лжна просить вас об
увольнении меня от  настоящей должности,  потому что,  поступая так,  как вы
того желаете,  я  буду насиловать мою совесть,  а  действуя по  собственному
пониманию, конечно, буду не угодна вам".
     - Вот видите,  -  заключил барон, кончив диктовать письмо, - вышло ядом
пропитано, но придраться не к чему.
     - Никакого тут яду нет.  Не так бы к этим господам следовало писать!  -
возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо
изорвала,  а  продиктованное бароном запечатала и  отправила.  Барон вообще,
день ото дня,  все больше и больше начинал иметь на нее влияние,  и это,  по
преимуществу,  происходило оттого,  что он  казался Анне Юрьевне очень умным
человеком.
     - Ecoutez,  mon  cher!*  -  обратилась  она  к  нему  после  некоторого
раздумья. - Князь Григоров не секретничает с вами об Елене?
     ______________
     * Послушайте, мой дорогой! (франц.).

     - Нет, не секретничает, - отвечал барон.
     - Съездите к нему,  будьте так добры, и расскажите все это! - заключила
Анна Юрьевна.
     Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым, так как
он  предполагал,  что  они,  вероятно,  уже  знали  или,  по  крайней  мере,
подозревали об  его  отношениях к  Анне  Юрьевне,  а  потому  он  должен был
казаться им  весьма некрасивым в  нравственном отношении,  особенно княгине,
которую барон так еще недавно уверял в  своей неизменной любви;  а  с другой
стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным.
     - Пожалуйста, - повторила между тем та.
     Барон,  нечего делать,  поднялся и  поехал,  а  через  какой-нибудь час
вернулся и привез даже с собой князя.  Сей последний не очень,  по-видимому,
встревожился сообщенным ему известием,  что отчасти происходило оттого,  что
все  последнее время князь был хоть и  не  в  веселом,  но  зато в  каком-то
спокойном и торжественном настроении духа:  его каждоминутно занимала мысль,
что скоро и  очень скоро предстояло ему быть отцом.  О,  с каким восторгом и
упоением он готов был принять эту новую для себя обязанность!..
     - Я рад с своей стороны,  что Елена не будет служить,  - сказал он Анне
Юрьевне.
     - Но я зато не рада!..  -  возразила она. - Тут они затронули меня!.. Я
сама должна через это бросить мое место.
     - И то отлично,  что вы бросаете место!.. Разве в России можно служить?
- подхватил князь.
     - Я также нахожу, что отлично кинуть подобную должность, - подтвердил и
барон.
     Ему давно хотелось навести как-нибудь Анну Юрьевну на эту мысль с  тем,
чтобы удобнее было уговорить ее ехать сначала за границу,  а  потом и совсем
поселиться в Петербурге.
     Анна  Юрьевна,  однако,  доводами  своих  кавалеров  мало  убедилась  и
оставалась рассерженною и взволнованною.
     Князь после того  поехал сказать Елене о  постигшей ее  участи и  здесь
встретил то,  чего никак не  ожидал:  дверь ему,  по  обыкновению,  отворила
Марфуша,  у которой на этот раз нос даже был распухшим от слез, а левая щека
была вся в синяках.
     - Дома Елена Николаевна? - спросил он ее.
     - Нет-с, никак нет! - ответила Марфуша, едва удерживаясь от рыданий.
     - Но где же она? - спросил с беспокойством князь.
     - Они совсем от маменьки уехали-с.
     - Как совсем уехала? Куда уехала?
     - В гостиницу Роше какую-то!.. Дворник сейчас и платья ихние повез туда
за ними.
     Князь понять ничего не мог из всего этого.
     - Что же она рассорилась, что ли, с матерью? - спросил он.
     - Не знаю-с, - отвечала Марфуша, недоумевавшая, кажется, говорить ли ей
правду или нет.
     - А Елизавета Петровна где? - спросил князь.
     - Они дома-с.
     Как  ни  противно  было  князю  каждый  раз  встречаться  с  Елизаветой
Петровной,  но на этот раз он сам назвался на то,  чтобы узнать от нее,  что
такое случилось.
     - Поди, доложи, примет ли она меня? - сказал он Марфуше.
     Та пошла.
     - Пожалуйте, просят-с, - сказала она, возвратясь к нему в переднюю.
     Князь пошел.
     Елизавета Петровна приняла  князя  у  себя  в  спальне и  лежа  даже  в
постели. Лицо у нее тоже было заплаканное и дышавшее гневом.
     - Что Елена-то  Николаевна ваша наделала со  мной!..  -  произнесла она
тотчас же, как князь вошел.
     - Что такое? - спросил тот.
     Елизавета Петровна злобно усмехнулась.
     - Разгневаться  изволила...   Эта  сквернавка,  негодяйка  Марфутка,  -
чесался у ней язык-то,  -  донесла ей, что управляющий ваш всего как-то раза
два или три приходил ко мне на дачу и приносил от вас деньги,  так зачем вот
это,  как я смела принимать их!..  И таких мне дерзостей наговорила,  таких,
что я во всю жизнь свою ни от кого не слыхала ничего подобного.
     Князь слушал Елизавету Петровну с  понуренной головой и  с  недовольным
видом; ему, видимо, казалось все это вздором и бабьими дрязгами.
     - И все это по милости какой-нибудь мерзкой девки,  -  продолжала между
тем  та,  снова  приходя  в  сильный  гнев.  -  Ну,  и  досталось  же  ей!..
Досталось!.. Будет с нее...
     Елизавета Петровна,  в  самом деле,  перед тем  только била  и  таскала
Марфушу за  волосы по  всем почти комнатам,  так  что  сама даже утомилась и
бросилась после того на постель; а добродушная Марфуша полагала, что это так
и быть должно,  потому что очень считала себя виноватою,  расстроив барыню с
барышней своей болтовней.
     - Что  ж,  Елена  Николаевна совсем  от  вас  уехала?  -  спросил князь
Елизавету Петровну.
     - Совсем!..  Говорит,  что не  хочет,  чтобы я  ею  торговала.  Я  пуще
подбивала ее на это... Жаль, видно, стало куска хлеба матери, и с чем теперь
я осталась?..  Нищая совсем!  Пока вот вы не стали помогать нам,  дня по два
сидели не  евши в  нетопленных комнатах,  да  еще жалованье ее  тогда было у
меня,  а  теперь что?  Уж как милостыни буду просить у  вас,  не оставьте вы
меня, несчастную!
     Елизавета Петровна повернулась при  этом  на  своей постели и  спустила
одну руку до самого пола, как бы представляя, что она кланяется до земли.
     - Будете вы обеспечены,  этим не тревожьтесь! - сказал ей тот с досадой
и собираясь уйти.
     - А  нынешний-то  месяц получу ли,  что  прежде получала?  Он  уж  весь
прошел!.. - проговорила Елизавета Петровна кротким голосом.
     - Получите и  за нынешний и за будущий,  -  отвечал ей князь,  выходя в
залу и явно презрительным тоном.
     Сев   в   карету,   он   велел  как   можно  проворнее  везти  себя   в
Роше-де-Канкаль.  Елена  взяла тот  же  нумер,  где  они  обыкновенно всегда
встречались.  При входе князя она взмахнула только на  него глазами,  но  не
тронулась с своего места. За последнее время она очень похудела: под глазами
у нее шли синие круги; румянец был какой-то неровный.
     - Прекрасно,  отлично со мной вы поступали!  -  говорила она,  подавая,
впрочем, князю руку, когда тот протянул свою.
     - Что такое я поступал? - отвечал тот, смеясь.
     - Ничего!..  Смешно это очень!.. - продолжала искренно сердитым голосом
Елена.  -  Хоть бы  словом,  хоть бы  звуком намекнул мне,  что  у  них  тут
происходит: хороша откровенность между нами существует!
     - В чем тут откровенности-то быть, - я даже не знаю!..
     - Как вы не знаете? - воскликнула Елена. - Вы знали, я думаю, что я всю
честь мою,  все самолюбие мое ставила в том, чтобы питаться своими трудами и
ни от кого не зависеть,  и  вдруг оказывается,  что вы перешепнулись с милой
маменькой моей,  и я содержанкой являюсь,  никак не больше,  самой чистейшей
содержанкой!
     - Содержанкой, выдумала что!.. - произнес князь.
     - Как же не содержанкой?  Мать мне сама призналась, что она получала от
вас несколько месяцев по триста рублей серебром каждый,  и  я  надеюсь,  что
деньги эти вы давали ей за меня,  и она,  полагаю, знала, что это вы платите
за  меня!..  Как  же  вы  оба  смели не  сказать мне  о  том?..  Я  не  вещь
неодушевленная,  которую можно нанимать и отдавать в наем, не спрашивая даже
ее согласия!
     - Я единственно не сказал тебе потому, что этого не желала мать твоя.
     - А вы разве не знали,  что за существо мать моя?.. Разве я скрывала от
вас когда-нибудь ее милые качества?  Но,  может быть,  вам ее взгляд на вещи
больше нравится,  чем мой; вам тоже, может быть, желалось бы не любить меня,
а покупать только!..
     - Я не покупал вас,  а делился с вами тем, чего у меня избыток: вы сами
собственность считаете почти злом, от которого каждому хорошо освободиться!
     - Да-с, прекрасно!.. - возразила ему с запальчивостью Елена. - Это было
бы  очень хорошо,  если бы  вы весь ваш доход делили между бедными,  и  я  с
удовольствием бы  взяла из  них следующую мне часть;  но быть в  этом случае
приятным исключением я не желаю, и тем более, что я нисколько не нуждалась в
ваших деньгах: я имела свои средства!
     - Но  ваши  средства  были  так  ничтожны,   что  на  них  нельзя  было
существовать.  Елизавета Петровна мне  призналась,  что  до  моей  маленькой
помощи вы не имели дров на что купить,  обеда порядочного изготовить, и если
вам не жаль себя и  своего здоровья,  так старуху вам в  этом случае следует
пощадить и сделать для нее жизнь несколько поспокойнее.
     - Я нисколько не обязана эту старуху особенно успокоивать!  - возразила
Елена.
     - Как не обязаны!.. Она вам мать! - воскликнул даже с удивлением князь.
     - Что ж такое мать! - отвечала, в свою очередь, с запальчивостью Елена.
     Князь пожал на это плечами.
     - То,  что в  нас есть чисто инстинктивное и совершенно бессознательное
чувство любви родителей к детям и детей к родителям! - возразил он ей.
     - Да,  родителей к  детям -  это так:  и  оно дано им природой в смысле
поддержания рода,  чтобы  они  берегли  и  лелеяли своих  птенцов;  дети  же
обыкновенно наоборот:  как  получат силы,  в  них сейчас является стремление
улететь из родного гнезда.  Конечно,  есть родители, которые всех самих себя
кладут в воспитание детей,  в их будущее счастье, - те родители, разумеется,
заслуживают благодарности от  своих  детей;  но  моей  матери  никак  нельзя
приписать этого:  в  детстве меня  гораздо больше  любил  отец,  потом  меня
веселил и наряжал совершенно посторонний человек,  и,  наконец,  воспитало и
поучало благотворительное заведение.
     С  каждым  словом Елены  князь  становился все  мрачнее и  мрачнее.  Он
совершенно соглашался,  что она говорит правду,  но все-таки ему тяжело было
ее слушать.
     - Вы, может быть, действительно, - начал он, не поднимая глаз на Елену,
- имеете некоторое право не  заботиться очень много о  вашей матери,  но  вы
теперь  должны уже  подумать о  самой  себе:  вам  самим  будет  не  на  что
существовать!
     - Почему же мне не на что будет существовать? Я жалованье имею.
     - То есть имели!.. Вот прочтите эту бумагу, которую прислали о вас Анне
Юрьевне,  -  проговорил князь  и  подал  полученное Анной  Юрьевной  письмо,
которое он, уезжая от нее, захватил с собой.
     Прочитав письмо, Елена страшно изменилась в лице. Князь никак не ожидал
даже, чтобы это так сильно ее поразило.
     - Что ж,  разве Анна Юрьевна и выгонит меня по этому письму? - спросила
она с раздувшимися ноздрями и дрожащим немного голосом.
     - Анне Юрьевне делать больше нечего,  она не может не послушать данного
ей приказания, - отвечал неторопливо князь.
     - Нет, этого нельзя!.. Этого не должно быть!.. - возразила Елена. - Вы,
князь, извольте хлопотать как угодно!.. Поднимите все ваши аристократические
связи и отстойте меня!..
     - Весьма рад бы был,  -  сказал тот,  -  но тут ничего не поделаешь; вы
прочтите, кем подписано письмо: этих господ никакими связями не пересилишь!
     - Поэтому я так и погибать должна? - спросила Елена.
     - Но  зачем же  погибать,  друг мой милый?  Вдумайтесь вы  хорошенько и
поспокойней в  ваше  положение,  -  начал  князь сколь возможно убедительным
голосом. - На что вам служба?.. Зачем она вам?.. Неужели я по своим чувствам
и по своим средствам, наконец, - у меня ведь, Елена, больше семидесяти тысяч
годового дохода, - неужели я не могу обеспечить вас и вашу матушку?
     - Я не хочу моей матери обеспечивать,  -  понимаете вы?..  Я еще давеча
сказала,  что ей  довольно мною торговать!  Если вы хотите ей помогать,  так
лично для нее, но никак не для меня!.. Чтоб и имени моего тут не было!
     - Прекрасно:  я  ей буду помогать лично для нее;  но как же вы-то,  чем
будете  жить?   Позволите  вы  мне  вам  предложить  что-нибудь  для  вашего
существования?
     - Теперь,  конечно,  давайте! Не с голоду же умирать! - отвечала Елена,
пожимая плечами.  -  Не думала я так повести жизнь,  -  продолжала она почти
отчаянным голосом,  -  и вы,  по крайней мере,  -  отнеслась она к князю,  -
поменьше мне  давайте!..  Наймите мне  самую скромную квартиру -  хоть  этим
отличиться немного от содержанки!
     - Вы помешаны, Елена, ей-богу, помешаны! - сказал князь.
     - Ну  да,   разумеется,   помешанная:   думала  всю  жизнь  сама  собой
просуществовать, а судьба-то и пристукнула: "Врешь!.. Помни, что ты женщина!
А негодяи-мужчины давным-давно и всюду отняли у вас эту возможность!.."
     Князь ничего ей  не  возражал:  его по преимуществу беспокоило то,  что
Елена, в ее положении, волнуется и тревожится.
     - Если я  умру теперь,  что весьма возможно,  -  продолжала она,  -  то
знайте, что я унесла с собой одно неудовлетворенное чувство, про которое еще
Кочубей{192} у  Пушкина  сказал:  "Есть  третий  клад  -  святая  месть,  ее
готовлюсь к богу снесть!" Меня вот в этом письме, - говорила Елена, указывая
на письмо к Анне Юрьевне,  - укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни
было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только
с  людьми,  которые и  без меня так же думали,  как я  думаю;  значит,  я не
пропагандировала моих убеждений! Напротив того, в этой дурацкой школе глупых
девчонок  заставляла всегда  твердейшим образом  учить  катехизис  и  разные
священные  истории,   внушала   им   страх   и   уважение  ко   всевозможным
начальническим физиономиям;  но меня все-таки выгнали, вышвырнули из службы,
а потому теперь уж извините: никакого другого чувства у меня не будет к моей
родине,  кроме ненависти.  Впрочем,  я  и  по  рождению больше полячка,  чем
русская, и за все, что теперь будет клониться к погибели и злу вашей дорогой
России, я буду хвататься, как за драгоценность, как за аромат какой-нибудь.
     Князь продолжал оставаться нахмуренным.
     - Странная логика!  - продолжал он. - Вам один какой-то господин сделал
зло, а вы начинаете питать ненависть ко всей стране.
     - Не один этот господин,  а вся страна такая,  от малого и до большого,
от  мужика и  до министра!..  И  вы сами точно такой же!..  И  это чувство я
передам с  молоком ребенку моему;  пусть оно  и  его  одушевляет и  дает ему
энергию действовать в продолжение всей его жизни.
     - Но,  прежде чем  передавать ему  такие убеждения,  -  возразил князь,
видя,  что  Елена  все  больше  и  больше выходит из  себя,  -  вам  надобно
позаботиться, чтобы здоровым родить его, а потому успокойтесь и не думайте о
той неприятности, которую я имел глупость передать вам.
     - Ах,   да,  действительно,  -  воскликнула  Елена  грустно-насмешливым
голосом, - женщина прежде всего должна думать, что она самка и что первая ее
обязанность - родить здоровых детей, здоровой грудью кормить их, потом снова
беременеть и снова кормить: обязанность приятная, нечего сказать!
     - Зато самая естественная, непридуманная, - сказал князь.
     - Конечно,  конечно!..  - соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. -
Неприятно в этом случае для женщин только то,  что так как эти занятия самки
им  не дают времени заняться ничем другим,  так мужчины и  говорят им:  "Ты,
матушка,  шагу без нас не смеешь сделать,  а не то сейчас умрешь с голоду со
всеми детенышами твоими!"
     - Но что же делать с тем,  что женщины,  а не мужчины родят,  -  это уж
закон природы, его же не прейдеши! - сказал князь, смеясь.
     - Нет, прейдем, прейдем, - извините! - повторяла настойчиво Елена.
     - Но как и чем? - спросил князь.
     - А тем, что родим ребенка, да и отдадим его в общину!
     - И вы в состоянии были бы теперь вашего ребенка отдать в общину?
     - Отчего же не отдать?..  Не знаю, что я потом к нему буду чувствовать,
но,  судя по  теперешним моим чувствам,  кажется,  отдала бы...  -  отвечала
Елена, но как-то уже не таким решительным тоном.
     - Нет, не отдали бы! - возразил ей князь и вскоре потом ушел от нее.
     Всю  дорогу  он  прошел  пешком и  был  точно  ошеломленный.  Последний
разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью,  -
он и прежде еще того хорошо знал,  что Елена таким образом думает,  наконец,
сам почти так же думал,  -  но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него
всю душу,  и  при этом ему невольно представлялась княгиня,  как совершенная
противуположность Елене:  та  обыкновенно  каждую  неделю  писала  родителям
длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно
из  лучших платьев своих  и  ехала  в  церковь слушать проповедь;  все  это,
пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.


                                     V

     Миклаков,  несмотря на то,  что условился с княгиней играть в карты, не
бывал,  однако, у Григоровых в продолжение всего того времени, пока они жили
на даче.  Причина,  его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он
находил,  что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и
все  это время занят был изготовлением себе нового туалета;  недели три,  по
крайней мере,  у него ушло на то,  что он обдумывал, как и где бы ему добыть
на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в
месяц,  которые  проживал  до  последней  копейки;  оставалось поэтому  одно
средство:  заказать себе у  какого-нибудь известного портного платье в долг;
но Миклаков никогда и  ни у кого ничего не занимал.  По нескольку раз в день
он подходил к некоторым богатым магазинам портных,  всходил даже до половины
лестницы к  ним  и  снова ворочался.  Наконец,  раз,  выпив предварительно в
Московском трактире рюмки три водки,  он решился и  вошел в  магазин некоего
господина Майера. Подмастерье с жидовскою физиономиею встретил его.
     - Могу я видеть господина хозяина?  - спросил Миклаков, краснея немного
в лице.
     - Господина  хозяина?..  -  переспросил  его  с  некоторым  недоуменьем
подмастерье.
     - Да...  Я желал бы с ним переговорить об одной вещи,  - сказал, как-то
неловко и сильно конфузясь, Миклаков.
     - Ваша фамилия? - спросил подмастерье опять тем же тоном недоумения.
     - Он меня не знает:  это все равно,  скажу ли я мою фамилию или нет,  -
говорил Миклаков, окончательно сконфузясь.
     Подмастерье  некоторое  время  недоумевал;   он   вряд  ли  не  начинал
подозревать в Миклакове мошенника,  который хочет выслать его из комнаты,  а
сам в это время и стянет что-нибудь.
     - Генрих! - крикнул он, наконец, как бы придумав нечто.
     На   этот   зов   из   соседней  комнаты  выскочил  молодой  человек  в
самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией.
     - Попросите сюда Адольфа Иваныча! - сказал ему подмастерье.
     - А!..  Адольфа  Иваныча!  -  крикнул юный  Генрих  и  опять  ускочил в
соседнюю комнату.
     Через несколько времени после того показался и  сам Адольф Иваныч,  уже
растолстевший и  краснощекий жид,  с  довольнейшей физиономией и с какими-то
масляными губами:  он  сейчас только изволил завтракать и  был  еще  даже  с
салфеткой в руках.
     - Вас спрашивает вот этот господин!  - сказал ему подмастерье, указывая
рукой на Миклакова.
     Адольф Иваныч подошел к тому и несколько вопросительно склонил голову.
     Миклаков начал,  немножко запинаясь,  и  был  при  этом не  то  что  уж
кра