!  -  воскликнул князь,  смотря на потолок.  - А что, -
продолжал он  с  некоторой расстановкой и  точно не решаясь вдруг спросить о
том, о чем ему хотелось спросить: - Анна Юрьевна ничего тебе не говорила про
свою подчиненную Елену?.. - Голос у него при этом был какой-то странный.
     - Нет,  говорила:  хвалила ее очень!  -  отвечала княгиня, по-видимому,
совершенно равнодушно,  и  только  голубые глаза  ее  забегали из  стороны в
сторону, как бы затем, чтобы князь не прочел ее тайных мыслей.
     - А у тебя Елена бывала? - продолжал тот расспрашивать.
     - Была раза два. Она и сегодня, говорят, заходила.
     - Сегодня? - переспросил князь.
     - Да,  но ко мне почему-то не зашла;  о тебе только спросила... - Слова
эти княгиня тоже заметно старалась произнести равнодушно;  но все-таки они у
ней вышли как-то  суше обыкновенного.  -  Очень уж тебя ждали здесь все твои
любимые дамы!  -  присовокупила она,  улыбаясь и как бы желая тем скрыть то,
что думала.
     - Что ж,  это не дурно для меня,  - отвечал, в свою очередь, с усмешкой
князь.
     Известие,  что Елена к  ним сегодня заходила,  явным образом порадовало
его,  так  что  он  тотчас  же  после  того  сделался гораздо веселее,  стал
рассказывать княгине разные разности о Петербурге,  острил,  шутил при этом.
Та,  с  своей стороны,  заметила это и  вряд ли даже не поняла причины тому,
потому что легкое облако печали налетело на  ее молодое лицо и  не сходило с
него ни во время следовавшего затем обеда, ни потом...
     Часов в семь вечера князь уехал из дому.


                                   * * *

     Бывшая утром вьюга превратилась вечером в страшный мороз, так что в эту
ночь там,  где-то у Калужских ворот,  говорят,  замерзли два извозчика,  а в
Кремле замерз часовой.  Пешеходы если  и  появлялись,  то  по  большей части
бежали или в лавочку,  или в кабак. На Маросейке, в одном из каменных домов,
в окнах,  густо забранных льдом,  светился огонь.  Это была квартира госпожи
Жиглинской.  Госпожа Жиглинская более чем за  год не платила за квартиру,  и
заведовавший домом  сенатский чиновник докладывал было  купцу-домовладельцу,
что не согнать ли ее?
     - Прах ее дери, заплатит когда-нибудь! Возьми с нее вексель покрепче, -
слышь? - сказал хозяин.
     - Слушаю-с! - протянул сенатский чиновник.
     - Другие,  пожалуй, и даром не станут стоять в этих сараях! - рассуждал
хозяин. - Не переделывать же их, дьяволов! Холодище, чай, такой, что собакам
не сжить, не то что людям.
     - Очень холодно-с! - подтвердил сенатский чиновник и в тот же день взял
вексель с госпожи Жиглинской,  которая,  подписываясь, обругала прежде всего
довольно грубыми словами дом, потом хозяина, а наконец, и самого чиновника.
     Госпожа  Жиглинская  происходила  из  довольно  богатой  фамилии  и   в
молодости,  вероятно,  была очень хороша собой;  несмотря на свои шестьдесят
лет, она до сих пор сохранила еще довольно ловкие манеры, уменье одеваться к
лицу и  вообще являла из себя женщину весьма внушительной и  презентабельной
наружности.   Жизнь  ее  прошла  полна  авантюр:  сначала  влюбилась  она  в
поляка-офицера,  вышла за него замуж; тот прежде всего промотал ее приданое,
потом  вышел  в  отставку и  завел у  себя  игорный дом.  Госпожа Жиглинская
обязана была быть любезною с  бывавшими и  игравшими у  них молодыми людьми.
Потом муж ее поступил в  штат московской городской полиции частным приставом
в одну из лучших частей города. Жить они стали на этом месте прекрасно; но и
тут он что-то такое очень сильно проврался или сплутовал, но только исключен
был из службы и вскоре умер,  оставив жену с восьмилетней девочкой.  Госпожа
Жиглинская,  впрочем,  вскоре нашла себе  покровителя и  опять стала жить  в
прекрасной квартире,  ездить в колясках; маленькую дочь свою она одевала как
ангела;  наконец,  благодетель оставил  ее  и  женился  на  другой.  Госпожа
Жиглинская хлопотала было сыскать себе нового покровителя и,  говорят, имела
их  несколько,  следовавших один за  другим;  но  увы!  -  все это были люди
недостаточные,   и   таким  образом,   проживая  небольшое  состояние  свое,
скопленное ею от мужа и  от первого покровителя своего,  она принуждена была
дочь свою отдать в  одно из благотворительных учебных заведений и брала ее к
себе только по  праздникам.  Чем  дольше девочка училась там,  чем  дальше и
дальше шло ее воспитание,  тем как-то суше и неприветливее становилась она к
матери  и  почти  с  гневом,  который едва  доставало у  нее  сил  скрывать,
относилась к образу ее жизни и вообще ко всем ее понятиям. По мнению матери,
например,  ничего не стоило поголодать дня два,  посидеть в холоду,  лишь бы
только  жить  в  нарядной,  просторной квартире и  иметь  потом  возможность
выехать в театр или на гулянье.  Дочь же говорила, что человеку нужна только
небольшая комната, с потребным количеством чистого воздуха (и тут она даже с
точностью определяла это количество),  нужен кусок здоровой пищи (и  тут она
опять-таки назначала с  точностью,  сколько именно пищи) и,  наконец,  умная
книга. По выходе из училища, дочь объявила матери, что она ничем не будет ее
стеснять и  уйдет в  гувернантки,  и  действительно ушла;  но через месяц же
возвратилась к  ней  снова,  говоря,  что  частных мест она  больше брать не
будет,  потому что в  этом положении надобно сделаться или рабою,  служанкою
какой-нибудь госпожи,  или предметом страсти какого-нибудь господина,  а что
она  приищет себе  лучше  казенное или  общественное место  и  будет на  нем
работать.  Во всех этих планах дочери питаться своими трудами{23} мать очень
мало понимала и гораздо больше бы желала,  чтобы она вышла замуж за человека
с обеспеченным состоянием,  или,  если этого не случится,  она,  пожалуй, не
прочь бы была согласиться и на другое,  зная по многим примерам,  что в этом
положении живут  иногда гораздо лучше,  чем  замужем...  Жизнь,  исполненная
разного рода  авантюр,  немножко чересчур низко низвела нравственный уровень
госпожи Жиглинской!
     В  настоящий вечер госпожа Жиглинская сидела в своей комнате на кресле,
занятая вязаньем какой-то  шерстяной косынки и  сохраняя при  этом гордейшую
позу.  Она закутана была на этот раз во все свои шали и бурнусы,  так как во
всей ее квартире,  не топленной с утра, был страшный холод. Рядом с комнатой
матери,  в  довольно большой гостиной,  перед лампой,  на диване сидела дочь
г-жи Жиглинской,  которая была) не кто иная,  как знакомая нам Елена. Мать и
дочь  были  несколько похожи между собой,  и  только госпожа Жиглинская была
гораздо громаднее и  мужественнее дочери.  Кроме  того,  в  лице  Елены было
больше ума, больше солидности, видно было больше образования и совершенно не
было той  наглой и  почти бесстыдной дерзости,  которая как бы  освещала всю
физиономию ее  матери.  Глубокие очертания,  которыми запечатлены были  лица
обеих дам,  и  очень заметные усы  на  губах старухи Жиглинской,  а  равно и
заметный пушок тоже на губках дочери,  свидетельствовали,  что как та, так и
другая  наделены были  одинаково пылкими  темпераментами и  имели  характеры
твердые,  непреклонные, способные изломаться о препятствие, но не изогнуться
перед ним.  Елена была на  этот раз  вся  в  слезах и  посинелая от  холоду.
Происходивший у нее разговор с матерью был далеко не приятного свойства.
     - Это странно,  -  говорила Елена голосом,  полным горести, - как вы не
могли послать Марфушу попросить у кого-нибудь десятка два полен!
     - Я посылала,  но не дают... Что же мне делать?.. - отвечала Жиглинская
каким-то металлически-холодным тоном.
     - Отчего же  не  дают?  Мы не даром бы у  них взяли;  я  говорила,  что
принесу денег - и принесла наконец.
     - Не дают!.. - повторила госпожа Жиглинская.
     Ей как будто даже весело было давать такие ответы дочери,  и она словно
издевалась в этом случае над ней.
     - Вы  сделаете  то,  -  продолжала Елена,  и  черные  глаза  ее  сплошь
покрылись слезами,  -  вы сделаете то, что я в этаком холоду не могу принять
князя, а он сегодня непременно заедет.
     - Отчего же  не принять?..  Прими!  Пускай посидит тут и  посмотрит,  -
отвечала госпожа Жиглинская явно уже с насмешкой.
     Сближение Елены с князем сначала очень ее радовало.  Что там между ними
происходило и  чем  все  это  могло кончиться,  -  она  особенно об  этом не
заботилась;  но  видя,  что  князь без  памяти влюблен в  дочь,  она главным
образом   совершенно   успокоилась  насчет   дальнейших  средств   своих   к
существованию.  На  деле  же,  сверх всякого ожидания,  стало оказываться не
совсем так:  от  князя им  не  было никакой помощи.  В  одну из минут весьма
крайней нужды госпожа Жиглинская решилась было намекнуть об этом дочери: "Ты
бы попросила денег у друга твоего,  у князя; у него их много", - сказала она
ей больше шутя;  но Елена почти озлобленно взглянула на мать.  "Как вы глупо
говорите!" - сказала она ей в ответ и ушла после того из ее комнаты. Госпожа
Жиглинская долго  после этого ни  о  чем  подобном не  говорила с  дочерью и
допекала ее только тем,  что дня по два у них не было ни обеда, ни чаю; хотя
госпожа Жиглинская и  могла бы  все это иметь,  если бы продала какие-нибудь
свои брошки и сережки,  но она их не продавала.  В вечер этот она, вероятно,
выведенная  из  всякого  терпения  холодом,   опять,   по-видимому,   хотела
возобновить разговор на эту тему.
     - И  побогаче нас  люди иногда одолжаются и  принимают помощь от  своих
знакомых, - проговорила она, как бы размышляя больше сама с собой.
     - Никогда!  Ни за что!  -  воскликнула Елена,  догадавшаяся,  что хочет
сказать мать.  -  Я  могла  пойти  к  князю,  -  продолжала она  с  каким-то
сдержанным достоинством: - и просить у него места, возможности трудиться; но
больше этого я ни от кого, никогда и ничего не приму.
     Елена,  действительно, по совету одного молодого человека, встречавшего
князя Григорова за  границей и  говорившего,  что князь непременно отыщет ей
место,  обратилась к нему. Князь, после весьма короткого разговора с Еленою,
в  котором она  выразила ему желание трудиться,  бросился к  одной из  кузин
своих,  Анне Юрьевне,  и  так пристал к ней,  что та на другой же почти день
дала  Елене место учительницы в  школе,  которую Анна  Юрьевна на  свой счет
устроила  и   была  над  ней  попечительницей.   Елена  после  того  пришла,
разумеется,  поблагодарить князя.  Он  на  этот раз  представил ее  княгине,
которая на первых порах приняла Елену очень любезно и просила бывать у них в
доме,  а  князь,  в  свою очередь,  выпросил у  Елены позволение посетить ее
матушку, и таким образом, они стали видеться почти ежедневно.
     - Тебя никто и  не заставляет ни от кого ничего принимать,  -  говорила
между тем старуха Жиглинская.
     - Нет,  вы заставляете, вы пишете там князю о каких-то ваших салопах, -
возразила ей Елена.
     Госпожа Жиглинская вспыхнула при  этом немного;  дочь в  первый еще раз
выразила ей неудовольствие по этому поводу.
     - Ха-ха-ха!  Ха-ха-ха!  -  захохотала она каким-то неприятным и злобным
смехом.  - Я могу, кажется, и без твоего позволенья писать моим знакомым то,
что я хочу.
     - Да,  вашим,  но не моим,  а князь - мой знакомый, вы это очень хорошо
знаете, и я просила бы вас не унижать меня в глазах его, - проговорила резко
Елена.
     Госпожа Жиглинская окончательно рассердилась.
     - Ты мерзкая и негодная девчонка! - воскликнула она (в выражениях своих
с  дочерью госпожа Жиглинская обыкновенно не стеснялась и называла ее иногда
еще худшими именами).  -  У  тебя на глазах мать может умирать с  голоду,  с
холоду, а ты в это время будешь преспокойно философствовать.
     - Философствовать лучше, чем делать что-нибудь другое!.. - начала Елена
и  вряд ли  не хотела сказать какую-нибудь еще более резкую вещь,  но в  это
время раздался звонок.  Елена побледнела при этом.  -  Марфуша,  Марфуша!  -
крикнула она почти задыхающимся голосом. - Он войдет и в самом деле даст нам
на дрова.
     Вбежала толстая, краснощекая девка.
     - Не принимай князя,  скажи, что я больна, лежу в постели, заснула... -
говорила торопливо Елена и вместе с тем торопливо гасила лампу.
     Марфуша выбежала отворить дверь. Это действительно приехал князь.
     - Барышня больны-с, легли в постель-с, почивают, - донесла ему та.
     Князя точно обухом кто ударил от этого известия по голове.
     - Но, может быть, она примет меня, доложи! - как-то пробормотал он.
     - Нет-с,  они уж заснули!  -  сказала Марфуша и захлопнула у него перед
носом дверь.
     Князь после этого повернулся и  медленно стал спускаться с  лестницы...
Вскоре после того Елена, все еще остававшаяся в темной гостиной, чутким ухом
услыхала стук его отъезжавшей кареты.


                                    III

     На другой день в кабинете князя сидело целое общество:  он сам, княгиня
и доктор Елпидифор Мартыныч Иллионский,  в поношенном вицмундирном фраке,  с
тусклою,  порыжелою и  измятою шляпой в  руках  и  с  низко-низко  спущенным
владимирским крестом  на  шее.  Елпидифор  Мартыныч  принадлежал еще  к  той
допотопной школе  врачей,  которые кресты,  чины  и  ленты предпочитают даже
деньгам и  практику в  доме  какого-нибудь высшего служебного лица или  даже
отставного именитого вельможи считают для себя превыше всего.  У  Григоровых
Елпидифор Мартыныч лечил еще  с  деда их;  нынешний же  князь хоть и  считал
почтенного доктора почти за  идиота,  но терпел его единственно потому,  что
вовсе еще пока не  заботился о  том,  у  кого лечиться.  Княгиня же ценила в
Елпидифоре  Мартыныче  его  привязанность  к  их  семейству.   Происходя  из
духовного звания  и  имея  смолоду  сильный  бас,  Елпидифор Мартыныч как-то
необыкновенно громко и сильно откашливался и даже почему-то ужасно любил это
делать.
     - К-х-ха!  -  произнес он  на  всю комнату,  беря князя за руку,  чтобы
пощупать у него пульс.  -  К-х-ха!  - повторил он еще раз и до такой степени
громко,  что входившая было в кабинет собака князя, услыхав это, повернулась
и  ушла опять в  задние комнаты,  чтобы только не  слышать подобных страшных
вещей.  -  К-х-ха!  -  откашлянулся доктор в третий раз. - Ничего, так себе,
маленькая лихорадочка,  -  говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые
брови.
     - Конечно,   ничего,  стоило  посылать!  -  произнес  князь  досадливым
голосом,  между тем лицо у него было какое-то искаженное и измученное.  Руку
свою он почти насильно после того вырвал из руки Елпидифора Мартыныча.
     - Все  лучше  посоветоваться!  -  отвечала кротко княгиня:  вечером она
видела, что муж откуда-то приехал очень мрачный, затворился в своем кабинете
и притворился,  что читает;  но потом,  ночью, она очень хорошо слышала, что
князь не заснул ни на минуту и даже стонал несколько раз,  как бы от чего-то
душившего его.  Испугавшись всего этого,  она поутру,  не сказав даже о  том
князю,  послала за  Елпидифором Мартынычем,  который и  прибыл  сейчас же  и
вместе с  княгиней вошел в  кабинет к князю.  Тот,  увидев его и поняв в чем
дело, в первую минуту взбесился было; однако удержался и принял только очень
сердитый вид.
     - Ничего-с!  - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч, усаживаясь в кресло
и приготовляясь,  как видно, побеседовать. - К-х-ха! - откашлянулся он затем
с  каким-то особенным наслаждением и отнесся уже с разговорами к княгине.  -
Был я,  сударыня,  ваше сиятельство,  у  графа Виктора Сергеевича на  обеде;
кушали у  него:  владыко с  викарием,  генерал-губернатор со свитой,  разные
господа сенаторы...
     - Что же это, он награду свою праздновал? - спросила княгиня.
     - Непременно так-с,  непременно!  -  подтвердил Елпидифор  Мартыныч.  -
Очень старик доволен;  с коронации{28} еще он желая сей первенствующей ленты
Российской империи и вдруг получил ее. Приятно каждому, - согласитесь!
     - Да!  -  поспешила согласиться княгиня:  она больше всего в эти минуты
желала,  чтобы  как-нибудь прекратить подобный разговор,  от  которого,  она
очень хорошо видела и  понимала,  до  какой степени князь внутри себя рвет и
мечет; но Елпидифор Мартыныч не унимался.
     - Я,  когда  награжден был  сим  крестом,  -  продолжал он,  указывая с
гордостью   на    своего   Владимира:    -    приезжаю   тогда   благодарить
генерал-губернатора, всплакал от полноты чувств, - ей-богу!
     Князь уже более не вытерпел.
     - Не о чем, видно, вам плакать-то о более порядочном! - произнес он.
     - О более порядочном -  а?..  Вольнодумец какой он!..  Вольнодумец он у
вас, княгиня, а?.. - обратился Елпидифор Мартыныч к княгине.
     - Ужасный! - отвечала та.
     - А вы за ушко его за это,  за ушко!.. И в бога ведь, чай, не верует?..
- шутил Елпидифор Мартыныч.
     - Не знаю! - сказала княгиня с улыбкою.
     - Вам,   как  медику,  совестно,  я  думаю,  об  этом  и  спрашивать  и
беспокоиться, - проговорил насмешливо князь.
     - А  вот  что медики-с,  скажу я  вам на  это!..  -  возразил Елпидифор
Мартыныч.  -  У  меня  тоже  вот  в  молодости-то  бродили в  голове  разные
фанаберии,  а  тут как в  первую холеру в 30-м году сунули меня в госпиталь,
смотришь,  сегодня умерло двести человек,  завтра триста,  так уверуешь тут,
будешь верить!
     - Смерть,  и особенно близких нам людей,  лучше всего нас может научить
этому, - подтвердила и княгиня.
     - Да как же,  помилуйте!  -  воскликнул Елпидифор Мартыныч.  - Из земли
взят,  говорят,  землей и  будешь.  А  душа-то куда девается?  Ее-то надобно
девать куда-нибудь.
     Князь на это только злобно усмехнулся.
     - Нынче,  сударыня, все отвергают, все! - продолжал Елпидифор Мартыныч,
по-прежнему обращаясь к княгине. - Нынче вон, говорят, между молодыми людьми
какие-то нигилисты{29} есть, и у нас в медицине все нигилисты, все отвергли;
один только,  изволите видеть,  лапис{29} и  опиум признали!  Все в  природе
сотворено не  на потребу человека,  а  ко вреду ему,  и  один только лапис и
опиум исцеляют и врачуют его от всех болезней!
     - Не от всех болезней,  -  возразил на это сердито князь,  -  a  genius
morborum* нашего времени таков, что эти средства, по преимуществу, помогают.
     ______________
     * дух недугов (лат.).

     - Какой это genius morborum такой,  желал бы я знать?.. Какой это он?..
- вспылил уже Елпидифор Мартыныч. - Господи помилуй! - продолжал он, разводя
руками.  - Всегда были лихорадки, чахотки, параличи, - всегда они и будут!..
- Новое нам  надобно было  что-нибудь выдумать -  вот  что-с!  Приедет нынче
доктор к  больному и расписывает ему:  "У вас то-то и то-то;  организм у вас
такой-то,  темперамент такой-то!"  Батюшки мои!  Целую лекцию прочтет ему из
медицины,  а тот и думает: "Ай, какой мудрец-всезнайка!" А я, извините меня,
за грех всегда считал это делать.  Я никогда не скажу больному,  что у него;
должен это знать я,  а  не он:  он в этом случае человек темный,  его только
можно напугать тем.  Родных,  конечно, предуведомлю, когда кто труден, чтобы
успели распорядиться о духовной и причастить заблаговременно!..  К-х-ха!.. -
откашлянулся старик в заключение, но вместе с тем раздался и звонок снизу от
швейцара.
     Князь и княгиня переглянулись между собой.
     - Кто может быть так рано? - проговорила последняя.
     Князь тоже недоумевал.
     - Дама  какая-то  идет!  -  сказал  Елпидифор  Мартыныч,  обертываясь и
оглядываясь в залу.
     - Это, вероятно, Елена! - произнесла княгиня более уже тихим голосом.
     У князя все мускулы в лице передернуло.
     В кабинет вошла действительно Елена. Внутри себя она, должно быть, была
страшно  взволнована;  но,  по  наружности,  старалась  сохранить  смелый  и
спокойный вид.
     - Bonjour, princesse!* - отнеслась она как-то особенно смело к княгине.
     ______________
     * Добрый день, княгиня! (франц.).

     - Здравствуйте, - отвечала та ей негромко.
     - Я  пришла,   князь,  проведать,  при