деньги все еще не клал в карман,  а
держал только их  в  своей руке и  таким образом пошел;  но,  выйдя в  сени,
немедля всю  пачку  засунул в  свой  совершенно пустой бумажник;  потом этот
бумажник положил в  боковой карман своего сюртука,  а  самый  сюртук наглухо
застегнул и,  ехав домой,  беспрестанно ощупывал тот бок сюртука,  где лежал
бумажник.


                                   * * *

     Лотерею в  пользу  мнимых бедных девушек Николя предположил разыграть в
доме  отца.  Старик  Оглоблин,  очень  любивший сына,  который  был  у  него
единственный и  в  котором он  вовсе не  замечал особенной простоватости,  с
удовольствием разрешил ему это и  даже с своей стороны предложил сделать для
этого une grande soiree*.
     ______________
     * большой вечер (франц.).

     Вещи,  предназначенные к  розыгрышу,  расставить  покрасивее  на  глаза
публике  взялся  Жуквич  и  исполнил  это  с  искусством,  достойным лучшего
декоратора; при этом он все почти сам размеривал, прилаживал и приколачивал.
Все  вещи разложены были на  красном сукне и  местами перемешаны с  горшками
роскошнейших цветов;  некоторые томы из библиотеки Николя, более красивые по
переплету,  были расставлены на  полках и  этажерках;  около дюжины довольно
плохих  масленых  картин,  подаренных стариком  Оглоблиным для  розыгрыша  в
лотерею и  привезенных в грязном,  закоптелом виде из его деревенского дома,
были Жуквичем заново покрыты лаком и  вставлены в  новые золоченые рамы.  Но
что  более  всего  кидалось в  глаза,  так  это  самовар накладного серебра,
который Николя почти насильно взял  у  одной из  своих старых теток.  Жуквич
поместил этот  самовар  на  верху  одной  горки,  следующие ступени  которой
уставил дорогими фамильными табакерками старика Оглоблина,  из  которых тот,
впрочем,  отдал для лотереи только две похуже,  а  остальные поставлены были
лишь для виду.  Из  Дворянского собрания Николя достал два стеклянные колеса
для  верчения номеров.  Огромную залу Оглоблиных Жуквич сумел так равномерно
осветить,  что ни в  одном пункте ее не было на волос темнее против другого.
Старик  Оглоблин,  живавший  в  молодости  в  настоящем свете  и  понимавший
подобные вещи,  сейчас заметил это и  был в  восторге:  "Charmant,* monsieur
Жуквич!.. Charmant!" - восклицал он, ходя с самодовольством взад и вперед по
зале.  Гости начали съезжаться часов около десяти.  М-r Николя и m-r Жуквич,
оба в  белых галстуках и с розетками распорядителей,  принимали всех чуть ли
не  в  передней.  Одна  из  очень  миленьких кузин Николя предназначена была
разыгрывать роль судьбы и должна была вертеть колесо.  Время, по царствующей
тогда моде,  было временем чересчур открытых лифов.  Эта  мода вряд ли  была
хороша для Москвы;  по  крайней мере большая часть мужчин,  несмотря на свою
слабость в этом отношении,  были бы больше довольны, если бы лифы у дам были
гораздо и гораздо позакрытее;  а Жуквич, так даже не скрываясь, делал всякий
раз  гримасу,  когда мимо его проходила какая-нибудь чересчур не  пощадившая
себя  дама.  В  числе  мужчин приехало весьма много  почтенных старичков,  с
удовольствием  покупавших  билеты   для   сохранения  нравственности  бедных
девушек;  но  по некоторой плутоватости,  которая отражалась в  выражении их
лиц,  сильно можно было  подозревать,  что,  принося свою лепту на  спасение
нравственности этих бедняжек,  они,  кажется,  не  прочь были бы сейчас же и
соблазнить их, уделив им в этом случае уже большую лепту. О, эти старички!..
Знаю я их!  Это все библейские судьи.  Наш старичок Елпидифор Мартыныч, тоже
бывший тут и  явившийся,  подобно другим старичкам,  в звезде,  взял билетов
рублей на пятьдесят у  Николя и объявил,  что готов быть бесплатным доктором
всех бедных девушек.
     ______________
     * Очаровательно (франц.).

     Елена,  которая,  между нами сказать,  была бы  положительно лучше всех
дам, приехавших на этот вечер, не пришла.
     Николя впал от этого в отчаяние и бросился было к ней упрашивать ее.
     - Да как же это?.. Для вас я ведь вечер устроивал! - забарабанил он.
     - Как,  monsieur Николя,  вы это говорите!  Вы вспомните, кто я такая в
глазах всего вашего общества?..  Я -  нигилистка, я mademoiselle Жиглинская,
выгнанная из  службы!  При  одном  имени  моем,  я  думаю,  все  ваши  гости
разъедутся!
     Николя совершенно понял этот довод Елены.
     - Пожалуй, что разъедутся: дурачье ведь все ужасное! - проговорил он со
свойственной ему откровенностью и ушел от Елены.
     Розыгрыш лотереи начался между чаем и  мороженым,  и при этом произошло
несколько забавных случаев: одному, например, сенатору и сенатору совершенно
статскому,   решительно  оказавшему  услуги  отечеству  одним  лишь   пером,
досталась вдруг грознейшая турецкая сабля из стамбульского булата.  Глупый и
весьма  еще  мало  понимающий  мальчик,  сын  очень  молодой  дамы,  выиграл
финифтяную табакерку  старика  Оглоблина  и  тут  же,  безумец,  уронил  эту
табакерку на  пол  и  разбил  вдребезги всю  финифть.  Мать  его,  вероятно,
несколько жадная по характеру дама, не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну
такого щелчка по голове,  что ребенок заревел на всю залу,  и его принуждены
были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами;  другая,  старая
уже мать,  очень рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое,
как  видно это  было  по  глазам,  существо,  выиграла из  библиотеки Николя
"Девственницу"{371} Вольтера и,  со свойственным юности нетерпением,  сейчас
схватила эту книгу и начала было ее читать.  К счастию,  ее мать, игравшая в
это время в карты,  захотела посмотреть,  что дочь выиграла,  и, увидав, что
именно, вырвала книгу из рук дочери и почти кинула ее в лицо Николя.
     - Как это глупо разыгрывать подобные гадости! - проговорила она.
     - Что же такое?..  Велика важность! - отвечал тот, сам, в свою очередь,
осердившись на нее.
     Кроме этого случая,  впрочем, Николя всем остальным был очень доволен и
решительно чувствовал себя героем этого вечера.  Многие обращались к  нему с
вопросами о  том,  как  будут  распоряжаться с  деньгами:  весь  ли  капитал
раздадут на вспомоществование,  или только станут расходовать одни проценты?
Николя,  как мы знаем,  был неспособен что бы то ни было выдумывать и лгать;
но говорить настоящее ему Елена запретила, а потому, в ответ на все вопросы,
он  больше  произносил какие-то  нечленораздельные звуки  и  с  каждым почти
соглашался, что тот ему говорил.
     - Дом бы вам купить недорогой для помещения особенно бедных девушек!  -
посоветовал  ему  один  господин,  желавший  свой  собственный дом  спустить
кому-нибудь подороже.
     - Мы и дом купим! - отрезал ему Николя.
     - Эмеритуру-с{372} им  нужно учредить!..  Пусть те из девушек,  которые
имеют места и получают жалованье, эмеритуру к этому капиталу приплачивают!..
Эмеритура-с  -  великое  дело!  -  толковал ему  другой,  военный полковник,
ожидающий на днях получить право эмеритуры.
     - Эмеритуру сделаем-с!..  Сделаем!..  -  отвечал ему,  не  задумываясь,
Николя, а в сущности даже не зная, что такое, собственно, эмеритура.
     Проснувшись на другой день поутру, он задумал составить новую лотерею и
с этой целью немедля побежал к Елене.
     - Mademoiselle Елена!  Я сделаю еще лотерею!  -  кричал он,  только что
войдя к ней в комнату.  - Тут вот, говорят, в артистическом кружке{372} один
какой-то барин дает свои десять тысяч разыграть в лотерею.  Я думаю,  что за
черт,  какой добрый, - деньги свои отдает!.. А он только на время их дает, и
как выручат на них тысяч десять,  он опять их себе и возьмет назад!.. Я тоже
могу сделать: возьму у отца билет и разыграю его, а после и ворочу ему!
     - Но для этого,  полагаю,  нужно просить разрешения у правительства?  -
возразила Елена.
     - Э,  мы и  так сделаем -  ничего!  -  подхватил Николя и  в самом деле
сделал.  Он,  в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого
до  большого всех их  заставил взять по  нескольку билетов,  так  что  опять
выручил тысячи  три,  каковые деньги  поверг снова  к  стопам Елены.  Николя
решительно,  кажется,  полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал,  что
деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!
     Елена, с своей стороны, тотчас послала за Жуквичем. Он перед тем только
принес ей благодарственное письмо от польских эмигранток,  которые именовали
ее "матко,  боской" своей и спасительницей детей их; к ней также было письмо
и  от  эмигрантов.  Те  тоже  называли ее  "маткой боской" своей.  Передавая
Жуквичу вновь  полученные от  Николя деньги,  Елена  произнесла с  некоторым
самодовольством:
     - Вот вам еще капитал!
     - О, благодарю ж тебя, боже! - как бы не удержался и воскликнул Жуквич.
     То,  что  разные польские эмигранты называли Елену матерью божьей,  это
нисколько ее не удивило;  но что Жуквич поспешил поблагодарить бога,  это ей
показалось  странным.   Она,   впрочем,  не  высказала  ему  того  и  только
проговорила:
     - Так  как  эмигранты теперь уже получили помощь,  то  эти деньги я  не
желаю отправлять в Париж;  иначе, они там получатся, сейчас же раздадутся по
рукам  и  проживутся.  Лучше  мы  будем помогать из  них  постепенно,  когда
кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность...
     Такое намерение Елены заметно не понравилось Жуквичу.
     - Вы,  значит,  до тех пор хотите эти деньги хранить у себя?  - спросил
он.
     - Нет, зачем у себя? Я положу их в банк, чтобы не терять процентов.
     - В русский? - переспросил ее Жуквич.
     - Да, в русский.
     - Это очень опасно,  -  начал Жуквич,  -  при малейшем ж  подозрении их
конфискуют.
     - Но откуда может явиться подозрение? - спросила Елена.
     - Да  вот  из  этого ж  письма,  которое прислали вам  мои неосторожные
собраты и которое, вероятно, уже прочли на почте.
     - Но как же быть в таком случае? - спросила Елена.
     Жуквич развел руками.
     - Я  ж  бы думал,  -  заговорил он неторопливо,  -  лучше положить их в
парижский банк,  а потом,  когда вы прикажете кому сколько выдать,  тому я и
пошлю чек.
     - Хорошо!  -  согласилась Елена и  тут  же  отдала Жуквичу все  деньги,
которыми тот опять все время,  пока сидел у ней, как бы даже небрежно играл;
но, пойдя домой, по-прежнему аккуратнейшим образом уложил их в свой карман.


                                   * * *

     Посреди таких хлопот,  у Елены всякий раз,  как она вспоминала о князе,
начинало ныть и замирать сердце.  Странные были в настоящее время ее чувства
к  нему:  Елена в  одно и  то  же  время как бы  питала к  князю ненависть и
жалость;  ей  казалось,  что все условия соединились для того,  чтоб из него
вышел человек замечательный.  Князь был умен,  хорошо образован,  не суетен,
свободномыслящ;  но  в  то же время с  такими мелкими понятиями о  чести,  о
благородстве,  с такою детскою любовью и уважением к тому,  что вовсе, по ее
мнению,  не заслуживало ни любви,  ни уважения. Елена очень хорошо понимала,
что при той цели жизни,  которую она в  настоящее время избрала для себя,  и
при  том  идеале,  к  которому  положила  стремиться,  ей  не  было  никакой
возможности опять сблизиться с  князем,  потому что,  если б он даже не стал
мешать ей  действовать,  то  все-таки  один  его  сомневающийся и  несколько
подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем
Елена ясно видела,  что  она воспламенила к  себе страстью два новые сердца:
сердце m-r Николя,  над чем она,  разумеется,  смеялась в душе, и сердце m-r
Жуквича,  который день  ото  дня  начинал ей  показывать все  более и  более
преданности и  почти какого-то  благоговения.  Над этим Елена не  смеялась и
даже  в  этом  отношении  чувствовала некоторый страх.  Видаясь  с  Жуквичем
каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был
человек лукавый,  с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала,
что он вовсе не такой маленький деятель польского дела,  как говорил о себе;
об этом Елена заключала из нескольких фраз,  которые вырвались у Жуквича,  -
фраз  о  его  дружественном знакомстве с  принцем  Наполеоном{374},  об  его
разговоре с  турецким султаном{374},  о  связях его  с  разными влиятельными
лицами  в  Лондоне;  словом,  она  почти  уверена была,  что  он  был  вождь
какой-нибудь огромной польской партии, но только не говорил ей о том потому,
что не доверял ей вполне.  Последнее время,  когда Жуквич приходил к  Елене,
она  с  невольным  трепетом  каждоминутно  ожидала,  что  он  произнесет  ей
признание в  любви.  Ожидание  это  действительно в  весьма  скором  времени
подтвердилось.  Принеся  Елене  показать  чек,  присланный  на  его  имя  из
парижского банка, Жуквич прямо начал:
     - А я, панна Жиглинская, осмеливаюсь просить вашей руки и сердца.
     Признание в  этой форме очень удивило Елену.  Она сделала усилие как бы
рассмеяться над словами Жуквича.
     - Это зачем вам так понадобилось? - спросила она его шутливо.
     - Да,  боже ж мой!  Влюблен в вас, несчастный! - воскликнул Жуквич тоже
как бы с оттенком шутки.
     Елена не переставала усмехаться слегка.
     - Человек ж,  которого вы любили,  - продолжал своим вкрадчивым голосом
Жуквич,  -  я полагаю, вы согласитесь, не стоит того, да он и сам ж разлюбил
вас!
     - Но  вы-то этого никак не можете знать -  разлюбил он меня или нет!  -
воскликнула по-прежнему насмешливо Елена.
     - Да нет ж,  знаю я наверное то: он ждет к себе жену свою! - воскликнул
и Жуквич на это.
     - Жену ждет?  -  переспросила Елена, и почти смертная бледность покрыла
лицо ее.
     - Жену ожидает!  -  повторил Жуквич.  - С Миклаковым княгиня разошлась;
писала ж  после того мужу и теперь сбирается скоро приехать к нему совсем на
житье.
     Елена, видимо, не совсем поверила Жуквичу, и он сейчас это заметил.
     - Мне  ж  пишет о  том  мой  приятель,  который телеграфировал тогда по
просьбе князя из Парижа о  княгине,  -  присовокупил он и  в  доказательство
подал Елене письмо, в котором все было написано, что говорил Жуквич.
     - Я почти ожидала этого заранее... - проговорила Елена как бы спокойно.
- Князь  всегда очень любил жену  свою,  и  почему думал,  что  разлюбил ее,
удивляться тому надо!.. Они совершенная ровня и пара!
     - Сам ж,  может быть,  заблуждался!  Мало ли что бывает!  -  подхватил,
пожимая плечами, Жуквич.
     - Да,  но  в  этом  заблуждении он  бы  должен  поостеречься заблуждать
других...
     - О,  конечно ж! - воскликнул Жуквич. - Я сам вот прямо вам говорю, что
я тож человек женатый!
     - Но как же вы хотите жениться на мне? - воскликнула Елена.
     - Браком гражданским! - отвечал, немного потупясь, Жуквич.
     - С тем, чтоб и к вам жена ваша приехала и выгнала меня?..
     - О,  нет ж!..  Моя не приедет!  -  произнес с каким-то самодовольством
Жуквич. - Она имеет много детей от другого и ко мне не захочет воротиться.
     - Ну,  а сам кто вы такой?  -  спросила вдруг его Елена. - Потому что я
совершенно  убеждена,  что  вы  вовсе  не  тот  человек,  за  которого  себя
выдаете...
     При этом вопросе Жуквич на короткое мгновение смутился.
     - Да, я ж не тот, что я говорю! - сказал он после недолгого молчания.
     - Кто же вы такой? - повторила Елена.
     - Я?..  -  начал Жуквич и  приостановился на несколько времени.  -  Я ж
висельник сорок  восьмого года  и  теперь существую под  другою фамилией.  В
сорок восьмом году{376} я был повешен!..
     И  с  этими  словами Жуквич  проворно развязал свой  галстук и  раскрыл
воротник своей рубашки.  Елена увидела у  него на шее довольно большой шрам,
показавшийся ей как будто бы в самом деле происшедшим от веревки.
     - Но как же вы спаслись? - проговорила она, смотря ему прямо в лицо.
     - С  помощью ж  добрых товарищей и некоторой собственной смелости!..  -
отвечал Жуквич.
     Елена продолжала не  спускать с  него глаз:  сделанное им  открытие еще
выше подняло Жуквича в глазах ее.
     - Да доверьте ж мне,  панна Жиглинская!..  - воскликнул между тем он. -
Вы ж удумали посвятить себя вместе со мною польскому делу!
     - Удумала! - проговорила Елена.
     - Так  разве ж  можно,  быв  так  близко к  вам,  не  поклоняться вашей
красоте?.. Разве ж вы, панна Жиглинская, не знаете ваших чарующих прелестей?
Перед вами быв, надо ж или боготворить вас, или бежать от вас!..
     Елена мгновенно вся покраснела и сделалась сумрачною.
     - Очень жаль это!..  -  заговорила она.  -  И я,  признаюсь, в этот раз
гораздо бы больше желала быть каким-нибудь уродом, чем красивою женщиной!
     - Для чего ж то? - воскликнул Жуквич.
     - Для  того,  чтобы  вы  тогда  относились ко  мне  по  сходству  наших
убеждений,  а не по чему иному... Я собственно с любовью навсегда покончила:
мое недавнее прошедшее дало мне такой урок,  что я  больше не поддамся этому
чувству,  и,  кроме того,  я  убедилась,  что и по натуре своей я женщина не
любви, а политики.
     - Но любовь ж не помешает политике! - возразил Жуквич.
     - Напротив,  очень  помешает!  -  продолжала Елена.  -  Шиллер  недаром
выдумал,  что  Иоанна д'Арк до  тех  пор только верна была своему призванию,
пока не полюбила.
     - Нет,  эта  фантазия поэта  совершенно несправедливая!  -  возразил ей
Жуквич,  и  лицо его  приняло весьма недовольное выражение,  так  что  Елена
несколько испугалась этого.
     - Вот видите, как нехорошо быть красивой собой! - проговорила она. - Вы
теперь будете недовольны мною  и,  может быть,  даже постараетесь отстранить
меня от нашего общего дела.
     - О, нет, зачем ж? - возразил он ей.
     - И  не  отстраняйте меня!..  Я  буду вам  полезна!  -  сказала Елена с
чувством.
     - Да знаю ж это я! - воскликнул и Жуквич с чувством.


                                    VIII

     С Елизаветой Петровной после того,  как Елена оставила князя,  сделался
легонький удар. Услыхав от Елпидифора Мартыныча, что у князя с Жуквичем была
дуэль,  она  твердо была  убеждена,  что  Елена или  приготовлялась изменить
князю,  или  уже  изменила ему.  Главным  образом в  этом  случае  Елизавету
Петровну беспокоила мысль,  что князь,  рассердясь на Елену,  пожалуй,  и ей
перестанет выдавать по триста рублей в месяц;  но,  к великому удивлению ее,
эти деньги она продолжала получать весьма исправно. Достойный друг Елизаветы
Петровны,  Елпидифор Мартыныч почти  всякий  день  посещал  ее  в  болезни и
пользовал  ее  совершенно  бесплатно.  В  своих  задушевных  беседах  с  ним
Елизавета Петровна каждый раз превозносила князя до небес.
     - Это ангел,  а не человек,  -  ей-богу, какой-то ангел! - говорила она
почти с удивлением.
     - Именно, что ангел! - подхватывал Елпидифор Мартыныч, тоже, как видно,
бывший очень доволен князем.
     - Но как его-то,  голубчика,  здоровье? - продолжала Елизавета Петровна
со слезами на глазах.
     - Что  здоровье!..  Тело  еще  можно лечить,  а  душу  нет,  -  душу не
вылечишь! - отвечал Елпидифор Мартыныч грустным тоном.
     - Стало быть,  он все еще любит ее,  мерзавку?  -  спрашивала Елизавета
Петровна.
     - Кажется,   что  любит!..  О  ребенке,  главное,  теперь  беспокоится.
Приказал было  мне,  чтоб  я  каждый день  заезжал навещать малютку;  я  раз
заехал... мальчик уже ходит и прехорошенький.
     - Ходит? - переспросила с чувством Елизавета Петровна.
     - Месяца с  два,  как  ходит!..  Говорю Елене Николаевне,  что "вот мне
поручено навещать ребенка".  -  "Это,  говорит,  зачем?  Вы  видели,  что он
здоров,  а сделается болен, так я пришлю за вами!" Так и не позволила мне! Я
доложил об этом князю, - он только глаза при этом возвел к небу.
     - Голубчик мой, голубчик! - повторила еще раз Елизавета Петровна.
     Елпидифор Мартыныч  больше  за  тем  и  ездил  так  часто  к  Елизавете
Петровне,  чтоб узнавать от  нее о  дочери,  так как Елена не  пускала е