но
поцеловал у нее руку.
     - На лавочку,  сюда,  под тень! - говорила Елизавета Петровна и усадила
Елпидифора Мартыныча рядом с собой на одну из скамеечек.
     - А мне бы,  глупой,  давно следовало вас поблагодарить!  - начала она,
как бы спохватившись.
     Елизавета Петровна до сих пор еще не говорила Елпидифору Мартынычу, что
стала  получать от  князя  деньги,  опасаясь,  что  он,  старый  черт,  себе
что-нибудь запросит за то; но в настоящее время нашла нужным открыться ему.
     - Ну,  что  тут...  не  стоит благодарности...  -  отвечал ей,  в  свою
очередь,  как-то стыдливо потупляя свои очи,  Елпидифор Мартыныч.  - Словеса
наши,  значит,  подействовали,  -  прибавил он  затем  с  оттенком некоторой
гордости.
     - Подействовали отчасти, - отвечала Елизавета Петровна.
     - Что  же,  на  много  ли  князь  распоясался?  -  спрашивал  Елпидифор
Мартыныч.
     - Не на много, не ошибется!
     - А на сколько, однако?
     - Ну,  и  говорить  не  хочется!..  Вы,  однако,  как-нибудь  Елене  не
проговоритесь, - она ничего не знает об этом.
     - Зачем ей говорить!  -  отвечал Елпидифор Мартыныч, нахмуривая немного
свои брови.  -  А  что,  она здорова?  -  присовокупил он  каким-то странным
голосом.
     - То-то,  что нет!..  Нездорова!  -  воскликнула Елизавета Петровна.  -
Припадки, что я вам говорила, продолжаются.
     - Что же это значит? - спросил ее со вниманием Елпидифор Мартыныч.
     - Что значит? Я думаю, что обыкновенно это значит, - отвечала Елизавета
Петровна.  -  Беременна, кажется, - произнесла она, помолчав немного и более
тихим голосом, чем обыкновенно говорила.
     - Вот тебе на! - сказал Елпидифор Мартыныч.
     - И потому,  господин его сиятельство, - продолжала Елизавета Петровна,
как-то  гордо  поднимая свою  громадную грудь,  -  теперь  этими  пустяками,
которые нам дает, не думай у меня отделаться; как только ребенок родится, он
его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то я возьму да
и принесу его супруге на окошко:  "На поди,  нянчись с ним!" Вы, пожалуйста,
так опять ему и передайте.
     Елпидифор Мартыныч  на  это  молчал.  Елизавета Петровна,  заметив  его
несколько суровое выражение в лице, поспешила прибавить:
     - Устройте вы мне это дело, - тысячу рублей вам за это дам, непременно!
     Елпидифор Мартыныч и на это усмехнулся только и ни слова не говорил.
     - Вот записку сейчас дам вам в том,  -  сказала Елизавета Петровна и, с
необыкновенной живостью встав  с  лавки,  сбегала в  комнаты и  написала там
записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей,
когда получит от князя должные ей тридцать тысяч.
     - Вот-с, извольте получить! - говорила она, подавая ему ее.
     Елпидифор Мартыныч взял  записку и,  опять усмехнувшись,  положил ее  в
карман.
     - Не знаю, как мне вам устроить это, - произнес он как-то протяжно.
     - Знаете!..  Полноте,  друг мой!..  Вы все знаете! - говорила Елизавета
Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу.
     - Да,   знаю!  Нет,  сударыня,  в  нынешнем  веке  не  узнаешь  ничего:
по-нашему,  кажется,  вот непременно следовало,  чтобы вышло так,  а  выйдет
иначе!  -  проговорил Елпидифор Мартыныч и  затем,  встав  с  лавочки,  стал
застегивать свое пальто. - Пора, однако, - заключил он.
     Елизавета Петровна проводила его до самой пролетки.
     Елпидифор Мартыныч велел  себя  везти  в  Свиблово,  чтобы  кстати  уже
заехать и  к  Анне Юрьевне.  Он таким образом расположил в голове план своих
действий:  о  беременности Елены он намерен был рассказать княгине,  так как
она этим очень интересовалась;  о деньгах же на ребенка опять намекнуть Анне
Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом. Но, приехав в
Свиблово,  он,  к великому горю своему, застал Анну Юрьевну не в комнатах, а
на дворе,  около сарая, в полумужской шляпе, в замшевых перчатках, с хлыстом
в руке и сбирающуюся ехать кататься в кабриолете на одном из бешеных рысаков
своих.
     - Убирайтесь назад,  не  вовремя приехали!  -  крикнула было та  ему на
первых порах.
     - Ну,  что делать!  - сказал Елпидифор Мартыныч, несколько сконфуженный
таким приемом,  и  сбирался было отправиться в  обратную,  но  Анна Юрьевна,
увидав на  нем  его  уморительную шинель на  какой-то  клетчатой подкладке и
почему-то с  стоячим воротником,  его измятую и порыжелую шляпу и,  наконец,
его  кислую  и  недовольную  физиономию,  не  вытерпела  и  возымела  другое
намерение.
     - Елпидифор  Мартыныч,  садитесь  со  мной  и  поедемте  кататься.  Ну,
слезайте же поскорее с вашей пролетки!  - приказывала она ему, усевшись сама
в свой кабриолет.
     Елпидифор Мартыныч повел глазами на сердито стоящего коня Анны Юрьевны,
ослушаться,  однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними,
неуклюже и  робко полез в  довольно высокий кабриолет.  Грум слегка при этом
подсадил его,  и  только  что  Елпидифор Мартыныч уселся,  и  уселся  весьма
неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не всем даже телом
своим,  -  как Анна Юрьевна ударила вожжами по  рысаку,  и  они понеслись по
колеистой и неровной дороге. С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа;
шинель на клетчатой подкладке распахнулась и  готова была попасть в  колеса,
сам он начал хвататься то за кабриолет, то даже за Анну Юрьевну.
     - Матушка,   матушка,  Анна  Юрьевна...  потише...  убьете...  ей-богу,
убьете! - кричал он почти благим матом, но Анна Юрьевна не унималась и гнала
лошадь.
     Рысак, вытянув голову и слегка только пофыркивая, все сильнее и сильнее
забирал.
     - Господи!..   Господи!   -  продолжал  кричать  Елпидифор  Мартыныч  и
стремился было сцапать у Анны Юрьевны вожжи, чтобы остановить лошадь.
     - Не  смейте этого делать!  -  прикрикнула та  на  него и  еще  сильнее
ударила вожжами по рысаку.
     Елпидифор Мартыныч начал  уже  читать предсмертную молитву;  но  в  это
время с  парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады;  она этого никак
не вынесла и сразу же остановила рысака своего.
     - Ступайте вон! С вами невозможно так близко сидеть, - сказала она ему.
     Елпидифор   Мартыныч,    нисколько   этим   не   обиженный,   напротив,
обрадованный,  сейчас же слез,  а  Анна Юрьевна,  посадив вместо него своего
грума,  ехавшего за ними в  экипаже доктора,  снова помчалась и через минуту
совсем скрылась из глаз.
     - Эка  кобыла  ногайская!..  Эка  кобыла бешеная!  -  говорил Елпидифор
Мартыныч, обтирая грязь и сало, приставшие от колес к его глупой шинели.
     - У них-с не кобыла это, а мерин! - заметил ему кучер его.
     - Я  не  об  лошади говорю,  а  об  барыне!  -  возразил ему с  досадой
Елпидифор Мартыныч.
     - Д-да! Об барыне! - сказал, усмехнувшись, кучер.


                                     IX

     В  этот  же  самый  день  князь ехал  с  другом своим бароном в  Москву
осматривать ее древности,  а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот
раз с охотой отпустила его от себя,  так как все, что он делал для мысли или
для какой-нибудь образовательной цели,  она всегда с удовольствием разрешала
ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
     День был превосходнейший.  Барон решительно наслаждался и  природой,  и
самим собой,  и  быстрой ездой в  прекрасном экипаже;  но  князь,  напротив,
вследствие    утреннего    разговора    с    женой,     был    в    каком-то
раздраженно-насмешливом расположении духа.  Когда они,  наконец,  приехали в
Москву,  в Кремль,  то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться
довольно странно.
     - Как  это  мило!   -   почему-то  произнес  он,  останавливаясь  перед
царь-колоколом.
     - Что же тут милого? - спросил его князь удивленным голосом.
     - То  есть  интересно,  хотел я  сказать,  -  поправился барон и  перед
царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.
     - C'est  magnifique!*  -  проговорил он,  надевая пенсне  и  через  них
осматривая пушку.
     ______________
     * Это великолепно! (франц.).

     - Magnifique еще какой-то выдумал! - сказал князь, покачав головой.
     - Ах,  кстати: я, не помню, где-то читал, - продолжал барон, прищуривая
глаза свои,  - что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли,
царь-колокол,   в  который  никогда  не  звонили,  и  кто-то  еще,  какой-то
государственный человек, никогда нигде не служивший.
     - Ты это у Герцена читал, - сказал ему князь.
     - Так, так!.. Да, да! - подтвердил с удовольствием барон. - Этот Герцен
ужасно какой господин остроумный, - присовокупил он.
     - Он и  побольше,  чем остроумный,  -  заметил каким-то суровым голосом
князь.
     - Конечно, конечно! - согласился и с этим барон.
     В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.
     Барон  заглянул  в  дверь  Успенского  собора  и  проговорил:  "Святыня
русская!" Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу
и  перекрестился;  затем,  выйдя на  набережную и  окинув взором открывшееся
Замоскворечье, воскликнул: "Вот она, матушка Москва!"
     Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был
выслушивать.
     Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на
висевшие по бокам картины: "Какая славная кисть!"
     - Прескверная! - повторил за ним князь.
     - Ого,  сколько ружей!  -  воскликнул барон, войдя уже в первую залу со
входа.
     - Много, - повторил за ним князь.
     В  комнате  с  серебряной  посудой  барон  начал  восхищаться несколько
поискреннее.
     - Отличные сюжеты,  замечательные!  -  говорил он,  осматривая в пенсне
вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он
наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: "Блюдо"!
     - Что ж "Блюдо"?  Читай дальше, - сказал князь, стоявший сзади барона и
насмешливо смотревший на него.
     - "Блюдо"!  -  повторил  барон,  но  дальше  решительно ничего  не  мог
прочитать.
     - Э,  да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! - подхватил
князь.
     - Да,  то есть так себе... Плохо, конечно!.. - отвечал как-то уклончиво
барон и  поспешил перейти в другое отделение,  где хранились короны и одежды
царские.
     - Это архиерейские одежды? - спросил барон, останавливаясь перед первым
шкафом.
     - Нет,   это  одежды  царей,  -  отвечал  протяжно  сопровождавший  его
чиновник, - архиерейские одежды в ризницах.
     - Те в ризницах? - почему-то переспросил с любопытством барон.
     - В ризницах, - повторил ему еще раз чиновник.
     Что касается до драгоценных камней,  то барон,  по-видимому, знал в них
толк.
     - Это очень дорогая вещь,  -  сказал он,  показывая на огромный рубин в
короне Анны Иоанновны{87}.
     - Да-с, - повторил чиновник.
     - Этакая прелесть,  чудо что такое! - произносил барон с разгоревшимися
уже  глазами,  стоя  перед  другой короной и  смотря на  огромные изумрудные
каменья.  Но  что  привело его в  неописанный восторг,  так это бриллианты в
шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену{87}.
     - Восемь штук таких бриллиантов!..  Восемь штук!  -  восклицал барон. -
Какая грань,  какая вода отличная! - продолжал он с каким-то даже умилением,
и в этом случае в нем,  может быть, даже кровь сказывалась, так как предание
говорило,  что  не  дальше как  дед  родной барона был ювелир и  торговал на
Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.
     После  бриллиантов  барон  обратил  некоторое  внимание  на   старинные
экипажи, которые его поразили своею курьезностию.
     - Что  это  за  безобразие,  что это за  ужас!  -  говорил он,  пожимая
плечами.
     - Покажи и  тебя через десять лет в  твоем пиджаке,  -  и ты покажешься
ужасом и безобразием, - заметил ему князь.
     - Тут не в том дело!  Они сложны,  огромны,  но комфорта в них все-таки
нет, - возразил барон.
     - Никак не меньше нынешнего:  попробуй,  сядь, - сказал ему князь, явно
желая подшутить над приятелем.
     - Гораздо меньше!  -  воскликнул барон и в самом деле хотел было сесть,
но чиновник не пустил его.
     - Нет-с,  этого нельзя,  -  сказал он  ему не совсем,  впрочем,  смелым
голосом.
     - Жаль! - произнес барон и пошел дальше.
     Когда они,  наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю,
которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:
     - Кто это с вами, министр, что ли, какой?
     Барон очень уж важен показался ему по виду своему.
     - Нет, барон один, - отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.
     - Ах, он ягель немецкий, трава болотная! - зашипел, заругался чиновник.
- Недаром меня так претило от него!
     Почтенный смотритель древностей был страшный русак и  полагал,  что все
несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.
     В  Троицком трактире барон был  поставлен другом своим почти в  опасное
для  жизни положение:  прежде всего была спрошена ботвинья со  льдом;  барон
страшно жаждал этого блюда и  боялся;  однако,  начал его  есть и  с  каждым
куском  ощущал  блаженство  и   страх;   потом   князь  хотел  закатить  ему
двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть.
     - Ах, ты, габерсупник{87}! - сказал ему почти с презрением князь.
     - Почему же габерсупник? - возразил барон, как бы даже обидевшись таким
названием.
     Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно
захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой.
     - Это Сухарева башня?  -  говорил барон не совсем даже твердым языком и
устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.
     - Сухарева! - отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь.
     - Ее  Брюс{87} построил?  -  продолжал барон  надменнейшим и  наглейшим
образом.
     - И не думал! - возразил ему серьезно князь.
     - Как  не  думал?  -  воскликнул  барон.  -  Я  положительно знаю,  что
водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.
     - Ну, да, Брюс!.. Ври больше! - произнес уже мрачно князь.
     - Нет,  не  вру,  потому  что  в  России  все,  что  есть  порядочного,
непременно выдумали иностранцы, - сказал барон, вспыхивая весь в лице.
     - Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал?  - спросил его
князь.
     - Отчего я?..  Что же ты меня привел тут в пример?  Я не иностранец!  -
говорил барон.
     - Врешь!..  Врешь!  Иностранцем себя  в  душе считаешь!  -  допекал его
князь.
     - Вот вздор какой! - рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти
слова  князя за  приятельскую,  не  имеющую никакого смысла шутку;  затем он
замолчал, понурил голову и вскоре захрапел.
     Князь же  не  спал  и  по  временам сердито и  насмешливо взглядывал на
барона.  Его,  по преимуществу,  бесила мысль,  что подобный человек,  столь
невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в
государственные люди,  -  и  князю  ужасно  захотелось вышвырнуть барона  на
мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не
вышел со временем государственный человек.
     По возвращении в Останкино,  барон,  не совсем еще проспавшийся,  пошел
досыпать,  а  князю доложили,  что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама
непременно будет.  Между тем  княгиня велела ему  сказать,  что она никак не
может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно
было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести
целый вечер без нее приводила его просто в  ужас.  Проклиная в  душе всех на
свете  кузин,  князь пошел к  Елене и  стал  ее  умолять прийти тоже  к  ним
вечером.
     - Но меня жена ваша,  может быть, не велит принять, или, еще хуже того,
приняв, попросит уйти назад! - возразила ему Елена.
     - Что за пустяки!  - произнес князь. - Во-первых, жена моя никогда и ни
против кого не  сделает ничего подобного,  а  во-вторых,  она и  не  выйдет,
потому что больна.
     - Да,  если не выйдет,  в таком случае приду с удовольствием, - сказала
Елена.
     Сидеть с гостями князь предложил в саду,  где,  по его приказанию,  был
приготовлен на длинном столе чай с  огромным количеством фруктов,  варенья и
даже вина.
     Анна Юрьевна приехала в  своей полумужской шляпе и  вся раскрасневшаяся
от  жару.  Она сейчас же  села и  начала тяжело дышать.  Увы!  Анна Юрьевна,
благодаря ли московскому климату,  или,  может быть,  и летам своим,  начала
последнее время  сильно полнеть и  брюзгнуть.  Князь  представил ей  барона,
который окончательно выспался и был вымытый,  причесанный, в черном сюртучке
и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный
шиньон  и  черные  локоны  осеняли ее  бледное лицо,  черное шелковое платье
шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла
удержаться и невольно воскликнула:
     - Как вы прелестны сегодня!..
     И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку.
     Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в
свою  очередь,  грациозно  и  несколько  на  польский  манер,  весьма  низко
поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.
     - Et madame la princesse?* - спросила она, как бы ничего не знавши.
     ______________
     * А госпожа княгиня? (франц.).

     - Она больна, - отвечал князь.
     - И  довольно серьезно,  кажется,  -  заметила Анна Юрьевна,  на минуту
заходившая к княгине.
     - Серьезно? - переспросила ее Елена.
     - По-видимому, - отвечала Анна Юрьевна.
     - Ну,  нет!  С ней это часто бывает, - возразил князь и, желая показать
перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума
и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем.
     - Mademoiselle Helene!  -  отнесся он к ней.  -  Вы знаете ли,  что мой
друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений{96}!
     - Я? - переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или
отвергал что-нибудь подобное.
     - Да,  вы!..  Во  вчерашнем  нашем  разговоре  вы  весьма  обыкновенные
поступки называли даже виной, - пояснил ему князь.
     - А! - произнес многознаменательно, но с улыбкою барон.
     - А вы не согласны с этою теорией? - спросила его Елена.
     - Да,  не согласен, - отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не
знал, с чем он, собственно, тут не согласен.
     - Но почему же? - спросила его Елена.
     - Потому что  преступление...  самое название показывает,  что  человек
преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.
     - А что такое самые законы,  позвольте вас спросить?  - допрашивала его
Елена.
     - Законы  суть  поставленные  грани,  основы,  на  которых  зиждется  и
покоится  каждое  государство,  -  отвечал  барон,  немного  сконфузясь:  он
чувствовал,  что говорит свое,  им самим сочиненное определение законов,  но
что есть какое-то другое, которое он забыл.
     - Законы суть  условия,  которые люди,  составившие известное общество,
заключили между собой, чтобы жить вместе, - так?.. - пояснила Елена барону и
вместе с тем как бы спросила его.
     - Так! - согласился он с ней.
     Князь при этом усмехнулся.
     - Вот тебе на!  -  сказал он.  -  Ты,  значит,  отказываешься от нашего
казенного юридического определения,  что законы суть продукт верховной воли,
из которой одной они проистекают.
     - Нисколько я  не отказываюсь от этого определения,  и,  по-моему,  оно
вовсе  не  противоречит определению mademoiselle Helene,  так  как  касается
только  формы  утверждения законов:  законы всюду  и  везде  основываются на
потребностях народа  и  для  блага  народа  издаются,  -  проговорил  барон,
начинавший видеть,  что ему и тут придется биться,  и потому он решился,  по
крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума.
     - Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, -
возразила ему Елена, - а потому я все-таки