они мне помогут в  этом...  Ваши
занятия в конце мая совершенно окончатся? - отнеслась она затем к Елене, как
бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.
     ______________
     * Они сделают очень хорошо!.. (франц.).

     - Да! - отвечала та ей сухо.
     Она очень хорошо видела, что Анна Юрьевна, говоря с ней, почти насилует
себя.  Досада забушевала в сердце Елены против Анны Юрьевны,  и,  в отмщение
ей, она решилась, в присутствии ее, посмеяться над русской аристократией.
     - Мне очень бы желалось знать,  - начала она, - что пресловутая Наталья
Долгорукова{69} из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь
Останкино?
     - Из этого!  -  отвечала Анна Юрьевна с несколько надменным видом. - Не
правда ли, que c'est un etre tres poetique?.. L'ideal des femmes russes!*.
     ______________
     * что это очень поэтичное существо?.. Идеал русских женщин! (франц.).

     Елена сделала гримасу.
     - По-моему, она очень, должно быть, недалека была, - проговорила Елена.
     Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно.
     - Потому что,  -  продолжала Елена,  -  каким же  образом можно было до
такой степени полюбить господина Долгорукова, человека весьма дурных качеств
и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских князей стоит
так полюбить?
     - Князь!  Remerciez pour се compliment; inclinez vous!..* - воскликнула
Анна Юрьевна к князю.
     ______________
     * Благодарите за такой комплимент; кланяйтесь! (франц.).

     - Я  потому  и  позволяю  себе  говорить  это  в  присутствии князя,  -
подхватила Елена,  -  что он  в  этом случае совершенно исключение:  в  нем,
сколько я знаю его,  ничего нет княжеского.  А шутки в сторону, - продолжала
она как бы более серьезным тоном,  -  скажите мне,  был ли из русских князей
хоть  один  настоящим образом великий человек,  великий полководец,  великий
поэт,  ученый,  великий критик, публицист?.. Везде они являются дилетантами,
играют какую-то второстепенную роль.  Суворов был не князь; Пушкин, несмотря
на  свои  смешные аристократические замашки,  тоже  не  князь,  Ломоносов не
князь, Белинский не князь, Чернышевский и Добролюбов тоже не князья!
     - Ну,  а князь Пожарский{70},  например?..  - перебила ее Анна Юрьевна,
слушавшая весьма внимательно все эти слова ее.
     Елена при этом мило пожала плечами своими.
     - По-моему-с,  он только человек счастливой случайности, - сказала она.
- И кто в это действительно серьезное для России время больше действовал: он
или Минин - история еще не решила.
     - Пожарский что?  -  заметил и  князь.  -  Вот  Долгорукий,  князь Яков
Долгорукий{70} - то другое дело, это был человек настоящий!
     - Это  тот,  который царские указы  рвал?..  Но  разве одна  грубость и
дерзость дают право на звание великого человека? - возразила ему Елена.
     - Но   кроме  там   вашего  князя  Якова  Долгорукова  мало   ли   было
государственных людей из князей?  -  воскликнула Анна Юрьевна.  -  Сколько я
сама  знала  за  границей  отличнейших дипломатов и  посланников из  русских
князей!..
     - О,  если вы таких людей разумеете великими,  то,  конечно,  их всегда
было, есть и будет очень много, - проговорила Елена.
     - Но  каких же  вы-то  разумеете великими людьми?  -  спросила ее  Анна
Юрьевна уже с некоторою запальчивостью.
     - Я  разумею великим человеком только того,  -  отвечала Елена,  -  кто
создал что-нибудь новое,  избрал какой-нибудь новый  путь,  неизвестный,  по
крайней мере,  в его народе;  а кто идет только искусно по старым дорожкам -
это, пожалуй, люди умные... ловкие в жизни...
     - Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? -
воскликнула Анна Юрьевна.  - La vie n'est pas un champ*, где видно, что есть
дорога или нет... Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!
     ______________
     * Жизнь не поле (франц.).

     - Почему же я говорю утопию?  -  спросила Елена удивленным голосом:  ее
больше всего поразило то,  с  какой это стати и  в каком значении употребила
тут Анна Юрьевна слово "утопия".
     - Решительную утопию! - повторила та настойчиво с своей стороны.
     Анна Юрьевна простодушно полагала,  что утопиею называется всякая ложь,
всякий вздор.
     - Ну, однако, поедемте, пора! - сказал вдруг князь, вставая и обращаясь
к Елене.
     Он,  кажется,  несколько  опасался,  чтобы  разговор  между  дамами  не
достигнул еще до больших резкостей.
     - Пора! - отозвалась с удовольствием и Елена.
     Анна Юрьевна,  несмотря на  происшедший спор,  постаралась проститься с
Еленой как  можно  радушнее,  а  князя,  когда  он  пошел  было  за  Еленой,
приостановила на минуту.
     - Посмотри, как ты девочку изнурил: ее узнать нельзя, - проговорила она
ему шепотом.
     - Подите вы, изнурил!.. - отвечал ей со смехом князь.
     - Непременно изнурил!..  Она,  впрочем,  преумненькая,  но  предерзкая,
должно быть...
     - Есть это  отчасти!  -  отвечал князь,  еще  раз пожимая руку кузины и
уходя от нее.
     Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и
приведшая себя  в  порядок,  начала  его  убедительно упрашивать,  чтобы  он
остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела.
     - Вы, кажется, хотите голодом себя уморить? - заметил ей князь.
     - Все противно! - отвечала ему Елена.
     Елизавета Петровна при  этом  ответе  дочери  внимательно посмотрела на
нее.


                                    VII

     В  самый день переезда Григоровых на дачу их постигнул траур;  получена
была  телеграмма,  что  скоропостижно скончался Михайло  Борисович Бахтулов.
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к  дяде;  но он не
поехал,  отговорившись перед  женой тем,  что  он  считает нечестным скакать
хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не
ехал потому,  что  на  несколько дней даже не  в  состоянии был расстаться с
Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с
матерью на дачу.
     В  Петербурге  смерть  Михайла  Борисовича,   не  говоря  уже  о  Марье
Васильевне,  с которой с самой сделался от испуга удар,  разумеется,  больше
всех  поразила барона Мингера.  Барон мало того,  что  в  Михайле Борисовиче
потерял  искреннейшим образом  расположенного к  нему  начальника,  но,  что
ужаснее всего для него было,  -  на  место Бахтулова назначен был именно тот
свирепый генерал,  которого мы  видели у  Бахтулова и  который на  первом же
приеме своего ведомства объяснил,  что он в  подчиненных своих желает видеть
работников,  тружеников,  а  не  друзей.  Барон,  насчет которого были прямо
сказаны эти  слова,  только слегка побледнел,  и  затем  генерал при  каждом
докладе  его  стал  придираться  ко  всевозможным пустым  промахам  и  резко
выговаривать за них. Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала
уехать в четырехмесячный отпуск,  а потом, с наступлением осени, хлопотать о
переходе на какое-нибудь другое место.  В  один день,  наконец,  он высказал
генералу свою просьбу об отпуске.
     - Вы едете за границу? - спросил его тот насмешливо.
     - Нет-с, в Москву! - отвечал ему барон.
     - Отчего же не за границу? - повторил генерал опять насмешливо.
     - Я  не имею средств на то,  -  отвечал барон,  гордо выпрямляясь перед
ним.
     - Я могу испросить вам пособие, - произнес генерал уже серьезно.
     - Я  не  болен и  не имею права на пособие,  -  проговорил барон тем же
гордым тоном.
     Он не хотел от этого дикого сатрапа{72} принимать никакого одолжения.
     Генерал  затем,  весьма  равнодушно написав на  его  докладной записке:
"Уволить!",  -  возвратил ее барону,  который, в свою очередь, холодно с ним
раскланялся и удалился.
     На другой день после этого объяснения,  барон написал к князю Григорову
письмо,  в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со
смертью своего благодетеля,  он хочет отдохнуть душой в  Москве,  а  поэтому
спрашивает у  князя  еще  раз  позволения приехать к  ним  погостить.  "Этот
Петербург,  товарищи мои по службе,  даже комнаты и мебель, словом, все, что
напоминает мне  моего богоподобного Михайла Борисовича,  все  это  еще более
раскрывает раны  сердца моего",  -  заключал барон свое письмо,  на  каковое
князь в  тот  же  день послал ему телеграфическую депешу,  которою уведомлял
барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово
помещение,  именно в том самом флигеле, где и князь жил. Барон после того не
замедлил прибыть в  Москву и  прямо с  железной дороги в извозчичьей карете,
битком набитой его чемоданами, проехал в Останкино.
     Самого князя не было в это время дома, но камердинер его показал барону
приготовленное для  него помещение,  которым тот остался очень доволен:  оно
выходило в  сад;  перед  глазами было  много зелени,  цветов.  Часа  в  два,
наконец,  явился князь домой;  услыхав о  приезде гостя,  он  прямо прошел к
нему.  Барон  перед  тем  только  разложился с  своим  измявшимся от  дороги
гардеробом.  Войдя к  нему,  князь не утерпел и ахнул.  Он увидел по крайней
мере до сорока цветных штанов барона.
     - Зачем у вас такая пропасть этой дряни? - воскликнул он.
     - Цветных брюк надобно иметь или много,  или ни одних,  а  то они очень
приглядываются! - отвечал барон с улыбкою и крепко целуясь с другом своим.
     - Княгиню видели? - спросил князь.
     - Нет еще! - отвечал барон.
     - Ну, так пойдемте к ней.
     - Позвольте мне несколько привести себя в порядок, - отвечал барон.
     - Будем ждать вас! - сказал князь и ушел к жене.
     Ему  поскорее хотелось видеть ее,  потому что  княгиня,  как  он  успел
подметить,  не  совсем  большое удовольствие изъявила,  услыхав,  что  барон
собрался,  наконец, и едет к ним гостить. Князь застал ее в зале играющею на
рояле.  Звуки сильные,  энергические,  исполненные глубокой тоски,  вылетали
из-под  ее  беленьких  пальчиков.   Княгиня  в   последнее  время  только  и
развлечение находила себе,  что в музыке.  Князь некоторое время простоял на
балконе, как бы не решаясь и совестясь прервать игру жены. Невольное чувство
совести говорило в  нем,  что  эти  сильные и  гневные звуки были вызваны из
кроткой души княгини им и его поведением;  наконец, он вошел, княгиня сейчас
же  перестала играть.  Она  никогда больше  при  муже  не  играла  и  вообще
последнее время держала себя в  отношении его в каком-то официально-покорном
положении,  что  князь очень хорошо замечал и  в  глубине души своей мучился
этим.
     - Барон приехал! - сказал он как можно более приветливым голосом.
     - Слышала это я, - отвечала княгиня холодно.
     "Опять этот холод и лед!" - подумал про себя князь. Обедать этот раз он
предположил дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему
другу,  так как Елена уехала до самого вечера в Москву,  чтобы заказать себе
там летний и более скрывающий ее положение костюм.
     Часа в  три,  наконец,  барон явился к  княгине в безукоризненно модной
жакетке,  в щегольской соломенной летней шляпе,  с дорогой тросточкой в руке
и, по современной моде, в ярко-зеленых перчатках.
     - Я  привез вам поклон от вашего папа,  мама,  сестриц,  -  говорил он,
подходя и с чувством пожимая руку княгини.  - Все они очень огорчены, что вы
пишете им об нездоровье вашем;  и вы действительно ужасно как похудели!..  -
прибавил он, всматриваясь в лицо княгини.
     - Стареюсь, и от скуки, вероятно, - отвечала княгиня.
     - А вы в Москве скучаете? - спросил барон.
     - Ужасно!.. Препротивный город!.. - почти воскликнула княгиня.
     Князь при этом разговоре сидел молча.  Он  догадывался,  что жена всеми
этими словами в его огород кидает камушки.
     На  даче  Григоровы обедали ранее  обыкновенного и  потому вскоре затем
пошли и сели за стол.
     - Как  чувствует себя  бедная  Марья  Васильевна?  -  спросила  княгиня
барона.
     - Ах,  боже мой!  Виноват,  и забыл совсем!  Она прислала вам письмо, -
проговорил тот,  вынимая из бумажника письмо и подавая его князю,  который с
недовольным видом начал читать его.
     - Марья  Васильевна поручила  мне  умолять  князя,  чтобы  он  хоть  на
несколько дней приехал к ней в Петербург, - объяснил барон княгине.
     - Я и сама думаю, что ему надобно съездить, - проговорила та.
     - Ты думаешь,  а я не думаю!  - произнес сердито князь, кидая письмо на
стол.  - Черт знает, какая-то там полоумная старуха - и поезжай к ней!.. Что
я для нее могу сделать? Ничего! - говорил он, явно вспылив.
     - Утешил бы ее тем,  что она увидит тебя,  больше ничего,  - подхватила
княгиня.
     - Если ей так хочется видеть меня,  так пусть сама сюда едет,  - сказал
тем же досадливым голосом князь.
     - Как же самой ей ехать! - возразила княгиня.
     - Она тронуться с постели теперь не может! - поддержал ее барон.
     - Ну,  когда не может,  так и сиди там себе!  -  сказал князь резко,  и
вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал,
что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог
этого сделать по известной уже нам причине.
     Княгиня на  последние слова  его  ничего не  сказала;  барон тоже.  Он,
кажется,  начинал немножко догадываться, что между супругами что-то неладное
происходит.
     После обеда князь пригласил барона перейти опять в  их мужской флигель.
Барон при этом взглянул мельком на княгиню,  сидевшую с  опущенными в  землю
глазами, и покорно последовал за князем.
     Княгиня, оставшись одна, опять села за рояль и начала играть; выбранная
на  этот  раз  ею  пьеса была не  такая уже  грустная и  гневная,  а  скорее
сентиментальная.  Видимо,  что  играющая была в  каком-то  более мечтающем и
что-то вспоминающем настроении.
     Князь между тем велел подать во  флигель шампанского и  льду и  заметно
хотел  побеседовать с  приятелем по  душе.  Приглашая так  быстро и  радушно
барона приехать к ним,  князь делал это отчасти и с эгоистическою целью:  он
был в  таком страстном фазисе любви своей,  у него так много по этому поводу
накопилось мыслей,  чувств,  что  он  жаждал и  задыхался от  желания хоть с
кем-нибудь всем этим поделиться.  Барон для  этого казался ему удобнее всех.
Во-первых, он был старый его приятель, во-вторых, заметно любил и уважал его
и,  наконец, был скромен, как рыба. Князь совершенно был убежден, что барон,
чисто по  своей чиновничьей привычке,  никогда и  никому звука не  скажет из
того,  что услышит от него. Когда стакана по два, по три было выпито и барон
уже покраснел в лице,  а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь
на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом:
     - Я  хочу вам,  мой милый Эдуард,  открыть тайну,  в  отношении которой
прошу  прежде всего вашей скромности,  а  потом,  может быть,  и  некоторого
совета по случаю оной.
     - За первое ручаюсь, а за второе, не знаю, сумею ли, - отвечал барон.
     - Сумеете,  потому  что  в  этом  случае  вам  подскажет ваша  дружба и
беспристрастие ко мне.
     - О, если так, то конечно! - подхватил барон.
     Сделав такого рода предисловие, князь перешел затем прямо к делу.
     - У  меня тут в  некотором роде роман затеялся!  -  начал он  как-то не
вдруг и постукивая нервно ногою.
     - Роман? С кем же это? - спросил барон.
     - С  девушкой одной и очень хорошей!..  -  отвечал князь,  окончательно
краснея в лице.
     - С  девушкой даже?  -  повторил барон.  -  Но  как же  княгиня на  это
смотрит? - прибавил он.
     - Княгиня пока ничего,  -  отвечал князь,  держа голову потупленною,  и
хоть не смотрел в это время приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что
оно имеет не совсем одобрительное выражение для него.
     - Вы лучше других знаете,  -  продолжал князь, как бы желая оправдаться
перед бароном,  -  что  женитьба моя  была  решительно поступок сумасшедшего
мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится.
     Барон молчал.
     - К счастию,  как и вы,  вероятно, согласитесь, - разъяснял князь, - из
княгини  вышла  женщина  превосходная;   я   признаю  в  ней  самые  высокие
нравственные качества;  ее счастие,  ее спокойствие,  ее здоровье дороже для
меня собственного;  но в то же время,  как жену,  как женщину, я не люблю ее
больше...
     Барон  при  этом  гордо  поднял  голову  и  вопросительно  взглянул  на
приятеля.
     - Но за что же именно вы разлюбили ее? - спросил он его.
     - И сам не знаю!  - отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить
жену,   он  не  хотел  открывать  барону,  опасаясь  этим  скомпрометировать
некоторым образом княгиню.
     - Ну,  так  как  вы,  мой  милый  Эдуард Федорович,  -  заключил он,  -
полагаете:  виноват я или нет,  разлюбя,  совершенно против моей воли,  жену
мою?
     - Конечно,  виноваты, потому что зачем вы женились, не узнав хорошенько
девушки, - отвечал барон.
     - Совершенно согласен,  но в таковой мере виновата и княгиня: зачем она
шла замуж, не узнав хорошенько человека?
     - Но княгиня, однако, не разлюбила вас?
     - А я-то чем виноват, что разлюбил ее? - спросил князь.
     - Тем,  что  позволили  себе  разлюбить ее,  -  отвечал  барон,  сделав
заметное ударение на слове позволили.
     Князь усмехнулся при этом.
     - Вы,  мой  милый Эдуард,  -  отвечал он,  -  вероятно не  знаете,  что
существует довольно распространенное мнение,  по которому полагают, что даже
уголовные преступления -  поймите вы, уголовные! - не должны быть вменяемы в
вину,  а  уж в деле любви всякий французский роман вам докажет,  что человек
ничего с собой не поделает.
     - Но,  однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нет? -
возразил ему с усмешкою барон.
     Князь  подумал некоторое время:  он  и  сам  хорошенько не  давал  себе
отчета, зачем он спрашивает о подобных вещах барона.
     - Очень просто-с! - начал он, придумав, наконец, объяснение. - В каждом
человеке  такая  пропасть понятий  рациональных и  предрассудочных,  что  он
иногда и  сам не разберет в  себе,  которое в  нем понятие предрассудочное и
которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так
называемая  верность  брачная  -  понятие  предрассудочное,  или  настоящее,
рациональное?
     - По-моему, совершенно рациональное, - подтвердил барон.
     - Жду доказательств от вас тому!
     - Доказательством  тому  может  служить,  -  отвечал  барон  совершенно
уверенно,  -  то,  что  брак{77} есть лоно,  гнездо,  в  котором вырастает и
воспитывается будущее поколение.
     - Но   будущее  поколение  точно  так   же   бы   хорошо  возрастало  и
воспитывалось и  при  контрактных  отношениях  между  супругами  без  всякой
верности!
     - Может быть!  Но в  таком случае отношения между мужем и женою были бы
слишком прозаичны.
     - Но  зато они  были бы  честней нынешних,  и  в  них не  было бы  этой
всеобщей   мерзости  деяний   человеческих  -   лжи!   Вы   вообразите  себе
какого-нибудь  верного,   по  долгу,   супруга,   которому  вдруг  жена  его
разонравилась,  ну,  положим, хоть тем, что растолстела очень, и он все-таки
идет к ней, целует ее ножку, ручку, а самого его в это время претит, тошнит;
согласитесь,  что  подобное  зрелище  безнравственно даже!..  И  сей  верный
супруг,  по-моему,  хуже  разных господ камелий,  приносящих себя  в  жертву
замоскворецким купчихам;  те,  по  крайней мере,  это делают из  нужды,  для
добычи денег, а он зачем же? Затем, что поп ему приказал так!
     Барон  усмехнулся:  подобная картина верного супруга и  ему  показалась
странна и смешна.
     - А  что  за  Москвой-рекой  в  самом  деле  можно  выгодно жениться на
какой-нибудь богатой купеческой дочке? - спросил он вдруг.
     - Весьма. Хотите, я буду хлопотать для вас об этом?
     - Сделайте одолжение!  -  подхватил барон шутя. - Однако вот что вы мне
скажите,  -  прибав