о знает, какой
он у вас?..  Вон другие гувернантки линейкой,  говорят, колотят учениц своих
по чем ни попало,  -  пожалуй, и уродом навек сделать недолго, а у меня дочь
единственная, в кои веки богом данная!
     - Я вашей дочери колотить не стану,  за это я вам ручаюсь, потому что у
меня у самой есть сын - ребенок, которого я попрошу взять с собой.
     - Вы замужняя поэтому? - спросила купчиха.
     - Нет,  я не замужняя!  -  отвечала Елена, желая в этом случае говорить
правду.
     - Вдова, значит?
     - Нет, не вдова... я девушка.
     Купчиха даже поотодвинулась от нее при этом.
     - Вот это тоже для нас нескладно будет!  - произнесла она, то потупляя,
то поднимая свои глаза и вместе осклабляясь во весь свой широкий рот.
     - Что делать!.. Это было увлечение с моей стороны, и я не скрываю того.
     - Да-с!.. Конечно!.. - отвечала купчиха, не переставая двигать глазами.
- Но нам-то уж очень неподходящее дело это будет! - повторила она еще раз.
     Елена, видя, что никакого тут успеха не будет, встала и, раскланявшись,
просила проводить ее;  тот  же  дворник,  все стоявший в  соседней комнате и
внимательно слушавший,  что хозяйка его говорила с гувернанткой, повел Елену
прежним путем; цепная собака опять похрапела на них.
     Елена,  очутившись на улице,  первое,  что начала с жадностью вдыхать в
себя свежий воздух;  она почти задыхалась,  сидя с купчихой в ее каморке, от
запаху жареной рыбы  с  луком,  и  хоть  довольно уже  устала,  но  все-таки
решилась  зайти  по  следующему адресу  к  полковнику Клюкову,  живущему  на
Разгуляеве, в своем доме. Елена, желая поберечь деньги, пошла и туда пешком.
Дом полковника Клюкова представлял совершенную противоположность купеческому
дому:  железные ворота его были распахнуты;  по  бокам крыльца были помещены
два   аристократические  льва;   конюшни  обозначены  лошадиной  головой  из
алебастра;  на  одном из  окон,  выходящем на  двор,  был прибит огромнейший
барометр:  словом,  видно было,  что тут жил человек не замкнутый, с следами
некоторого образования.  Елена  прямо  подошла ко  входу,  на  резных дверях
которого была  прибита  медная  дощечка с  надписью на  ней  по-французски и
по-русски:  "Полковник Клюков". Елена позвонила в колокольчик этой двери; ей
отворил лакей во фраке и даже в белом галстуке.
     - Полковнику нужна гувернантка... - начала Елена.
     - Пожалуйте!  - подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через
залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень хорошей работы
гравюры,  но только все какого-то строгого и  поучающего характера:  блудный
сын,  являющийся к  отцу;  Авраам,  приносящий сына  в  жертву  богу;  Муций
Сцевола{376}, сжигающий свою руку.
     Лакей довел Елену до  гостиной,  которая тоже  имела какой-то  чересчур
определенный характер; цветы, например, расставлены были в ней совершенно по
ранжиру, пепельницы на столе - тоже по ранжиру, кресла - тоже по ранжиру.
     - Полковник сейчас выйдет! - сказал лакей Елене и ушел.
     Она села на одно из кресел.
     Минут через пятнадцать раздались в  следующих комнатах правильные шаги,
и вслед за тем показался и сам полковник с височками,  с небольшим хохолком,
с нафабренными усами, в стоячем галстуке и сюртуке, с георгиевским крестом в
петлице. По всему туалету его заметно было, что он только что прифрантился.
     - Bonjour,  mademoiselle,  prenez place,  - je vous prie!* - сказал он,
пододвигая Елене,  вставшей при его входе, кресло и сам садясь против нее. -
Место вашего воспитания? - спросил он ее затем с довольно важным видом.
     ______________
     * Добрый день, мадмуазель, садитесь, прошу вас! (франц.).

     Елена в ответ на это подала ему свой аттестат и диплом. Полковник бегло
взглянул на оба из них.
     - Дело в том-с, - начал он, - что в конторе я, разумеется, подписывался
только как  полковник Клюков и  многого,  конечно,  не  договорил,  так  как
положительно считаю все  эти  наши  конторы скорее логовищем разных плутней,
чем  какими-нибудь  полезными  учреждениями,  но  с  вами  я  буду  говорить
откровенно,   как  отец,  истинно  желающий  дать  дочерям  своим  серьезное
воспитание.
     - Сделайте одолжение! - сказала ему на это Елена.
     - Прежде всего-с,  - продолжал полковник, - я должен вам сказать, что я
вдовец...  Дочерей у  меня  две...  Я  очень  хорошо  понимаю,  что  никакая
гувернантка не  может им заменить матери,  но тем не менее желаю,  чтобы они
твердо  были  укреплены  в  правилах  веры,  послушания и  нравственности!..
Дочерям-с моим предстоит со временем светская,  рассеянная жизнь; а свет, вы
знаете,  полон соблазна для юных и неопытных умов,  - вот почему я хотел бы,
чтоб  дочери  мои  закалены были  и,  так  сказать,  вооружены против  всего
этого...
     - Но каким же способом вы думаете достигнуть этого? - спросила Елена.
     Полковник начинал ей казаться дураком и пошляком.
     - Тем способом-с,  -  отвечал он ей,  -  чтобы девочки эти научены были
предпочитать науку серьезную - науке ветреной, пустой!.. Чтобы даже в музыке
они любили бетховенскую фугу{419},  а не нынешние какие-нибудь жалкие польки
и вальсы!..  Я сам член здешнего музыкального общества,  поклонник серьезной
музыки,  и мое желание, чтоб и дочери мои имели такой же вкус... Но главное,
на  что должно быть направлено внимание их  воспитательницы,  это то,  чтобы
внушить им, как тщетна и скоропреходяща земная жизнь человека, и чтобы таким
образом обратить сердца их к жизни будущей...
     Елена начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова
была чем  угодно поклясться,  что он  желает дать такое воспитание дочерям с
единственною целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только не давать им
приданого.  Принять у  него  место  она  находила совершенно невозможным для
себя,  тем  более,  что сказать ему,  например,  о  своем незаконнорожденном
ребенке было бы просто глупостью с ее стороны.
     - Нет,  я не могу принять на себя таких больших обязанностей! - сказала
она ему прямо.
     - Но почему, отчего? - спросил ее полковник как бы совсем другим тоном:
дело в  том,  что чем более он вглядывался в  Елену,  тем она более и  более
поражала его красотою своею.
     - Оттого, что я сама не знаю тех убеждений, которые вы желаете, чтобы я
внушала дочерям вашим.
     - Позвольте в этом случае вам не поверить!  -  воскликнул полковник.  -
Ваш  аттестат,  по  крайней  мере,  с  такой  прекрасной  отметкой  о  вашей
нравственности,  говорит совершенно противное;  но  если бы даже это и  было
так,  то  я,  желая немножко строгой морали для моих дочерей,  вовсе не хочу
стеснять  тем  вашей  собственной жизни!..  Кончив  ваши  уроки,  вы  будете
совершенно свободны во всех ваших поступках:  вы можете выезжать в театры, в
маскарады; я сам даже, если вы позволите, готов сопутствовать вам!.. Большая
разница - ихний возраст и наш с вами!..
     Из последних слов полковника Елена очень ясно заключила,  что он все бы
ей позволил,  с тем только,  чтоб и она ему позволила ухаживать за собой,  и
этим он показался ей еще противнее.
     - Я никогда не привыкла отделять моих слов от дела! - отвечала она, уже
вставая.
     Выражение лица полковника при этом мгновенно изменилось и  из какого-то
масленого сделалось довольно строгим.
     - О,  конечно, это качество превосходное! - произнес он и не пошел даже
Елену проводить, а кивнул только ей головой и остался в гостиной.
     Елена,  выйдя от  полковника со двора,  чувствовала,  что у  ней колени
подгибаются от усталости; но третий адрес, данный ей из конторы, был в таком
близком соседстве от  дома  полковника,  что  Елена решилась и  туда  зайти:
оказалось,  что это был маленький частный пансион, нуждающийся в учительнице
музыки.  Содержательница его, сморщенная старушонка в грязном чепце и грязно
нюхающая табак,  приняла Елену довольно сурово и  объявила ей,  что  она  ей
больше десяти рублей серебром в месяц не может положить.
     - Но часто ли я должна ходить давать уроки? - спросила Елена.
     - Каждый день-с,  каждый день,  как  и  прочие наставницы!  -  отвечала
старушонка.
     - Но я  живу очень далеко,  а  потому не позволите ли вы мне через день
приходить?.. Все равно, я двойное число часов буду заниматься.
     Старушонка на это сердито замотала головой.
     - Нет-с!.. Нет! - начала она каким-то злобно-насмешливым голосом. - Мне
устава моего заведения не менять для вас, не менять-с!
     - Хорошо,  я буду, в таком случае, каждый день ходить! - сказала Елена,
желавшая лучше что-нибудь зарабатывать, чем ничего.
     Очутившись снова на улице, Елена не в состояния была более идти пешком,
а взяла извозчика,  который вез ее до дому никак не меньше часа:  оказалось,
что она живет от пансиона,  по крайней мере,  верстах в пяти. Приехав домой,
Елена  почти упала от  изнеможения на  свою  постель,  и  в  ее  воображении
невольно начала проходить вся ее жизнь и  все люди,  с которыми ей удавалось
сталкиваться:  и  этот  что-то  желающий представить из  себя князь,  и  все
отвергающий Миклаков,  и эти дураки Оглоблины, и, наконец, этот колоссальный
негодяй Жуквич,  и  новые  еще  сюжеты:  милый скотина-полковник и  злючка -
содержательница пансиона.  О,  как они все казались ей ничтожны и  противны,
так что она не знала даже, кому из них отдать хоть маленькое предпочтение; и
если Миклаков все-таки являлся ей  лучше других,  то потому только,  что был
умнее всех прочих.  В  этой,  какой-то полусознательной переборке всех своих
знакомых Елена  провела  почти  всю  ночь,  и  на  другой  день  поутру  она
отправилась в  пансион на  урок;  там ей пришлось учить в  довольно холодной
зале испитых, мозглявых и страшно, должно быть, бестолковых девочек, которые
в  продолжение целого часа  хлопали при  ней  своими костлявыми ручонками по
расстроенным фортепьянам.  Елена,  по  самой природе своей,  была не большая
музыкантша и даже не особенно любила музыку,  но в настоящий урок она просто
показалась ей  пыткой;  как бы  то ни было,  однако,  Елена пересилила себя,
просидела свой урок больше даже,  чем следует,  пришла с него домой пешком и
на другой день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела там и
снова возвратилась домой пешком.  В  такого рода занятиях прошла вся неделя.
Единственным развлечением для  Елены  было  проводить время  с  своим Колей:
каждый вечер она  обыкновенно усаживалась с  ним  на  диване перед маленьким
столиком и раскрывала какую-нибудь книжку. Главным образом Коля доставлял ей
величайшее наслаждение тем, что уже знал букву о. "Ну, Коля, покажи, где о!"
- говорила  она  ему,  и  ребенок  без  ошибки  показывал.  Из  этого  Елена
заключила, что со временем он будет очень умен.
     При всей незавидности такого положения, Елена далеко не оставляла своих
политических и социальных мечтаний и твердо была уверена, что она переживает
переходное только время и  что рано или поздно,  но  выйдет на  приличное ей
поприще.  Впереди  угрожающей бедности  Елена  тоже  не  очень  опасалась  и
ободряла себя в  этом случае тем,  что она живет не  в  совершенно же  диком
государстве,  живет,  наконец,  в столице, в центре образования, а между тем
она многое знает и  на  разных поприщах может трудиться.  Одно,  что смущало
Елену,  - это возможность болезни, которая действительно невдолге и посетила
ее.  После двухнедельной ходьбы в пансион за такую даль Елена почти с ужасом
увидала,  что ее  крепкие ботинки протерлись на некоторых местах.  Она зашла
было купить себе новые,  но -  увы!  - за них просили пять рублей, а у Елены
всего только пять рублей оставалось в  кошельке,  и  потому она  эту покупку
отложила в  сторону и  решилась походить еще в  старых ботинках.  На  другой
день,  как  нарочно,  пошел сырой,  холодный дождь;  Елена все-таки  пошла в
пансион в своих дырявых ботинках. Пока она шла, то ничего не чувствовала, но
когда уселась в холодной зале давать уроки,  то заметила,  что чем долее она
там оставалась, тем более ноги ее холодели, а голова горела. Елена надеялась
обратною ходьбой согреть себя,  но,  выйдя, увидела, что решительно не может
идти,  потому что  в  худых местах ботинком до  того  намяла себе кожу,  что
ступить ни одной ногой не могла, и принуждена была взять извозчика, едучи на
котором, еще больше прозябла; когда, наконец, она вошла к себе в комнату, то
у нее зуб с зубом не сходился. Елена легла в постель, напилась теплого чая -
ничего не  помогало:  озноб  продолжался,  и  к  вечеру сделался жар.  Елена
вообразила,  что у  нее горячка и что она непременно умрет.  Собственно сама
для  себя Елена не  желала больше жить;  но,  вообразив,  что  без нее Коля,
пожалуй,  умрет с  голоду,  она решилась употребить все,  чтобы подняться на
ноги,  и для этого послала к частному врачу,  чтоб он приехал к ней; частный
врач,  хоть и был дома, сказался, что его нет. Елена послала пожаловаться на
него частному приставу,  который очень наивно велел ей сказать,  что частные
доктора ни  к  кому из бедных не ходят,  так как те им не платят.  Елена при
этом всплеснула только руками:  "Ну, можно ли жить и существовать в подобном
государстве?"   -   воскликнула  она  и  затем  впала  почти  в  совершенное
беспамятство.  На другой день, впрочем, к ней пришел один вольнопрактикующий
молодой врач, живший в одних нумерах с нею.
     Врач объявил Елене, что у нее сильная простудная лихорадка. "Но не умру
ли я,  не опасна ли моя болезнь?" -  спросила она его.  -  "Нет-с, не опасна
нисколько!"  -   отвечал  ей  тот  и,   прописав  лекарство,   ушел.   Елена
поуспокоилась немного и  решилась как  можно старательнее лечиться,  но  для
этого  у  нее  не  было  денег.  Елена послала продать свое  черное шелковое
платье,  единственную ценную вещь, которою она еще владела: за это платье ей
дали 25 рублей,  а болезнь между тем длилась.  Прошло таким образом недели с
две;  у Елены вышли все деньги.  Она послала было к содержательнице пансиона
письмо,   в  котором  просила  ту  прислать  ей  жалованье  за  прослуженные
полмесяца,  обещаясь сейчас,  как только выздоровеет,  явиться снова к своим
занятиям;  на это письмо содержательница пансиона уведомила ее, что на место
Елены уже есть другая учительница,  гораздо лучше ее знающая музыку,  и  что
жалованье она тоже не может послать ей, потому что Елена недослужила месяца.
Что оставалось после этого делать Елене? Ей не на шутку представилась мысль,
что она в  самом деле вместе с  ребенком может умереть с голоду,  тем более,
что   хозяин  гостиницы  несколько  раз  уже  присылал  к   ней,   чтоб  она
порасплатилась хоть сколько-нибудь за стол и за нумер.
     К  вечеру,  в день получения письма от содержательницы пансиона,  Елена
начала чувствовать,  что в комнате становится чересчур свежо: время это было
глубокая осень.  Елена спросила няньку,  отчего так холодно. Та отвечала ей,
что у  них не  топлена печь и  что хозяин совсем ее не велел никогда топить,
потому что ему не платят денег.  Ночью в комнате сделалось еще холоднее, так
что Коля на  другой день поутру проснулся весь простуженный,  с  кашлем и  в
жару.  У  Елены не  было даже на  что послать за каким-нибудь лекарством для
него,  не было чаю, чтобы напоить его. Мальчик метался и плакал. Этого Елена
уже  больше не  выдержала:  думала было она первоначально достать где-нибудь
жаровню с  угольями,  поставить ее  в  свою  комнату и  задохнуться вместе с
ребенком,  - но за что же она и по какому праву прекратит его молодую жизнь?
- И Елена с ужасом поспешила выкинуть из головы это страшное решение. Думала
потом написать к  князю и  попросить у  него  денег для  ребенка,  -  князь,
конечно,  пришлет ей,  - но это прямо значило унизиться перед ним и, что еще
хуже того,  унизиться перед его супругой, от которой он, вероятно, не скроет
этого,  и та,  по своей пошлой доброте, разумеется, будет еще советовать ему
помочь  несчастной,  -  а  Елена  скорее готова была  умереть,  чем  вынести
подобное самоуничижение.  "Э,  -  подумала она, - что будет, то будет! Лучше
продать себя,  чем просить милостыню!" Приняв какое-то новое решение,  Елена
подошла к своему столику и вынула из него лист почтовой бумаги.  Лицо ее при
этом не было ни печально,  ни особенно встревожено,  а только, как случалось
это во  всех трудных случаях ее  жизни,  дышало решительностью и  смелостью.
Елена села и начала писать довольно твердым почерком:
     "Николай Гаврилыч!  Вы  некогда делали мне предложение и  желали на мне
жениться.  В  настоящее время я нуждой доведена до последней степени нищеты;
если вы хотите,  то можете на мне жениться,  но решайтесь сейчас же и сейчас
же приезжайте ко мне и не дайте умереть с голоду моему ребенку!" Надписав на
конверте письма: "Николаю Гаврилычу Оглоблину", Елена отправила его с нянею,
приказав ей  непременно дожидаться ответа.  На  успех  этого  письма  Елена,
кажется,  не  совсем надеялась,  потому что  лицо  ее  после  решительного и
смелого выражения приняло какое-то  отчаянное:  она заметно прислушивалась к
малейшему шуму в коридоре; наконец, раздались довольно сильные шаги, двери к
ней  в  нумер  распахнулись,  и  влетел торжествующий и  блистающий радостью
Николя.
     - Ах,  я очень рад!..  Благодарю вас...  я ужасно рад!..  - говорил он,
целуя руку Елены.  -  Как же  вам не совестно давно мне не прислать,  что вы
нуждаетесь! - говорил он.
     Хлопоча,  чтоб Елену выгнали,  Николя вовсе не  ожидал,  что она впадет
чрез  то  в  бедность.  И  воображал,  что  Елена превесело будет поживать с
Жуквичем.
     - А где Жуквич-то? - присовокупил он.
     - Он давно уехал, - отвечала Елена.
     Николя при этом выпучил глаза.
     - Так,  стало быть,  это неправда, что говорили тогда про вас? - сказал
Николя.
     - Конечно, неправда! - воскликнула Елена.
     - Ну,   и  отлично  это!..  Отлично!..  -  говорил  Николя,  потирая  с
удовольствием руки.
     - Но ваш отец не позволит вам жениться на мне! - возразила Елена.
     - А пожалуй,  не позволяй; очень мне нужно! - говорил совершенно смелым
тоном Николя.
     - Но чем мы в таком случае будем жить с вами? - спросила Елена.
     Николя при этом рассмеялся ей в лицо.
     - Как чем жить?  У  меня своих двадцать тысяч годового дохода,  а я еще
скопил из них, - очень мне нужно отцовское состояние.
     - Но правда ли это,  monsieur Николя?  -  произнесла Елена недоверчивым
голосом.
     На лице Николя при этом отразилось, в свою очередь, недоумение.
     - Вот  видите что,  -  объяснила ему  Елена,  -  я  вам  буду  говорить
откровенно, что я вас не люблю и иду за вас из-за состояния.
     - Понимаю это я... Будто я не понимаю этого! - подхватил Николя.
     - Кроме  того,  -  продолжала Елена,  -  я  столько раз  в  жизни  была
обманываема людьми,  что  теперь  решительно никому  не  верю,  а  потому вы
как-нибудь фактически должны доказать мне, что у вас есть состояние.
     - Да как же я  вам докажу?  -  спросил Николя,  тяжело поворачивая свой
толстый язык.
     - Как знаете!.. - сказала ему Елена.
     Николя после  этого несколько времени глядел на  нее,  выпуча глаза,  и
думал.
     - Разве вот что сделать!  -  произнес он.  - Погодите, я сейчас вам все
бумаги мои  привезу!..  -  проговорил он  радостно и  затем,  схватив шапку,
выбежал  из   нумера;   но  через  какие-нибудь  полчаса  снова  вернулся  и
действительно привез показать Елене,  во-первых,  купчую крепость и планы на
два огромные каменные дома,  собственно ему принадлежащие,  и потом духовное
завещание от родной бабки на очень большое имение.
     - Ну, вот вам, успокойтесь! - говорил он.
     Елена пересмотрела эти бумаги очень внимательно.
     - Все это отлично!..  -  проговорила она. - Но вы теперь мне дайте хоть
сколько-нибудь денег, потому что ни ребенок, ни я другой день ничего не ели.
     - Ах, боже мой! - воскликнул с чувством Николя. - Возьмите, пожалуйста!
- продолжал он, то