  и  велела своей
прислуге  укладываться.   Маленький  Коля  ее,   начинавший  все   говорить,
заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.
     - А то ти это делаесь?  -  спрашивал он ее,  видя,  что она кладет одну
вещь за другой в сундук.
     - Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня.
     - А засем? - спросил ребенок.
     - Мы переезжаем, батюшка.
     - А куди?
     - Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня.
     Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.
     - Мы, мама, к папе едем? - говорил он.
     Няня  и  горничная давно натолковали ему,  что  у  него есть папа очень
богатый.
     - Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена.
     - А где он, мама?
     - Умер.
     - Его бог взяй, мама?
     - Нет, не бог.
     - А то же его взяй?
     - Никто. Он умер, его и похоронили в землю.
     - А засем его похоении в земью?
     - Потому, что он разлагаться начал.
     Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а
между тем  все  эти расспросы его,  точно острые ножи,  резали сердце Елены.
Часа   через  три   она   совсем  выехала  из   своей  казенной  квартиры  в
предполагаемую гостиницу,  где взяла нумер в  одну комнату,  в темном уголке
которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты
заняла сама.  Горничную свою Елена рассчитала и  отпустила,  так как отчасти
подозревала ту в распущенной сплетне про нее;  кроме того,  ей и дорого было
держать для себя особую прислугу (у Елены в  это время было всего в  кармане
только  десять  рублей  серебром).  Покуда она  таким  образом устроивалась,
Жуквича не было дома,  и  Елена велела ему сказать,  как он придет,  что она
переехала в гостиницу совсем на житье.  Ему,  вероятно, передали это, потому
что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:
     - Что ж это такое?.. Опять новое переселение?
     - Опять! - отвечала Елена.
     - Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич.
     - Напротив,  мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня
из службы!
     Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.
     - Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он.
     - Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с
вами кататься по Москве...
     - Да нет же!..  Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич,
как бы все больше и больше удивляясь.
     - Разумеется,  это  один  только  предлог,  -  подхватила  Елена:  -  а
настоящая причина  вся  в  том,  что  этот  дуралей Николя  вздумал на  днях
объясниться со  мной в  любви...  Я,  конечно,  объявила ему,  что  не  могу
отвечать  на  его  чувство.  Он  разгневался на  это  и,  вероятно,  упросил
родителя,  чтобы  тот  меня  выгнал  из  службы...  Скажите,  мыслимо  ли  в
какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?
     - О,  да боже ж  ты мой!  Здесь много бывает,  чего нигде не бывает!  -
полувоскликнул грустным голосом Жуквич.
     - Прекрасно-с;  но  всякому терпению есть предел,  -  сказала Елена.  -
Должно же оно когда-нибудь лопнуть.
     - Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич.
     - Как что из этого!  -  произнесла,  вспыхнув даже вся в лице от гнева,
Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня,
по крайней мере,  это вовсе не что из этого!..  Чувство мести и  ненависти к
моей родине до  того во  мне возросло,  что я  хочу,  во что бы то ни стало,
превратить его в дело, - понимаете вы это?
     Жуквич на это молчал.
     - Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я
мести и мести жажду!..
     - Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич.
     - А  с  теми,  что  неужели вся ваша партия и  вся страна ваша намерены
спокойно сносить ваше порабощение?
     - Пока!.. - отвечал Жуквич, пожимая плечами.
     - Но долго ли это пока будет продолжаться?
     - Пока   ж   положение  обстоятельств  не   сложится  для   нас   более
благоприятно.
     - А теперь так-таки ничего и быть не может?
     - Сколько ж мне известно,  -  ничего! - отвечал, опять пожимая плечами,
Жуквич.
     - И вы, значит, будете тут жить под присмотром?
     - Буду ж жить под присмотром.
     - Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена.
     - Панна  Жиглинская!  -  начал он  кротким и  убеждающим голосом.  -  В
политической деятельности -  вы ж  не знаете еще ее -  прежде ж  всего нужно
терпеть и выжидать.
     - Но  чего ждать -  я  желала бы  знать,  потому что вы  никогда ничего
определительного не говорили мне об этом.
     - Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что
дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а
прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.
     - Покоен он или бурен...  Вы все,  кажется,  прозеваете и пропустите! -
произнесла Елена с досадою.
     Переезжая в  гостиницу,  она  почти уверена была,  что уговорит Жуквича
уехать с ней за границу;  но теперь она поняла,  что он и не думает этого, -
значит,  надо будет остаться в Москве.  А на какие средства жить? С течением
времени  Елена  надеялась  приискать  себе  уроки;   но   до   тех  пор  чем
существовать?..  Елена,  как  ей  ни  тяжело это было,  видела необходимость
прибегнуть к помощи Жуквича.
     - В таком случае,  -  начала она,  краснея в лице,  -  так как я теперь
совершенно без всяких средств,  то буду просить у вас из тех денег,  которые
мы  собрали во вторую лотерею,  дать мне рублей сто,  которые я  очень скоро
возвращу.
     - Но те ж деньги в Париже! - возразил ей Жуквич.
     - В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег,  а потом
и получите их из банка?
     - Хорошо-с!  -  отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что
тон голоса его был при этом не совсем довольный.
     - Ну,  вы,  кажется,  устали,  да и я тоже устала,  - хочу отдохнуть, -
проговорила она, протягивая Жуквичу руку.
     - Добрый день! - сказал он ей на это и ушел.
     Вскоре за тем пришел от него человек и  подал Елене пакет,  в  котором,
без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.
     Елена велела человеку поблагодарить Жуквича,  и  когда тот  ушел,  она,
бросив деньги с  какой-то  неудержимой досадой в  стол,  села сама на диван.
Жуквич на  этот раз  показался ей  вовсе не  таким человеком,  каким она его
воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него
деньги.  Эта мысль так заставила ее  страдать,  как Елена никогда еще во всю
жизнь  свою  не  страдала:  досада,  унижение,  которое  она  обречена  была
переносить,  как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался
и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке,  говоря,  что ему
там  холодно и  темно.  Елена при  этом только держала себя за  голову:  она
думала, что с ума сойдет в эти минуты!


                                   * * *

     Прошло после того с неделю.  Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее
нумер,  думала,  что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она
сама  пошла отворить дверь и  вдруг,  к  великому своему удивлению,  увидела
перед  собой  Миклакова,  в  щеголеватом  заграничном пиджаке  и  совершенно
поседевшего.
     - Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем,
обрадованная появлением такого гостя.
     - Зачем с неба,  -  на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. -
Но погодите,  однако,  постойте:  дайте посмотреть на вас:  вы, кажется, еще
красивее стали!
     - Подите вы с красотой моей!  -  произнесла Елена с досадой. - Садитесь
лучше и рассказывайте.
     - Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя
вы кинули,  это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только
спросить к нему в дом,  где вы живете...  Мне сказали -  в таком-то казенном
доме...  Я в оный;  но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу,
где и  нахожу вас,  наконец.  Вы,  говорят,  там служили и,  по  обыкновению
вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?
     - Да,  так,  немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая
на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.
     - Но  скажите на милость,  что такое у  вас с  князем вышло и  зачем вы
разошлись? - продолжал тот.
     - Разошлись потому,  что оба поняли,  что мы  люди совершенно различных
убеждений.
     - О,  черт возьми,  различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас
ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!
     - Ребенок,  по преимуществу,  и заставил меня это сделать, чтобы спасти
его от влияния отца.
     - От  влияния отца спасти!..  -  повторил с  усмешкою Миклаков.  -  Как
хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.
     - У вас пуще хорош характер