кая.
     - Мало  ли  про  кого что  рассказывают-с!  -  отвечал ей  с  ударением
Миклаков,  он сам слыхал про г-жу Петицкую такие вещи, которые тоже могли бы
показаться ужасными; но только не хотел ей напоминать теперь о том.
     Княгиня  между  тем  оставалась  печальной  и  смущенной;  ей  невольно
припомнилось то  время,  когда она была невестой князя,  как он  трепетал от
восторга при одном ласковом взгляде ее, от одного легкого пожатия руки ее, и
что  же  теперь  стало?  Княгиня  готова  была  расплакаться от  грусти.  Ее
печальный вид  не  свернулся с  глаз Миклакова и  навел его  тоже на  весьма
невеселые мысли касательно собственного положения.
     "Она все еще, кажется, изволит любить мужа, - думал он, играя в карты и
взглядывая по временам на княгиню, - да и я-то хорош, - продолжал он, как-то
злобно улыбаясь, - вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться
мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой
у меня нет;  богатства -  тоже; ловкости военного человека не бывало; физики
атлетической не имею.  Есть некоторый умишко,  -  да на что он им?..  В  сем
предмете они вкуса настоящего не знают".
     "Все это прекрасно-с!"  -  рассуждал он затем,  придя домой и  в том же
озлобленном настроении.  - Но если я в самом деле не имею для ее сиятельства
никакого значения,  то  зачем же мне в  таком случае таскаться к  ней каждый
день?..  Надобно, по крайней мере, сделать ей декларацию: "так и так, мол, а
там как вам угодно будет".  Но Миклаков очень хорошо знал,  что на словах он
не  в  состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому,
что всякий человек,  объясняющийся в  любви,  до  того ему казался смешным и
ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение.
     "Мы княгине напишем! - решился он после некоторого размышления. - Благо
бумага все  терпит:  трус  на  бумаге может явиться храбрецом;  подлец нагло
говорит о своем благородстве,  она смиренно переносит всякую ложь, пошлость,
глупость,  -  виват  бумаге!  Напишем-с",  -  повторил  еще  раз  Миклаков и
действительно  написал.   Письмо  его  вышло  в   том  же  юмористическом  и
насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело.
     "Милостивая государыня, княгиня Елизавета Сергеевна! - писал он. - Если
дьяволам дозволено не  бескорыстно возводить свои  очи  на  ангелов  земных,
именуемых женщинами,  то я виновен в том пред вами и пылаю к вам неудержимой
страстью,  после которой опять,  может быть, придется еще раз сойти с ума. С
вашей стороны прошу быть совершенно откровенною,  и  если вам не благоугодно
будет дать  благоприятный на  мое  письмо ответ,  за  получением которого не
премину я  сам прийти,  то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня:  "не
смей-де,   этакая  демократическая  шваль,   питать  такие  чувства  к  нам,
белокостным!"  Все же сие будет легче для меня,  чем сидеть веки-веченские в
холодном и  почтительном положении перед вами,  тогда как душа требует пасть
перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности".
     Отправившись,  как и всегда,  вечером к княгине,  Миклаков захватил это
письмо с  собой.  Г-жу  Петицкую он застал там же,  она еще и  не уходила со
вчерашнего дня от  княгини.  Сели,  как водится,  играть в  карты.  Миклаков
беспрестанно щупал себя за карман,  как бы опасаясь,  чтобы письмо оттуда не
выскочило. Сам он был при этом бледен и заметно встревожен. Все это заметили
княгиня и  г-жа  Петицкая.  Последняя вряд ли  не  догадалась,  что  "на тут
немножко лишняя, потому что, воспользовавшись первой удобной минутой, вышла.
По уходе ее Миклаков заговорил каким-то могильным и торопливым тоном:
     - Вы как-то просили меня прочесть вам мои сочинения,  -  все это вздор,
они не стоят того, а вот я лучше желаю, чтобы вы прочли то, что я собственно
для вас написал. Можно вам передать это?
     Тут уж княгиня, в свою очередь, побледнела.
     - Давайте! - проговорила она торопливо.
     Миклаков вынул  из  кармана письмо и  подал его  ей.  Княгиня сейчас же
спрятала его в карман.
     - Я завтра приду за ответом! - присовокупил Миклаков.
     - Приходите! - отвечала княгиня протяжно.
     Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня
ни слова уже не говорили между собой и даже не глядели друг на друга.
     Весь следующий день Миклаков провел в  сильном беспокойстве и волнении.
Он непременно ожидал,  что когда придет к Григоровым, то усатый швейцар их с
мрачным выражением в лице скажет ему строгим голосом: "Дома нет-с!".
     Но швейцар, однако, встретил его с обычной своей флегмой.
     - А что, дома княгиня? - спросил его Миклаков.
     - У себя-с!  - отвечал швейцар, повертывая к нему свою засаленную спину
и вешая вместе с тем его пальто на обычном гвоздике.
     Миклаков прошел в  гостиную,  где княгиня всегда его принимала,  но там
никого не  застал и  оставался довольно долгое время один,  так что,  увидав
выглянувшую на  него  из-за  дверей с  любопытством горничную,  он  поспешил
сказать ей:
     - Доложи княгине, что я пришел.
     - Слушаю-с!  -  отвечала та и, вероятно, сейчас же доложила, потому что
княгиня,  наконец,  вышла.  Лицо  ее  имело  весьма  расстроенное и  как  бы
испуганное выражение.
     - Bonsoir*,  -  сказала она  и  тотчас же  села  на  диван в  несколько
церемонной позе.
     ______________
     * Добрый вечер (франц.).

     Миклаков тоже сел невдалеке от нее и  тоже в церемонной позе.  Разговор
между  ними  не  начинался несколько минут,  наконец,  Миклаков прервал  это
молчание.
     - Я пришел получить ваш ответ на мое письмо... - проговорил он.
     - Вы  уже  получили  его!   -  отвечала  княгиня,  держа  глаза  совсем
опущенными в землю.
     - То есть я  не прогнан:  значит,  я могу растолковать это совершенно в
мою пользу?
     - Я не знаю, ей-богу, - отвечала княгиня, не поднимая глаз.
     - Как вы не знаете?  -  спросил Миклаков, удивленный и испуганный таким
ответом. - Я, кажется, весьма прямо и ясно спросил.
     Княгиня молчала.
     - Почему же вы отвечаете мне так уклончиво? - присовокупил он.
     - Потому что я не могу иначе отвечать! - сказала княгиня.
     - Отчего ж не можете?
     - Оттого,  что я  на  днях совсем уезжаю в  Петербург к  отцу и  матери
своей.
     И слезы при этом заискрились на глазах княгини.
     - В Петербург уезжаете, навсегда!.. - повторил глухим голосом Миклаков.
- И вы давно имели это намерение?
     - Давно!
     - Ну,  и  то хорошо,  что я  раньше этого не знал!..  Было в жизни хоть
несколько минут счастливого самообольщения...  Ох, боже мой, боже мой! - как
бы больше простонал Миклаков.
     Княгиня  обмирала и  едва  могла  переводить дыхание.  Получив накануне
объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и
мучительных чувствований:  сначала она  обрадовалась,  потому  что  для  нее
найдена,  наконец,  была цель в  жизни,  но  потом и  испугалась того:  как!
Отвечать любовью совершенно постороннему человеку?  Что скажет ее совесть?..
Что скажет князь...  общество?  Отказаться же от этой любви -  значило опять
обречь себя на скуку,  на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь
больше невозможною,  и она очень хорошо сознавала,  что, оставаясь в Москве,
не  видеться с  Миклаковым она будет не  в  состоянии.  Чтобы спасти себя от
этого соблазна,  она решилась уехать в Петербург,  к отцу. С этим намерением
княгиня пробыла весь день и  с этим же намерением приняла Миклакова;  но его
расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение,
сильно поколебали ее  решимость:  она уже готова была сказать ему,  что она,
пожалуй,  и  не  поедет,  однако,  произнести эти  слова ей  было невыносимо
стыдно, и она сочла за лучшее промолчать.
     Миклаков вскоре после того встал и, держа в руках шляпу, произнес:
     - Итак, до свидания?
     - До свидания... - проговорила княгиня.
     - Зачем  же  я,   безумец,   говорю:   до  свидания?  Надобно  говорить
откровеннее, - навсегда прощайте!
     Княгиня и на это хотела сказать,  что зачем же навсегда,  что она вовсе
не желает этого и что этого никогда быть даже не может,  но ничего,  однако,
не сказала.
     Миклаков еще некоторое время постоял перед ней,  как бы ожидая услышать
от  княгини хоть  одно  слово  в  утешение,  но  она  молчала,  и  Миклаков,
раскланявшись,  ушел.  Княгине легче даже сделалось, когда она перестала его
видеть... Она сейчас же ушла к себе в комнату и здесь, тщательно скрывая это
от прислуги, начала потихоньку плакать...
     Миклаков прошел от княгини не домой,  а в Московский трактир, выпил там
целое море разной хмельной дряни,  поссорился с  одним господином,  нашумел,
набуянил,  так что по  дружественному только расположению к  нему трактирных
служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез
его домой.  Здесь он сначала спал,  как мертвый,  потом часу в  девятом утра
проснулся  с  совершенно  почти  обезумевшей  головой.  Мысли,  одна  другой
несбыточнее,  бессвязно проходили в  уме  его:  то  ему  думалось  ехать  за
княгиней в Петербург,  преследовать ее год,  два, лишь бы добиться ее любви,
то похитить ее здесь и увезти куда-нибудь с собой далеко.  Наконец, он вдруг
вскочил  со  своей  постели,  схватил бумагу  и  написал княгине письмо:  "Я
страшно заболел и,  вероятно,  невдолге опять помешаюсь...  Молю  об  одном:
пришлите мне ваш большой портрет,  который висит у вас в угольной комнате; я
поставлю его вместо образа в головах, когда буду умирать!"
     Отправив записку  эту,  он  снова  послал  за  водкой,  напился  ею  до
бесчувственности и опять заснул.
     Княгиня,  получив  записку,  окончательно  перепугалась.  Портрет  она,
разумеется, сейчас же послала и приложила к нему еще записочку: "Посылаю вам
мою фотографию,  но вы спрячьте ее,  потому что я  сегодня непременно упрошу
мужа заехать к вам и сказать мне, что такое с вами?"
     За обедом она действительно сказала князю:
     - Миклаков прислал ко мне записку, что он очень болен.
     - Это чем и отчего? - спросил тот.
     - Не знаю,  -  проговорила княгиня,  потупляясь. - Ты не заедешь ли его
проведать?
     - Непременно, сегодня же!
     - Пожалуйста,  съезди и  мне  скажешь,  что такое с  ним,  -  повторила
княгиня.
     - Хорошо!  - отвечал князь и, встав из-за стола, сейчас же велел подать
себе карету и поехал к Миклакову.
     Тот  в  это время успел уже опять проснуться и,  мрачный,  истерзанный,
сидел перед полученным портретом княгини и смотрел на него.  Вдруг раздались
шаги.  Миклаков сообразил,  что  это может быть князь,  и  спрятал портрет в
ящик.
     В нумер действительно вошел князь.
     - Что  такое  с  вами?  -  воскликнул  он,  пораженный  наружным  видом
Миклакова.
     - Да так что-то...  не совсем хорошо!  -  отвечал тот,  по преимуществу
стараясь, как бы не дохнуть на князя вином.
     - Но что же именно? - расспрашивал его тот.
     - Опять,  кажется, сумасшествие начинается, - отвечал Миклаков, держась
за голову, которая от боли треснуть была готова.
     - Не может быть!  - возразил князь искренно встревоженным голосом. - Но
что же это, от любви, что ли, опять какой-нибудь? - присовокупил он, смотря,
по  преимуществу,  с  удивлением на  воспаленные глаза  Миклакова и  на  его
перепачканные в пуху волосы.
     - А черт его знает от чего! - отвечал тот.
     - Не хотите ли, я вам медика пришлю?
     - Не нужно-с!  - произнес с досадой Миклаков и при этом встал со стула,
подошел к  постели своей и лег на нее,  а потом начал растирать рукою грудь,
как бы затрудняясь, чем дышать.
     Князь продолжал смотреть на него с участием.
     - Не мешаю ли я вам?  Вы заснуть,  кажется,  хотите, - присовокупил он,
видя, что Миклаков закрыл глаза и несколько времени лежит в таком виде.
     - Да,   лучше  оставьте  меня;  я  один  как-нибудь  тут  пролежу-с,  -
отозвался, не открывая глаз, Миклаков.
     - А медика решительно не хотите? - переспросил его князь.
     - Решительно не хочу.
     Князь,  делать нечего, уехал и завернул сначала домой, чтобы рассказать
о своем посещении княгине.
     - Он чуть ли опять с ума не сходит, - проговорил он, входя к ней.
     Княгиня побледнела.
     - Как с  ума сходит?  -  почти воскликнула она.  -  Что же,  он лежит в
постели?
     - Не лежит,  а  весь вид имеет сумасшедшего человека;  я предлагал было
прислать ему доктора, - не хочет.
     - Но  если он сумасшедший,  что же его слушать?  Просто послать к  нему
доктора!
     - Посылай, пожалуй, - не примет, или даже прогонит.
     При  этом разговоре князю в  первый раз  еще запало в  голову некоторое
подозрение, что не влюблена ли жена в Миклакова, и он решился расспросить об
этом Елену,  которая,  как припомнил он теперь, кое-что, в шутку, конечно, и
намекала ему на это.


                                   * * *

     По отъезде мужа снова из дому, княгиня осталась в совершенном отчаянии:
из-за нее человек с ума сходил,  мог умереть, наконец! По своей доброте, она
готова была пожертвовать собою, чтобы только спасти его; но как это сделать,
она решительно не  могла понять.  К  счастию,  к  ней явилась на помощь г-жа
Петицкая,  которая сейчас  же  заметила ее  смущенный и  расстроенный вид  и
приступила к ней с расспросами: что это значит? Княгиня решилась на этот раз
с ней быть совершенно откровенною.  Она рассказала ей,  как Миклаков прислал
ей с объяснением в любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему,
что уезжает в Петербург к отцу и матери.
     - Но разве вы в самом деле уезжаете?  - воскликнула г-жа Петицкая, тоже
испугавшись.  Она сама очень многое теряла в княгине, не говоря уже о дружбе
ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала
часто денег взаймы.
     - Да, то есть я хотела уехать, - отвечала княгиня сконфуженным голосом.
     - Зачем?.. Для чего?..
     - Для того... Что же мне остается делать?
     - Как что?.. Я не понимаю вашего вопроса.
     - Не  отвечать же мне на его чувство,  -  пояснила,  наконец,  княгиня,
краснея в лице.
     - Стало быть, он вам не нравится!
     - Тут дело не в том, нравится ли он мне или нет; но мне никто не должен
нравиться.
     - Это почему? - спросила г-жа Петицкая с удивлением.
     - Потому что я - замужняя женщина.
     - Нет,  вы не замужняя женщина,  вы -  разводка, даже больше того: вы -
вдова, потому что муж ваш для вас невозвратим; и что бы вы теперь ни делали,
вас извинят не только что люди, но и бог!
     - Да я-то себя не извиню, - отвечала княгиня.
     Г-жа Петицкая пожала при этом плечами.
     - Тут дело не  во  мне,  -  продолжала княгиня,  -  если бы  одной меня
касалось,  я  бы  сумела совладеть со  всяким моим чувством;  но  тут другой
человек замешан! Он, говорят, с ума сходит и умрет.
     - Очень не мудрено...  Это не барон,  который поухаживал, его прогнали,
он и утешился сейчас: Миклаков - человек с чувством, с душой.
     Г-жа Петицкая готова была бог знает как хвалить Миклакова, чтобы только
полюбила его княгиня и не уехала в Петербург.
     - А теперь я и поправить решительно не знаю как, - присовокупила та.
     - Ах,   боже  мой,  как  трудно,  скажите,  пожалуйста!  -  воскликнула
Петицкая. - Напишите ему, что отвечаете на его чувство - вот и все!
     - Ни за что!..  Никогда!.. - воскликнула княгиня почти с ужасом. - Если
бы как-нибудь при свидании успокоить и утешить его каким-нибудь словом,  - я
готова.
     - Ну, утешьте его при свидании.
     - Но где ж я его увижу?
     - У вас... Пошлите к нему, чтобы он пришел к вам.
     - Не  могу  я  послать к  нему,  потому  что  это  значило бы  прямо  -
признаться ему в любви.
     Петицкая только усмехнулась при  этом и  опять пожала плечами:  княгиня
начала становиться для нее совершенно непонятною.
     - Ну, хотите, я к нему напишу, чтобы он пришел ко мне?
     - Что ж из того, что он к вам придет?
     - То, что и вы ко мне приезжайте: у меня и увидитесь, - больше ничего!
     Княгиня некоторое время думала.
     - Пожалуй... Хорошо!.. - ответила, наконец, она.


                                   * * *

     Г-жа Петицкая после этого сейчас же побежала домой и написала Миклакову
записку  на  французском языке,  в  которой  приглашала его  прийти  к  ней,
поясняя, что у нее будет "une personne, qui desire lui dire quelques paroles
consolatrices"*,   и   что  настанет  даже  время,   "il  sera  completement
heureux"**.  В  конце же  записки было  прибавлено:  "У  меня  также будет и
княгиня Григорова".  К счастью Миклакова, он после посещения князя удержался
и  не пил целый вечер,  на другой день поутру отправился даже на службу,  по
возвращению с  которой он  и  получил благодатную весточку от г-жи Петицкой.
Радость его с  полною ясностью я описать даже не могу,  а скажу только,  что
Миклаков начал  по  своему  нумеру  танцевать,  припрыгивать,  прищелкивать.
Затем,  не выпивши ни рюмки вина или водки,  пообедал только,  и так как всю
предыдущую ночь не спал,  то заснул мертвым сном и  часов в восемь проснулся
поздоровевший  и  совершенно  счастливый.  Расфрантившись,  надушившись,  он
отправился к г-же Петицкой,  которая в своей маленькой квартирке, очень мило
убранной, приготовила все как следует для приема гостей. У ней готов был чай
с  бриошками{242},  карточный столик был поставлен в  небольшой гостиной,  и
даже заказан был легкий ужин. Когда Миклаков пришел к Петицкой, княгиня была
уже у ней.
     ______________
     *  "одна  особа,  которая желает ему  сказать несколько слов  утешения"
(франц.).
     ** "он будет вполне счастлив" (франц.).

     - Вы были больны? - спросила его Петицкая.
     - Да,  и порядочно!  - отвечал ей Миклаков немного смущенным голосом от
тайной мысли, чем собственно он был болен.
     Княгиня вся пылала в лице.
     Г-жа  Петицкая,  только что  перед тем  убеждавшая ее  как можно скорее
ободрить Миклакова, поспешила будто бы зачем-то по хозяйству выйти.
     - Кто это позволил вам быть больным?  -  проговорила княгиня, когда они
остались вдвоем, видимо, употребляя над собой страшное усилие.
     - Что делать,  сил недостало перенести такой удар,  - отвечал Миклаков,
держа голову и глаза потупленными.
     - Удара тут никакого нет!..  Я  вовсе не еду в  Петербург!  -  говорила
княгиня.
     - Не едете? - спросил Миклаков радостным голосом.
     - Не еду!  Только теперь, пожалуйста, нечего больше об этом говорить!..
- присовокупила она  скороговоркой и  затем  сейчас же  перевела разговор на
совершенно другие  предметы.  Когда  потом  г-жа  Петицкая возвратилась,  то
княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей:
     - Не извольте больше уходить!
     Г-жа Петицкая,  разумеется,  повиновалась ей,  но вместе с  тем сгорала
сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для
этой цели она  изобретала разные способы:  пригласив гостей после чаю  сесть
играть в карты,  она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была
в  игру,  а  в это время одним глазом подсматривала,  что переглядываются ли
княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании
пульки,  Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и
сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате,  желая тем показать, что
она затворилась там,  между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою
кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку,  из которой все
было видно,  что происходило в  гостиной.  При этом г-жа Петицкая очень ясно
рассмотрела,  что Миклаков сидел некоторое время,  понурив голову,  и чертил
мелом на столе;  княгиня же,  откинувшись на задок кресел,  то вскидывала на
него  глаза  свои,  то  снова  опускала  их.  Вдруг  Миклаков  что-то  такое
проговорил ей.  Княгиня на это,  осмотревшись б