т ответ, Елизавета Петровна отправилась обратно к дочери.
     - Ну-с, священников я пригласила, - сказала она. - А кто же у вас будут
восприемниками: кум и кума?
     - Кум будет Миклаков, - отвечал князь и затем приостановился.
     - А кума уж вы будьте! - подхватила Елена.
     - Хорошо,  очень приятно, с большим удовольствием! - отвечала Елизавета
Петровна радостно и  немножко важничая.  -  Теперь поэтому о завтраке только
надобно похлопотать,  -  сколько вы изволите жертвовать на него? - отнеслась
она снова к князю.
     Толстые   телячьи   котлеты  все   соблазнительней  и   соблазнительней
рисовались в воображении Елизаветы Петровны.
     - Сколько нужно будет? - отвечал тот.
     - Ста рублей не пожалеете?
     - Разумеется! - сказал, усмехаясь, князь.
     Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица.
     - Посторонних у  вас никого не будет,  а  только кум,  кума,  акушерка,
доктор?
     - Да, - подтвердил князь.
     - Ах, кстати о докторе!.. - подхватила Елизавета Петровна, как будто бы
к слову. - У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему?
     - То есть я ему заплачу потом,  - отвечал князь, несколько сконфуженный
таким вопросом.
     Елена же при этом более не вытерпела.
     - Мамаша,  это,  наконец,  несносно!..  Что за расспросы:  заплатили ли
тому,  что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! - почти вскрикнула она
сердитым голосом.
     - Не  буду,  не  буду больше!  -  отвечала Елизавета Петровна,  заметно
струхнув,   и  затем,   подойдя  к  Елене,  поцеловала  ее,  перекрестила  и
проговорила: - Ну, прощай, я поеду... До свиданья! - присовокупила она почти
дружественным голосом князю.
     Тот, не вставая с места, кивнул ей головой.
     Елизавета Петровна отправилась к  знакомому ей кухмистеру тоже пешком и
тем же  проворным шагом.  Услышав,  что он болен,  она не остановилась перед
этим и  дорвалась до  его спальни.  Кондитер был уже девяностолетний старик,
глухой и плохо видящий.
     - Здравствуйте,  Яков Иваныч! - воскликнула Елизавета Петровна, входя к
нему. - Что, вы, вероятно, не узнали меня?
     - Нет,  не знаю, извините! - отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под
зеленого зонтика своего.
     - Я Елизавета Петровна Жиглинская.
     - А,  вот  кто...  Очень рад,  покорнейше прошу садиться!  -  заговорил
кондитер гораздо более любезным голосом:  в прежние годы, когда у Жиглинских
был картежный дом,  почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы
обеды.
     - Я к вам с делом,  -  продолжала Елизавета Петровна,  - приготовьте-ка
мне завтрачек, - у меня дочь родила.
     - Дочь?.. Вот как! - воскликнул старец еще приветливее. - За кем же она
замужем? - присовокупил он.
     - Да тут за одним господином... Его, впрочем, нет в Москве.
     - Нет  в  Москве?  -  повторил,  как  бы  соображая кое-что  про  себя,
многоопытный старец.
     - Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром.
     - Можно это!  -  протянул старец,  и  в  его  почти омертвелом лице  на
мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что
от этого дела рублей с полсотни наживет.
     - Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был.
     - Дворянский будет!  -  подтвердил старик.  -  А  в карты после крестин
будут играть?
     - Конечно,  будут! - отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета
Петровна.
     - Чтобы карты от моих лакеев были! - объяснил старец.
     - От  ваших,  от  ваших!  -  успокоила его Елизавета Петровна и  затем,
оставив ему адрес Елены,  отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем,
что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна.

     На  другой  день  часу  в  12-м,  лица,  долженствующие  участвовать  в
крещении,  собрались.  Князь,  впрочем,  по  предварительному  соглашению  с
Еленой,  не пришел совсем,  Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до
сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у
Елены.
     Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами,
набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка
тоже была довольно нарядна и  довольно весела;  но  зато Миклаков,  в  новом
своем фраке,  в  новом белье и белом даже галстуке,  сидел мрачный в зале на
стуле.  Он сам напросился на кумовство,  а теперь и не рад был тому,  потому
что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли
священники.  Отец  Иоанн  был  в  самой  новенькой своей  гарнитуровой рясе;
подстриженные волосы и  борода его  были умаслены,  сапоги чистейшим образом
вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще
покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по
распоряжению дьякона) вычищена.  Церемония началась.  Отец Иоанн одной своей
гарнитуровой рясой и  сильно вычищенными сапогами уже произвел на  Миклакова
весьма неприятное впечатление,  но  когда  он  начал весьма жеманно служить,
выговаривая чересчур ясно  и  как  бы  отчеканивая каждое  слово,  а  иногда
зачем-то  поднимая кверху  свои  голубые  глаза,  то  просто  привел  его  в
бешенство.  "Вот фигляр-то и  комедиант!" -  думал Миклаков,  стоя у купели.
Затем отец Иоанн,  говоря куму и куме,  чтоб они дунули и плюнули, точно как
будто бы усмехнулся при этом.  "А,  так ты вот еще из каких...  Ну, я теперь
тебя насквозь понимаю!" -  продолжал почти с бешенством думать Миклаков.  Он
имел своим правилом,  что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если
кто офицер,  то  будь храбр и  не  рассуждай,  но  если выскочил умственно и
нравственно  из  своего  положения,   так  выходи  вон  и  ищи  себе  другой
деятельности.  Отца Иоанна он  решился при  первом удобном случае срезать на
чем свет стоит.  По окончании церемонии дьячки,  забрав купель и  облачение,
отправились домой.  Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им
оставаться,  так  как  им  всегда  почти  накрывали  или  в  лакейской,  или
где-нибудь в  задних комнатах:  он  не  хотел,  чтобы  духовенство было  так
публично унижаемо;  сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все
ходил и  посматривал то  в  одну соседскую комнату,  то  в  другую,  и  даже
заглядывал под  ларь в  передней.  Ему все хотелось увидать князя Григорова,
который,  по  его мнению,  непременно должен быть где-нибудь тут.  Елизавета
Петровна,  расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании
ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу.
     Елена  лежала на  постели в  новеньком нарядном чепчике,  в  батистовой
белейшей кофте  и  под  розовым одеялом.  Таким образом нарядиться ее  почти
насильно заставила Елизавета Петровна и  даже  сама привезла ей  все  это  в
подарок.
     - Ну, поздравляю вас, поздравляю! - говорил Миклаков Елене.
     - С чем, с чем? - повторила та дважды и как бы укоризненным голосом.
     Елизавета  Петровна,   нисколько,  разумеется,  не  понявшая  подобного
возражения дочери,  прошла в другую комнату,  чтобы поскорее велеть подавать
священникам чай.
     Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и
осиплым басом{227}:
     - Ваш чин и фамилия для записания в книгу?
     - Надворный советник Миклаков, - отвечал ему тот.
     - Благодарю! - сказал дьякон и записал фамилию на бумажке.
     Отец  Иоанн внимательно вслушался в  ответ Миклакова.  Он  не  преминул
догадаться,  что это был тот самый сочинитель,  про которого он  недавно еще
читал в одном журнале ругательнейшую статью.
     Отец Иоанн в натуре своей,  между прочим, имел два свойства: во-первых,
он  всему  печатному почти  безусловно верил,  -  если  которого  сочинителя
хвалили,  тот  и  по  его  мнению был хорош,  а  которого бранили,  тот худ;
во-вторых,  несмотря на  свой кроткий вид,  он  был человек весьма ехидный и
любил каждого уязвить, чем только мог.
     - А  я  недавно читал критику на ваши сочинения,  -  начал он,  кладя с
заметным франтовством ногу на ногу.
     - На  мои  сочинения?  -  спросил  Миклаков  несколько  уже  удивленным
голосом.
     - Да,  -  отвечал ему отец Иоанн с важностью.  -  Тут,  - прибавил он с
некоторой расстановкой,  - во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые
из порицаний справедливы и основательны.
     - Вы находите? - повторил Миклаков.
     В голосе его послышался какой-то хрип,  и если б отец Иоанн знал, какую
он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова,  то, конечно, остерегся
бы  говорить ему  подобные вещи.  Миклаков решился уже теперь не  продернуть
попенка,   а  просто-напросто  пугнуть  его  хорошенько.  Сделав  над  собой
всевозможное усилие,  чтобы  овладеть собою,  он  прежде всего  вознамерился
приласкаться к  отцу Иоанну и,  пользуясь тем,  что в это время вошла в залу
Елизавета Петровна  и  общим  поклоном  просила  всех  садиться за  завтрак,
параднейшим  образом  расставленный  официантами  старца,   -   он,  как  бы
совершенно добродушным образом, обратился к нему:
     - Что нам,  батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!..
Выпьемте-ка лучше с нами водочки!
     - Нет-с! Благодарю, я не пью, - отвечал отец Иоанн не без важности.
     - А вы, отец дьякон? - спросил Миклаков дьякона.
     - Я пью-с! - пробасил тот.
     - Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, - продолжал Миклаков, - но я
все детство мое и  часть молодости моей прожил в  деревне и вот что замечал:
священник если пьяница,  то  по  большей части малый добрый,  но  если уж не
пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.
     - Это есть,  есть! - подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе
в бороду.
     Отец Иоанн эти слова,  кажется, принял прямо сказанными на его счет, но
по наружности постарался это скрыть.
     - Образ  жизни  деревенских священников таков,  -  отвечал он,  -  что,
находясь  посреди  невежественных  крестьян,   они  невольно  от  скуки  или
обезумевать должны, или изощрять свой ум в писании каких-нибудь кляуз. Здесь
вон есть и библиотеки и духовные концерты, - и то в нашем сане иным временем
бывает крайне скучно.
     - Ну,  нет!..  По-моему,  тут есть несколько другая причина, - возразил
ему Миклаков,  -  они видят,  что им  каждодневно приходится обманывать этих
невежественных крестьян, ну и совестно, люди попорядочнее и пьют со стыда!
     Сам Миклаков,  в продолжение всего этого разговора,  пил беспрестанно и
ничего почти не ел.
     - Чем  же  они обманывают их?  -  спросил отец Иоанн с  легким оттенком
улыбки на лице.
     - Как чем,  батюшка?  -  воскликнул Миклаков.  - Ах, отец Иоанн!.. Отец
Иоанн!..  - прибавил он как бы дружественно-укоризненным голосом. - Будто вы
не знаете и не понимаете этого...
     Отец  Иоанн позаметнее при  этом  улыбнулся,  но  вместе с  тем  указал
Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его не компрометировать его и
не говорить с ним о подобных вещах при этом человеке.
     - Меня вот что всегда удивляло,  -  продолжал Миклаков, как бы вовсе не
понявший его знака,  -  я знаю, что есть много умных и серьезно образованных
священников,  - но они, произнося проповеди, искренно ли убеждены в том, что
говорят, или нет?
     - Смотря по  тому,  что  говорят...  -  отвечал отец  Иоанн  с  прежней
полуулыбкой.
     - Стало быть,  есть нечто и даже,  может быть,  несколько этих нечто, в
чем вы сомневаетесь? - спросил Миклаков.
     - Конечно,  что нельзя же всего проверить умом человеческим,  и  потому
многое остается неразгаданным,  - отвечал опять как-то уклончиво отец Иоанн,
- тайное предчувствие шептало ему, что он должен был говорить осторожно.
     - Но надеюсь,  что в  этом случае не дьявол же вас смущает и поселяет в
вас сомнение, - проговорил Миклаков, пожимая плечами.
     - Разумеется...  Что же такое дьявол?!  -  отвечал отец Иоанн, уже явно
усмехаясь.
     Выражение  лица  Миклакова  в  эту  минуту  мгновенно  изменилось,   из
добродушного оно сделалось каким-то строгим.
     - А ведь это скверно, батюшка, ужасно скверно! - воскликнул он.
     Глаза Миклакова в это время совершенно уже посоловели, и он был заметно
пьян. В эту же самую минуту вышла акушерка с шампанским.
     Миклакову пришлось отдать  ей  свои  последние десять рублей,  что  еще
более усилило его дурное расположение духа.
     - Скверно это-с, скверно! - продолжал он повторять.
     Отец Иоанн смотрел на  него с  удивлением,  не понимая,  к  чему он это
говорит.
     - Вот,  изволите видеть, - объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при
этом несколько даже запинался), - в той статье, о которой вы так обязательно
напомнили мне,  говорится,  что  я  подкуплен правительством;  а  так  как я
человек искренний,  то и не буду этого отрицать,  -  это более чем правда: я
действительно служу в тайной полиции.
     Отец Иоанн, а также и дьякон подались несколько назад на своих местах.
     - И  вот  о  том,   батюшка,   что  вы,  по  вашим  словам,  во  многом
сомневаетесь,  я -  извините меня -  должен буду донести моему начальству, а
оно, вероятно, сообщит об этом митрополиту.
     Отец Иоанн побледнел при этом.
     - Я ничего подобного не говорил! - произнес он.
     - Как, вы ничего не говорили? Нет! Нет!.. Не отнекивайтесь!.. По вашему
священству вам стыдно такое запирательство чинить!  Вы - светильники наши...
- болтал Миклаков.
     - Что же я  такое говорил?  -  воскликнул отец Иоанн,  у него губы даже
дрожали при  этом.  -  Донос  и  клевета,  конечно,  все  могут на  человека
изобресть! - присовокупил он.
     - Что на  вас будет донос -  это совершенно справедливо,  но  чтобы это
была клевета - это вздор-с, совершеннейший вздор-с! - восклицал, как-то даже
взвизгивая, Миклаков.
     - Но я  вас прошу,  по крайности...  -  начал было отец Иоанн и  не мог
докончить,  потому что  в  это  время Елизавета Петровна позвала Миклакова к
Елене.
     - Это зачем? - спросил было тот.
     - Нужно-с, ступайте! - повторила настоятельно Елизавета Петровна.
     Миклаков послушался и пошел.
     - Что это вы за глупости священнику говорили,  что донесете на него?  -
сказала Елена  сердитым голосом Миклакову,  -  весь  предыдущий разговор она
слышала от слова до слова из своей комнаты.
     - Учу батьку, дрессирую немножко его! - отвечал Миклаков.
     - Подите сейчас и скажите ему, что вы все это шутили.
     - Ни за что,  ни за что!  - воскликнул Миклаков. - Пусть себе мучится и
терзается...  А вот у вас так ручку поцелую, ибо сейчас домой отправляюсь! -
сказал Миклаков и в самом деле поцеловал у Елены руку.
     - Говорят же  вам,  скажите,  что вы  шутили!  -  повторила ему еще раз
Елена.
     - Я ему скажу, только другое, только другое! - говорил Миклаков, выходя
в залу, где сейчас же отыскал свою шляпу.
     - Так  я  буду  иметь  неудовольствие донести  на  вас!  -  сказал  он,
расшаркиваясь  перед  отцом  Иоанном.  -  А  вас  похвалю,  похвалю,  -  поп
настоящий! - отнесся он к дьякону и ушел.
     Отец  Иоанн  остался совершенно растерянным,  но  его  также  Елизавета
Петровна позвала к Елене.
     - Вы,  пожалуйста,  не беспокойтесь, - сказала ему та, - Миклаков вовсе
не служит в тайной полиции, - это честнейший и либеральнейший человек.
     Отец Иоанн, как-то сомнительно скосив рот, улыбнулся.
     - Судя по тем отзывам, которые я читал о нем в литературе, он далеко не
пользуется именем такого человека.
     - Он потому и  не пользуется,  что очень честен,  всем говорит правду в
глаза, всех задирает!.. Пожалуйста, не беспокойтесь!
     - Благодарю вас за утешение,  хоть и не могу вполне оным успокоиться, а
прошу вас об одном,  что если будет какой-либо донос,  засвидетельствовать в
мою пользу, - отвечал отец Иоанн.
     Этой своей просьбой он показался противным Елене.
     - Да  не  будет на  вас  никакого доноса!  -  воскликнула она  с  явной
досадой.
     - Дай бог!..  - произнес, вздохнув, отец Иоанн и затем, раскланявшись с
Еленой,  вышел от нее,  а через минуту оба они с дьяконом шли к домам своим,
имея при этом головы понуренными.


                                    VIII

     Миклаков издавна вел безобразную жизнь,  так что,  по  его собственному
выражению,  он с тех пор, как бросил литературу, ничего порядочного не делал
и  даже  последнее время читал мало.  Утра  у  него  обыкновенно проходили в
службе, а вечера или у какого-нибудь приятеля, где затевались карты, попойка
и бессмысленные споры с разными пошляками,  или у приятельницы секретной; но
встреча  с  княгиней  и  некоторое  сближение с  ней  заставили его  как  бы
отрезвиться физически и нравственно и устыдиться своих поступков. Собственно
говоря,  Миклаков не признавал за женщиной ни права на большой ум,  ни права
на высокие творческие способности в искусствах,  а потому больше всего ценил
в них сердечную нежность и целомудрие.  Корделию,  дочь короля Лира{232}, он
считал высшим идеалом всех  женщин;  нечто подобное он  видел и  в  княгине,
поразившей его,  по преимуществу,  своей чистотой и строгой нравственностью.
Что касается до сей последней,  то она,  в  свою очередь,  тоже день ото дня
начала получать о  Миклакове все  более и  более высокое понятие:  кроме его
прекрасного  сердца,  которое  княгиня  в  нем  подозревала  вследствие  его
романического сумасшествия,  она стала в нем видеть человека очень честного,
умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений. Обо
всех этих качествах Миклакова княгине, впрочем, больше натолковал князь.
     Спустя несколько дней после крестин у  Елены,  г-жа Петицкая,  успевшая
одной только ей  известным способом проведать,  что у  Елены родился сын,  и
даже то,  что она не хотела его крестить,  - сейчас же прибежала к княгине и
рассказала ей  об  этом.  Как княгиня ни  была готова к  подобному известию,
все-таки оно смутило и встревожило ее.  Она решилась расспросить поподробнее
Миклакова,  который,  как донесла ей та же г-жа Петицкая,  был восприемником
ребенка.
     Вечером Миклаков,  по обыкновению,  пришел к княгине,  и все они втроем
уселись  играть  в  карты.  Княгиня,  впрочем,  часов  до  одиннадцати не  в
состоянии была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она начала, но
и то издалека.
     - А что, скажите, вы видаете вашу знакомую, mademoiselle Жиглинскую?
     - Видаю-с!  - отвечал ей Миклаков почтительно. Он постоянно держал себя
у княгини несколько мрачно, но с величайшим уважением как к ней самой, так и
ко всей ее окружающей среде.
     - У ней есть, кажется, прибавление семейства? - продолжала княгиня.
     Миклаков некоторое время затруднялся отвечать,  но  потом,  как  видно,
надумал.
     - Если уж вы знаете об этом, то скрывать, конечно, нечего... Есть!
     - Что же, сын или дочь? - добавила г-жа Петицкая, по обыкновению, самым
невинным голосом,  как будто бы ничего об этом не знавшая и в первый раз еще
слышавшая о том.
     - Сын-с! - отвечал ей Миклаков довольно вежливо.
     "Князь,  я  думаю,  очень этим  доволен?"  -  хотела было первоначально
спросить княгиня, но у ней духу не хватило, и она перевернула на другое:
     - А вот что еще мне скажите:  правда ли,  что Жиглинская не хотела было
крестить ребенка?
     Вопрос этот опять очень смутил Миклакова:  от  княгини он  не  хотел бы
ничего скрывать и в то же время при г-же Петицкой не желал ничего говорить.
     - Что за пустяки такие! - произнес он, усмехаясь.
     - Я думаю,  что вздор!  -  подхватила княгиня. - Потому что, если б это
правда была,  то  это  показывало бы,  что она какая-то  страшная и  ужасная
женщина.
     - Нет,  она вовсе не страшная и не ужасная женщина,  - отвечал Миклаков
уже серьезно,  -  а немножко эксцентричная -  это действительно;  но в то же
время она очень умная и честная девушка!
     - Не  знаю,  может быть,  это от ее эксцентричности происходит;  но про
нее,  в самом деле,  рассказывают ужасные вещи,  - вмешалась в разговор г-жа
Петиц