а капуцины четками.
     - Боже мой! Боже мой! - стонала между тем Петицкая, ломая руки.
     Перед  ней  стоял разбойник с  поднятым кинжалом.  Николя первоначально
продолжал,  ругаясь,  отбиваться и  старался высвободиться;  наконец,  начал
орать во все горло и кричать:
     - Караул!
     - О,  не  кричите так!..  Вы  меня  совсем погубите!  -  упрашивала его
Петицкая.
     Николя начал уж восклицать:
     - Умираю! Умираю!
     - Ну, бросьте его! - разрешил, наконец, разбойник.
     Капуцины поотпустили Николя,  который мгновенно же  поднялся на  ноги и
бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках,
вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.
     - Ну, теперь вас, madame, - обратился разбойник к Петицкой.
     - Серж, умоляю тебя, я невинна! - взмолилась к нему она.
     - Знаю я вас, как вы невинны! - воскликнул разбойник.
     Здесь,   впрочем,  автор  находит  более  удобным  накинуть  завесу  на
последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:

                О, родина моя!
                Когда смягчишься в нравах ты!


                                     X

     На  другой  день  после  описанного  нами  горестного  события  княгиня
получила от Петицкой записку,  которую та прислала к ней со своей горничной,
очень безобразной из  себя.  Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма
недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела
рожу наподобие пряничной формы и  при  этом какой-то  огромный,  глупый нос,
которым она вдобавок еще постоянно храпела и  сопела;  но в  то же время она
очень искусно успела уверить барыню,  что во вчерашнем происшествии будто бы
сама  очень  испугалась и  поэтому  ничего  не  слыхала,  что  происходило в
спальне.  В  записке своей,  написанной,  по  обыкновению,  очень правильным
французским языком,  г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к  ней,  так как
она очень больна и,  что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти
и  достать их где-нибудь у  ней совершенно не хватает сил.  Г-жа Петицкая не
упускала ни  одного случая,  чтобы  занять у  княгини хоть  маленькую сумму,
которую она,  разумеется,  никогда и  не  возвращала.  Добрая  княгиня очень
встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.
     - Что такое с твоей барыней? - спросила она.
     - Оне нездоровы очень-с!  -  отвечала с храпом горничная и вместе с тем
улыбаясь всем своим ртом.
     - Но чем именно?
     - Спинка,  должно быть, болит-с! - произнесла горничная и вместе с тем,
как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.
     - Но чему же ты смеешься,  моя милая? - спросила княгиня, несколько уже
рассердившись на нее.
     - Да я всегда такая-с!  -  отвечала горничная, втягивая в себя с храпом
воздух:  ей  главным образом смешно было вспомнить,  что  именно болит у  ее
госпожи.
     Сама княгиня не  поехала к  своей подруге,  так  как  она ждала к  себе
Миклакова,  но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила
нарочного к  Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием,  чтобы он сейчас же
ехал и  оказал помощь г-же  Петицкой.  Тот,  конечно,  не  смел ослушаться и
приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.
     Дверь  с  крыльца  в  переднюю  оставалась  еще  со  вчерашнего  вечера
незапертою.  Елпидифор Мартыныч вошел в нее,  прошел потом залу,  гостиную и
затем очутился в  спальне г-жи Петицкой.  Та в  это время лежала в постели и
плакала.
     - Это что, о чем такие слезы? - воскликнул Елпидифор Мартыныч.
     Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.
     - Ах,  боже мой, Елпидифор Мартыныч! - воскликнула она, в свою очередь,
стараясь поправить несколько свое неглиже.
     - Я-с,  я-с это - к-ха! - отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. -
Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!
     - Merci! - проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.
     - Что же у вас такое болит-с? - спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько
наклоняясь к ней.
     - Все болит! - отвечала Петицкая.
     - Как все?  Что-нибудь да  не  болит же  ведь!..  -  возразил Елпидифор
Мартыныч.
     - Все! - повторила г-жа Петицкая настойчиво.
     Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение;  он взял ее руку
и пощупал пульс.
     - Пульс нервный только,  -  произнес он.  -  Видно,  только раздражение
нервное.  Что  вы,  не  рассердились ли  на  что-нибудь,  не  опечалились ли
чем-нибудь, не испугались ли чего?
     - Ах,  я очень испугалась! - воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись
последнему вопросу Иллионского.  - Вообразите, я ехала на извозчике; он меня
выпрокинул,  платье и  салоп мой за что-то зацепились в санях;  лошадь между
тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!
     - А,  скверно это,  скверно...  Что же,  переломов нет ли где в руке, в
ноге?
     - Переломов нет.
     - Ушибы, значит, только?
     - Да, ушибы.
     - Г-м!  -  произнес  глубокомысленно Елпидифор Мартыныч.  -  Посмотреть
надобно-с, взглянуть! - присовокупил он.
     - Ни за что на свете, ни за что! - воскликнула г-жа Петицкая.
     - А вот это так предрассудок,  совершенный предрассудок!  - возразил ей
Иллионский. - Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.
     - Ну, как вы там хотите, а я не могу.
     - Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.
     - Пожалуй! - протянула г-жа Петицкая.
     Елпидифор Мартыныч  вышел  прописать рецепт  и  только  было  уселся  в
маленькой гостиной за  круглый стол,  надел очки и  закинул голову несколько
вправо,  чтобы сообразить,  что собственно прописать,  как вдруг поражен был
неописанным удивлением:  на  одном из  ближайших стульев он увидел стоявшую,
или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он
дал  Николя Оглоблину для  маскарада.  Первым движением Елпидифора Мартыныча
было закричать г-же  Петицкой несколько лукавым голосом:  "Какая это такая у
ней шляпа?",  но  многолетняя опытность жизни человека и  врача инстинктивно
остановила его,  и  он  только громчайшим образом кашлянул на  всю  комнату:
"К-ха!",  так  что  Петицкая даже  вздрогнула и  невольно проговорила сама с
собой:
     - Господи! Как он кашляет ужасно...
     Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт,  продолжая искоса
посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к
г-же Петицкой.
     - Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? - крикнул он
своей пациентке,  как бы для соображения при писании рецепта,  а  в сущности
для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.
     - Вчера! - отвечала ему больная из своей комнаты.
     - Вчера!..  -  повторил протяжно доктор:  вчера он  именно и  дал шляпу
Николя.
     Для Елпидифора Мартыныча не  оставалось более никакого сомнения в  том,
что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.
     - Стало быть,  у извозчика лошадь была очень бойкая,  если он так долго
не мог остановить ее? - крикнул он ей опять.
     - Очень бойкая! - отвечала ему та.
     - Бойкая!..  -  повторил  еще  раз  Елпидифор Мартыныч и  сам  с  собой
окончательно решил,  что она вовсе ехала не на извозчике,  а,  вероятно,  на
бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.
     - А рано ли вы это ехали? - попытался он еще спросить ее.
     - Очень поздно, из маскарада ехала! - отвечала г-жа Петицкая.
     Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.
     - Эврика! - произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его
с  приличным  наставлением  г-же  Петицкой,  расшаркался  перед  нею  моднее
обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.
     Елпидифор Мартыныч вообще со  всеми женщинами,  про которых он  узнавал
кто-что, всегда делался как-то развязнее.
     От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к  княгине с  тем,
чтобы донести ей о том,  что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к
тому удобный разговор,  то и  рассказать ей о  том,  что успел он наблюсти у
г-жи   Петицкой.   Елпидифор  Мартыныч,   опять-таки  по  своей  многолетней
опытности,  очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна
с  другой женщиной,  всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую
женщину,  особенно если  этот скандал касается сердечной стороны.  Услыхав о
приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.
     - Что  такое с  Петицкой?  -  спрашивала она,  когда Елпидифор Мартыныч
только что успел показаться в зале.
     - Да нехорошо-с, нехорошо-с! - отвечал доктор. - А пожалуй, и хорошо! -
присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.
     - Как,  нехорошо и хорошо?  - спросила княгиня, немножко испуганная и с
удивлением.
     - Это я так,  пошутил,  -  отвечал Елпидифор Мартыныч,  лукаво потупляя
перед ней глаза свои.
     - Но чем же собственно она больна? - приставала княгиня.
     - Испугом,  кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и
немножко потащилась.
     - Господи  боже  мой!  -  воскликнула  княгиня  окончательно испуганным
голосом. - Но откуда же это она ехала?
     - Из маскарада...  ночью и,  кажется, не одна!.. - отвечал Иллионский с
расстановкой (он  в  это время вместе с  княгиней входил в  гостиную,  где и
уселся сейчас же в кресло).  -  Между нами сказать,  -  прибавил он,  мотнув
головой и приподнимая свои густые брови, - тут кроется что-то таинственное.
     - Но что такое тут может быть таинственного? - спросила княгиня.
     Елпидифор  Мартыныч  сначала  усмехнулся  немного,  а  потом  рассказал
подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада
и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.
     - Ту самую, которую вы отдали Николя? - спросила его княгиня.
     - Ту самую! - отвечал Иллионский.
     Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько
времени  замечала,   что  у   Петицкой  что-то  такое  происходит  с  Николя
Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому
что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.
     - Зачем же могла быть у нее его шляпа?
     - Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..
     На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.
     - Я,  однако,  все-таки тут  ничего не  понимаю!  -  произнесла княгиня
досадливым голосом. - А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?
     - Господи помилуй!  Разве о подобных вещах спрашивают дам?  -  возразил
Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.
     - А я так спрошу ее непременно, - говорила княгиня.
     - Нет,  уж и вы,  пожалуйста,  не спрашивайте - к-ха!.. Я сказал вам по
преданности моей,  а вы меня и выдадите -  к-ха!..  -  начал было упрашивать
Елпидифор Мартыныч.
     - Я вас не буду выдавать - нисколько!.. - возразила ему княгиня.
     - Да как же не выдавать,  -  от кого же вы узнали про это?  - продолжал
Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.
     - Ну, уж я знаю, от кого узнала! - почти прикрикнула на него княгиня.
     Елпидифор Мартыныч чмокнул только на  это губами и  уехал от  княгини с
твердою  решимостью  никогда  ей  больше  ничего  не  рассказывать.  Та  же,
оставшись  одна,  принялась рассуждать о  своей  приятельнице:  более  всего
княгиню  удивляло  то,  что  неужели  же  Петицкая  в  самом  деле  полюбила
Оглоблина,  и если не полюбила,  то что же заставило ее быть благосклонною к
нему?
     Как  бы  в  разрешение всех  этих вопросов вошел лакей и  доложил,  что
приехал Николя Оглоблин.
     - Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.
     По  свойственному  женщинам  любопытству,   она  не  в  состоянии  была
удержаться и  решилась теперь же,  сейчас же,  не  говоря,  конечно,  прямо,
повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей
простоватости не сумеет скрыть.
     Николя  вошел  к  ней,  заметно  стараясь быть  веселым,  беззаботным и
довольным.  Он нарочно ездил по своим знакомым,  чтобы те не подумали, что с
ним  накануне что-нибудь случилось.  На  Петицкую Николя был страшно сердит,
потому что догадался,  что вздул его один из  ее прежних обожателей.  Он дал
себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени,
как будто бы и не знал ее совсем.
     - Пожалуйте-ка сюда,  -  пожалуйте!  -  сказала княгиня, при его входе,
несколько даже как бы угрожающим голосом.
     Николя от одного этого уже немного сконфузился.
     - Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком.
     - А  где вы вчера вечером были?  -  спросила княгиня,  уставляя на него
пристальный взгляд.
     Николя просто обмер.
     - Дома  был-с!  -  отвечал  он,  решительно не  находя,  что  бы  такое
придумать.
     - А  зачем же  вы шляпы у  Елпидифора Мартыныча просили?  -  продолжала
княгиня.
     - Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.
     - А такой, в которой вечером вы были в маскараде.
     Николя при этом покраснел, как рак вареный.
     - Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он.
     - Нет,  не Иллионский!  -  возразила ему княгиня.  -  Потому что я знаю
даже, куда вы из маскарада уехали.
     Николя окончательно растерялся;  он  нисколько уже не  сомневался,  что
княгиня все  знает и  теперь смеется над ним,  а  потому он  страшно на  нее
рассердился.
     - Много что-то  вы  уж  знаете!  До  всего вам дело!..  -  произнес он,
надувшись.
     - Дело потому, что вы мне родня...
     - Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя.
     Княгиня  увидела,   что  с   этим  дуралеем  разговаривать  было  почти
невозможно.
     - Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на
него.
     - Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя.
     Княгиня окончательно на него рассердилась.
     - Действительно,  я  на  этот  раз  виновата и  вперед не  позволю себе
никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем
из  гостиной и  больше не  возвращалась,  так  что  Николя сидел-сидел один,
пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.
     Его  главным образом бесило то,  от  кого княгиня могла узнать,  и  как
только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так
кровь подливала у  него к  сердцу и неимоверная злоба им овладевала.  С этим
самым" чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не
намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой
Москве и  знала об  этом,  а  потому она  начинала представляться ему  самым
злейшим его врагом.  Надобно было ей самой отомстить хорошенько.  О,  Николя
имел для этого отличное средство!  Г-жа  Петицкая давно уже рассказала ему о
шурах-мурах княгини с Миклаковым. "А где ж они видаются?" - спросил тогда ее
Николя.  -  "В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и
князя в это время всегда дома нет",  -  отвечала Петицкая.  - "Значит, они в
гостиной у  них и видаются?" -  продолжал допрашивать Николя.  "Вероятно,  в
гостиной",  -  отозвалась Петицкая.  Николя все это очень хорошо запомнил, и
поэтому теперь ему  стоило сказать о  том князю,  так тот шутить не  будет и
расправится с  княгиней  и  Миклаковым по-свойски.  Николя,  как  мы  знаем,
страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как
же  сказать о  том  князю,  кто осмелится сказать ему это?  "А  что если,  -
придумал Николя,  -  написать князю анонимное письмо?"  Но в  этом случае он
опасался,  что  князь  узнает его  руку,  и  потому Николя решился заставить
переписать это  анонимное письмо своего камердинера.  Для этого,  вернувшись
домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:
     - Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.
     Камердинер последовал за ним.
     - Вот видишь,  -  начал Николя своим неречистым языком:  -  видишь, мне
надобно послать письмо.
     - Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.
     - Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя.
     Камердинер  посмотрел  на   барина  с   каким-то   почти  презрением  и
удивлением.
     - Да что я за писарь такой!  Я и писать-то настоящим манером не умею, -
произнес он.
     - Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя.
     Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.
     - Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он.
     - Мне нельзя,  понимаешь,  руку мою знают; догадаются, тогда черт знает
что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за
это дам.
     Камердинер отрицательно покачал головой.
     - Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?
     - Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя.
     Севастьянушко и  сам  очень хорошо понимал,  что  вряд ли  барин затеет
что-нибудь серьезно-опасное,  и  если представлялся нерешительным,  то желал
этим набить лишь цену.
     - Ну, я тебе сто рублей дам! - бухнул Николя от нетерпения сразу.
     Камердинер почесал у себя при этом в затылке.
     - К кому же такому письмо-то это? - продолжал он спрашивать, как бы еще
недоумевая.
     - К князю Григорову... безыменное!.. Никем не подписанное... О том, что
княгиня его живет с другим.
     - Да,  вот видите-с,  штука-то какая!  - произнес камердинер, несколько
уже и смутившись.
     - Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.
     - Нет-с, не знает.
     - Люди ихние тоже не знают твоей руки?
     - Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.
     - Так чего же тебе бояться?..
     Камердинер продолжал соображать.
     - Только деньги-то  вы  мне вперед уж  пожалуйте:  они теперь мне очень
нужны-с! - проговорил он, наконец.
     - Деньги отдам вперед, - отвечал Николя, покраснев немного в лице.
     Камердинер не без основания принял эту предосторожность:  молодой барин
часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о
том.
     Условившись таким  образом  с  Севастьяном,  Николя  принялся  сочинять
письмо и  сидел за  этой работой часа два:  лоб  его  при  этом неоднократно
увлажнялся  потом;  листов  двенадцать бумаги  было  исписано  и  перервано;
наконец,  он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было
по-русски, сколько переведено дурно с французского:
     "Любезный князь!  Незнакомые вам  люди желают вас  уведомить,  что жена
ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову,  с которым каждый вечер
встречается в вашей гостиной;  об этом знают в свете,  и честь вашей фамилии
обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю".
     Все  сие  послание  камердинер в  запертом кабинете тоже  весьма  долго
переписывал,  перемарал тоже  очень  много бумаги,  и  наконец,  письмо было
изготовлено,  запечатано,  надписано и  положено в почтовый ящик,  а вечером
Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как
бы с  чистой совестью болтал с  разными гостями.  Он,  кажется,  вовсе и  не
подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок.


                                     XI

     Князь получил анонимное письмо в то время, как собирался ехать к Елене.
Прочитав его,  он несколько изменился в лице и вначале,  кажется, хотел было
идти к княгине,  показать ей это письмо и попросить у нее объяснения ему; но
потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся
фигура его  приняла какое-то  мрачное выражение.  Более  всего  возмущал его
своим поступком Миклаков. Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему
свое внимание;  но  ему сейчас же следовало устранить себя от этого,  потому
что князь ввел его в свой дом,  как друга, и он не должен был позволять себе
быть разв